***
— Торт? — изумлённый — но до блеска в глазах радостный — спрашивает Минхо, когда Хёнджин, довольный, ставит на кровать огромную коробку, из которой доносится аромат взбитых сливок, песочного печенья, вишни и киви. Хёнджин кивает — и опускается напротив, на край двуспальной кровати, мягко улыбаясь, явно гордясь, что подобрал Минхо такой подарок, который тому понравится. — Свежий, почти из духовки, — похвастался он, облизывая губы. — Заказал его у нашего повара. Правда, пришлось сделать ему пару одолжений, чтобы он скрыл от отца, кому мы его готовим. Минхо закусил губу, покосившись на торт. Огромный, трёхъярусный, с желейной прослойкой и кремом, который украшали ягоды, он чуть не помялся в этом рюкзаке — видно было, что стенки коробки чуть сдавливают само тесто и на картоне остаются следы взбитых сливок. Чуть покосившаяся табличка с поздравлением с днём рождения утонула деревянной подставкой в тесте. — Я должен принести ложки, — тут же вспомнил Минхо, вскакивая с кровати. — Я не могу оставить это чудо в целости и сохранности. Если прямо сейчас мы его не съедим, я не засну. — Хочешь сказать, что мы будем есть его всю ночь? — с удивлением спросил Хёнджин, поднимая на него заинтересованный взгляд. — Пока не лопнем, — заявил Минхо, выходя из комнаты в сторону кухни — его голос отдавался чуть приглушённым эхом. — Хочешь, чтобы мы оба заработали холестерин? — вдогонку крикнул ему Хёнджин. — Ты сам притащил торт. Так что не жалуйся. Хёнджин позволил себе едва заметную улыбку: а затем, не говоря ни слова, достал из рюкзака несколько свечей: парочка из них отправилась прямиком на верхушку торта, а остальные — чуть шире — он расставил на столе, прикроватной тумбе и полу. Так что когда Минхо вернулся обратно с вилками и салфетками, то остановился, ошеломлённый, у порога комнаты, и уставился на эту картину. — Ты бы ещё лепестками роз пол усыпал, — присвистнул он. — Надеюсь, мы не устроим пожар. — Пожар уже начинается, — Хёнджин вскинул брови. — Ведь пришёл я. Минхо закатил глаза, плавно опускаясь на кровать. — Напомни, пожалуйста, почему я всё ещё с тобой встречаюсь? Хёнджин в ответ легко засмеялся — едва слышно, будто смущённо, щуря глаза и прикрывая свои губы руками. Минхо обожал его улыбку. И, словно зачарованный, смотрел на него, слегка приподнимая уголки губ, потому что смог вызвать этот смех собственными словами — так легко и, казалось бы, незначимо, вот только всякий раз, как его загадочный и недостижимый Хёнджин смеялся, смеялся из-за его слов и шуток, улыбался — просто потому, что ему с ним комфортно, весело и спокойно, Минхо чувствовал, что заполучил наивысшие награды, какие только могли существовать на этом свете. — Загадаешь желание? — предложил Хёнджин, зажигая свечи старой зажигалкой. Цифры «два» и «один» тут же осветили комнату красным отблеском. Минхо кивнул — и, задумавшись, взглянув в потолок, закусив губу, чуть поёрзал на месте, после чего, хмыкнув, с силой задул свечи — и сам себе похлопал, довольный, что справился с этим заданием. — Что загадал? — поинтересовался Хёнджин. — Нельзя говорить свои желания, — заметил Минхо, зачерпывая первый кусок торта. — Иначе не сбудутся. — Ей-богу, как ребёнок, всё веришь в сказки, — вздохнул Хёнджин, незаметно хватая вишню с вершины торта. — Разве наша с тобой история сама по себе не сказка? — тут же нашёлся Минхо — и подмигнул ему. — Иногда мне так и кажется… — проговорил Хёнджин. — Понятия не имею, как мы умудряемся всё это провернуть в тайне от наших родителей. Обводим их вокруг пальца. Минхо пожал плечами — и отправил в рот большой кусок теста. — Я надеюсь, они и вправду ничего не знают, а не просто делают вид, что позволяют нам это общение, пока не наступит критический момент. Торт на вкус был сладкий, настолько, что у Минхо свело зубы, но если задуматься, сколько он уже не позволял себе сладостей? А день рождения — отличный повод простить себе все грехи. Да и жизнь у него была чересчур горькой, чтобы позволить себе потонуть в этом неприятном ощущение желчи. — Думаешь, они способны на сговор? — засомневался Хёнджин. — Они ненавидят друг друга. И если бы узнали о нас… — Всё давно уже бы решилось, — закончил за него Минхо. — Я представить не могу, что они сделали бы с нами. — Не убили же, — как-то нервно засмеялся Хёнджин. — Не пойдут же они на это… верно? И он бросил на Минхо отчаявшийся взгляд — улыбка его моментально померкла, а сладкий вкус торта на губах резко стал пресным и сухим — словно вместо бисквита он ел обыкновенную вату. Минхо покачал головой — инстинктивно прикрыл губы ладонью, слегка оттянув их пальцем — он всегда делал так, когда переживания съедали его. На мгновение ощущение пустоты, даже какого-то плотного вакуума наполнило его голову — будто он, слишком увлечённый своими мечтами, однажды вспомнил о суровой реальности. — Я не хочу думать об этом сейчас, — отмахнулся он, продолжая с усердием жевать торт — больше кусок в горло не лез. Ещё бы — ведь быть сыновьями мафиози не было распространённым и привычным образом жизни, правда? С самого детства быть готовым унаследовать дело своего отца, если тот в определённый момент погибнет, и подчиняться каждому его слову — это минимум требований, который был им предоставлен с того самого мгновения, когда они только сделали свой первый вдох. Рождённые в семье незаконных бизнесменов, они росли под давлением удушающего бремени, ощущения обязательств перед своей семьёй — в особенности о тех людях, которыми дорожили или которых презирали их родители. Вся жизнь их выстроена по плану: ты ходишь в закрытую школу для юношей, не заводишь связей с обыкновенными людьми, не раскрываешь своей тайны, прячешься, притворяясь, что вчерашним вечером ты проводил время в собственной постели за чтением книги, хотя на самом деле в полночь, пока отец сжимал в твоей ладони пистолет, совершал своё первое убийство. На тебя заведомо оформлены счета и наследство, с тобой знакомы руководители многочисленных группировок, ты проводишь вечер пятницы в компании толстосумов за круглым столом, слушая их беседы на тему ведения бизнеса, потягивая старый виски и принюхиваясь к запаху сигар, и в итоге по окончании школы ты поступаешь на факультет юриспруденции, чтобы помогать отцу в его будущих делах. «Должна же быть у меня польза от единственного сына!» — ворчит тот всякий раз, как зовёт его в свой кабинет, ругает его, иной раз — даёт громкую пощёчину, настолько громкую, что взволнованная мама стучится в его кабинет, чтобы справиться, не случилось ли ничего страшного, а отец лишь орёт на бедную женщину и заставляет её пролить слезу — и сын покорно принимает его побои, внушая себе, мол, заслужил, разочаровал. Этот сын рано утром отправляется на тренировку, днём — учится, а вечером следует за своим отцом по стране, решая вопросы его бизнеса, и ему не разрешается строить недовольного выражения лица — разве имеет он право опускать уголки губ вниз, если он богат, успешен — и по крайней мере жив. А сын потирает плечи от холода, несмотря на тёплый свой пиджак, его волосы раздувает холодный ветер и капли солёного моря попадают ему на брюки. Позже — он сидит на кожаном кресле рядом с отцом, в окружении незнакомых и совершенно безликих людей, казалось, одинаковых — с одинаковыми хриплыми голосами, в одинаковых чёрных костюмах и с одинаковыми высокими охранниками — безголосой грудой мышц, прячущих глаза в чёрные солнцезащитные. И всё это время: с инструктором по борьбе, с репетитором по китайскому, на собраниях, где слева от тебя сидит пропахший сигарами пожилой мужчина, которому все почему-то подчиняются, — ты мечтаешь о простых, банальных и беззаботных буднях, в которых ты, завёрнутый в постель, смеёшься над реалити-шоу или разговариваешь по видеосвязи с другом — ведь на улице осень, а вам обоим до ужаса не хочется простыть на широких улицах. Мечтаешь о том, чтобы дружить с обыкновенными людьми — возможно, встречаться с кем-то, чтобы в твоей жизни появилась причина улыбаться и мечтать по ночам, так сильно, что сон в глаза не полезет, и разрывать уголки губ смехом, крепко сжимать руками подушку, представляя, что это он — тот самый, единственный, что ждёт тебя на другом конце города и так же, как и ты, не может уснуть, потому что смотрит на твою фотографию в голубоватом экране своего телефона. Ты мечтаешь не чувствовать запаха алкоголя и дыма; ты мечтаешь находиться в десятках или тысячах километров отсюда, спрятанный от всего мира в своей спальне, пока луна освещает твой холодный подоконник, на который ветер успел нагнать пыли и сухой грязи; ты мечтаешь находить утешение в руках человека, с которым вы однажды встретились взглядами, не зная ещё, сколько много смешных и неправдоподобно безупречных обстоятельств приведут вас в эту спальню, где вы, задувая свечи, будете смотреть друг другу в глаза, улыбаться и наслаждаться обыкновенным тортом, как двое маленьких детей, что сбежали от скучных родителей — не боясь, что однажды их застанут посреди их, исключительно их момента. И обнимают друг друга, осторожно держат в руках лицо напротив, заглядывают в глаза, чтобы увидеть своё отражение, и смеются от этой неловкости — когда это они успели стать такими застенчивыми?.. А затем, медленно наклоняясь, целуют друг друга, так затяжно, будто падают в бочку мёда и тёплого молока, и пропускают пальцы сквозь волосы, чтобы притянуть к себе ещё сильнее, и их дыхание — горячее, рассерженное будто — на весь этот мир — и агрессивное, — сливается воедино, и они чувствуют аромат друг друга, этот пропитанный отцовским алкоголем аромат, смешанный с дорогим одеколоном, и что-то ещё — какой-то эфемерный, едва ощутимый запах — их кожи, их пота и их любви. А затем их пальцы следуют ниже, проникают под одежду, они чувствуют слегка влажную и горячую кожу, срываясь бешено в терпком поцелуе, их губы скользят в темноте, и они пытаются заглушить стоны, чтобы их не услышали за стеной, но в итоге один-единственный — предательский — срывается с губ Минхо, и тогда Хёнджин, победно улыбаясь, опускает его на спину, нависая над ним — ткань футболки его свисает, дразня тонкими прикосновениями одежду Минхо, и он опирается кулаками о матрац, отрываясь от губ, и смотрит Минхо прямо в глаза — жадно, неотрывно, сгорая клетка за клеткой, а Минхо лишь улыбается ему игриво и, сцепляя пальцы на его шее, тянется выше, к его губам, и тогда Хёнджин толкает его грудь, кидает на постель, заставляя того расцеплять ладони и обрушивать их на подушки, жалко впитывая в себя каждый последующий поцелуй, и тогда они, отрывисто шепча признания в любви, падают в собственноручно возведённый мир прикосновений — мягких, обволакивающих объятий, которые заставляют их верить, будто в этом мире такая любовь — единственная, исключительная, и никто, помимо них, не умеет чувствовать её правильно. Не умеет чувствовать её так, будто на завтрашнее утро погибнет. Ведь быть сыновьями мафиози… не так-то просто, правда? И не так романтично, как показывают в фильмах. И когда Хёнджин, даря Минхо последний — крохотный — поцелуй, устраивается на его груди, мягко улыбаясь, а Минхо пробирается пальцами в его спутанные светлые волосы и щекочет шею, и Хёнджин слегка поднимает взгляд, шепча это короткое «хён…», даже сам не зная, как именно хочет продолжить — что именно хочет сказать — лишь тянет свои ладони к лицу Минхо… и они вздыхают в унисон, глубоко, достаточно глубоко, чтобы этот момент врезался в их память. Чтобы никогда уж его не забыть. — Я тебя люблю, — говорит Хёнджин, пожимая плечами. Его светлые волосы так приятно сияют в этом отблеске многочисленных свечей, что понемногу тускнеют, оставляя их в темноте. — Ты же знаешь это? — Конечно, — отвечает Минхо, усмехаясь. — Ты ведь говорил это несколько минут назад. Хёнджин грустно надувает губы. И смотрит в темноту, будто надеется разглядеть в ней верные слова. — Тогда можем ли мы остаться навсегда… вот так вот, вместе? Прямо как сейчас? Или… уедем куда-нибудь далеко, чтобы никто нас больше не отыскал. Я не хочу исчезать снова из твоей спальни через окно на рассвете, потому что боюсь выйти через дверь. Я не хочу ускользать от тебя — и встречаться на следующий день в университете, я хочу идти туда вместе с тобой, по залитой солнцем улице и смеяться — просто потому, что ты как-то неловко пошутил. И пытаться взять тебя за руку, чтобы ты отбивался, просил меня перестать, ведь люди увидят, а ты у нас весь такой осторожный, и пока ты пытаешься вытащить свою крохотную ладонь из моей, я украдкой целую тебя в щёку — и ты, вряд ли рассерженный, бьешь меня по плечу, чтобы больше я такого не повторял. Но я вижу в твоих глазах улыбку. И знаю, что это утро — начало прекрасного дня, который однажды превратится в вечность. Минхо очевидно грустно вздыхает — и молчит, поднимая глаза в потолок, чтобы скрыть проступившие на глаза слёзы. Он обещал себе не плакать в дни рождения — но, кажется, уже далеко за полночь, так что этот октябрьский день давно уже кончился. — Ты ведь прекрасно знаешь, что этого никогда не будет, правда? — шепчет он, чувствуя, как солёные капли орошают длинные пальцы Хёнджина, что гладят его щёку. Ему стыдно. Ужасно стыдно, что в их отношениях он никогда не ведёт себя по-взрослому. Он ведь хён, он должен подавать пример. Однако он лишь доверяется Хёнджину — из-за своей неспособности принимать взвешенные решения и улаживать проблемы. И, крепко прижимаясь к нему, каким-то образом надеется, что вместе они всё преодолеют. — А может быть, всё-таки сбежим? — снова предлагает Хёнджин. — Сфальсифицируем документы, изменим имена… у нас ведь есть деньги, улетим в Китай, Японию, куда захочешь. Будем жить как обычные люди. И перестанем мучить себя за то, что обманываем собственные семьи, подчиняясь отцам, когда на самом деле нам ни черта не сдался этот бизнес и их проблемы. Минхо медленно качает головой. — Они будут искать нас. В первую очередь — матери. Ты же знаешь, если отцы продумают, что нам захотелось развлечься и сбежать, то уж что моя, что твоя мамы тут же поднимут панику. Родители обратятся в Интерпол. Они не дадут нам спуску — через месяц даже в другой стране нас повяжут, когда мы совсем не будем этого ожидать, вернут в Корею, а потом… наши отцы слишком жестокие. Я не хочу, чтобы мы самолично наставляли на себя дуло пистолета. Минхо слышал слова отца в голове — так отчётливо, будто тот их на самом деле однажды произносил. Брызгая слюной, он, с издёвкой усмехаясь, говорил бы: «С парнем? Встречаешься? Любовь, говоришь, у вас? Какая любовь в твои годы — и какой, мать твою, парень, скажи мне на милость?! Хочешь сказать, что ноги раздвигаешь перед ним? Зад свой кверху поднимаешь — и лежишь довольный, стонешь под ним?» Минхо кривится в отвращении: если его отец когда-либо узнал бы про их отношения с Хёнджином, именно таким было бы его восприятие: грязный секс, грубые поцелуи и полное отсутствие мужественности и ума в собственном сыне. Но даже не это было самым страшным: пускай так, пускай реагирует как угодно, узнав, что сын его всегда питал слабость к парням, а не девушкам, тем многочисленным девушкам, с которыми его обручали с детства; гораздо страшнее — даже невозможно представить — что будет, если отец узнает, что сын его спутался с отпрыском Хванов. «Хван Хёнджин? — спросил бы он, выгнув бровь — и отпил бы своего старого виски из бокала. — Хван Хёнджин. Отлично. Превосходный выбор, сын. Ты мог бы выстрелить мне в спину моим же оружием — и я бы не чувствовал такой же сильной подставы, как сейчас, смекаешь?» Минхо бы кивнул, стыдливо опустив взгляд. И тогда отец бы сам достал из кобуры чёрный пистолет, осмотрел бы его с любовью, погладил по металлической поверхности. «Сколько раз ты под него ложился?» — спросит он, искоса поглядывая на сына. Минхо промолчит. Банально и сухо промолчит, испепеляя отца взглядом исподлобья. «Значит, всё-таки ложился», — вынесет вердикт мужчина. И раздадутся выстрелы — три резких, уверенных выстрела, — как если бы отец стрелял в своих давних врагов — или нынешних предателей. На шум всё равно никто не сбежится: стены-то в доме со звукоизоляцией. И только когда матери покажут бледное тело сына, только когда она, обнимая его, будет прижимать к себе и проливать горькие слёзы, отец равнодушно плюнет в их сторону. И скажет: «Твой сын подверг нашу семью самому крупному предательству. Он не заслуживает больше считаться моим наследником». Так и будет, вздохнул Минхо. Ведь клан Ли и клан Хванов врагами были, кажется, ещё с доисторических времён. А Минхо и Хёнджин — несчастные Ромео и Джульетта, решившие бросить вызов заведомо победившим соперникам. — Но разве тебе нравится так часто задумываться о будущем? — говорит Хёнджин и проводит ладонью — по его шее, ключице, груди, оголённым мышцам. Минхо начинает дрожать. — Не лучше ли думать о настоящем? Наша жизнь всё равно вряд ли обречена быть долгой. Никто не гарантирует, что на завтрашний день мы останемся живы. Никто не гарантирует, что прямо сейчас из соседнего окна на нас не нацелено дуло снайперского ружья. — В этой жизни мало что гарантировано, — отвечает Минхо. — Тогда могу ли я гарантировать тебе кое-что? — спрашивает Хёнджин, улыбаясь — эта улыбка осмеливается прорезать предрассветную темноту. Минхо вздыхает. — Могу ли я гарантировать тебе, — продолжает Хёнджин, сглатывая слюну, — что буду с тобой вечно, всю ту вечность, что ты хочешь, чтобы я был с тобой? Не откажешься? — он заправляет растрёпанные волосы за уши, облизывая губы. И не моргая смотрит Минхо в глаза. — Я никогда не откажусь от тебя, — отвечает тот, кивая. — Ты имеешь резонные причины бросить меня, это всего лишь вопрос нашей судьбы, — напоминает Хёнджин. — Но сейчас, пока мы вместе и пока мы любим друг друга, я хочу летать с тобой в этой вечности, закрывая глаза на обстоятельства, и даже если мы оба окажемся на коленях со связанными руками, под дулом пистолета, в последний раз глядя друг на друга, я всё ещё хочу быть с тобой. Минхо скрывает свою смущённую улыбку. После двух лет отношений прежняя магия, прежняя химия понемногу растворяется в бытовой привычке, но Хёнджин умудрялся этот быт превращать в незабываемые моменты их совместного сияния, заставляя сердце Минхо трепетать от восторга — и влюблённости, что он испытывал с каждым днём по новой, будто лишь пару секунд был очарован флиртующим с ним Хёнджином. — Ты пугаешь меня, — шепчет Минхо, накрывая ладонь Хёнджина своей. — Есть ли что-то, в чём ты хочешь мне признаться? И тогда Хёнджин осторожно отрывается от него, тянется к своим брюкам, что лежат смятыми на полу, и из заднего кармана достаёт аккуратную, едва ли заметную бархатную коробочку. — Нет, — шепчет Минхо, прикрывая рот ладонями: словно знает, что в ней находится. Словно знает, что последующим жестом, последующим словом Хёнджин активизирует бомбу замедленного действия — и самолично, без предупреждения, не поддаваясь никаким уговорам, неотвратимо начнёт новый этап в их совместной жизни. — Думаешь, я на день рождения тебе лишь торт преподнесу? — усмехается Хёнджин, вновь усаживаясь на кровать. В руках у него — блестящая даже в темноте крохотная коробка, отливающая хрипло-малиновым, а на губах — хитрая улыбка, после которой, Минхо знал, последует либо поцелуй, либо очередная его соблазнительная уловка. И он не знал, что хуже. Всё равно ведь что в бездну падать. — Не делай этого, — испуганно шепчет Минхо — хотел бы он отползти чуть дальше, но он и без того вжался в холодное изголовье кровати; он глотает слюну, и взгляд его парализует на пальцах Хёнджина. Что аккуратно, дабы избежать громкого щелчка, раскрывают коробку, внутри которой посреди чёрного бархата сияет золотое кольцо. — Я могу сделать что угодно, — говорит Хёнджин в ответ. — И знаю, что ты не сможешь отказаться. Попробуй — скажи, что не хочешь принимать его. Минхо едва находит в себе силы взглянуть ему в глаза. — А если кто-нибудь увидит? — Принимать решения, основываясь на том, что кто-то может увидеть, означает позволить чёртовому миру напугать нас обоих. Разве ты этого хочешь? Минхо опускает взгляд — качает головой, и пара волосков закрывают его глаза, он прячет лицо в ладони, так что Хёнджину больше не видны настоящие его чувства. — Хён, — произносит он — мягко, осторожно, будто извиняясь, — хён, ты чего? — поднимает подбородок Минхо, пытается взглянуть ему в глаза, изумлённо вскидывает брови. Всё же начиналось так хорошо — неужели он чем-то его обидел? Неужели смог пробить едва заметными словами болезненные воспоминания или затаённые страхи? Почему ночь, предназначенная быть тёплой и радостной, внезапно омрачается непрошеными сожалениями? Хёнджин вздыхает — и слышит тихий всхлип. А затем Минхо, резко отрывая ладони от лица, хватает Хёнджина за талию и прижимает к своей груди — так, что на секунды шум их сердцебиения прекращается, чтобы через мгновение начать биться в унисон. Хёнджин едва не роняет кольцо, падая в объятия Минхо, но в ту же секунду умудряется переплести руки вокруг его пояса, опускаясь острым подбородком на голое плечо — и даже так, едва прикрытые одеялом, они чувствуют тепло — достаточно тепла, чтобы в нём утонуть. Хёнджин прикрывает глаза и целует Минхо в шею. Щекочет его своими спутанными локонами, утыкается носом в ухо, приподнимает уголки губ. — Я знаю, что мы ещё дети, — произносит Хёнджин. — Глупые маленькие дети, безответственные, непослушные дети, несмотря на то, какими родители хотят нас видеть. Взрослыми нас никогда не сделают обязательства — взрослыми нас сделают мысли. Но пока мы с тобой всё ещё остаёмся молодыми, пока душа у нас ещё не потрёпана событиями, что сделают нас мудрее и сильнее духом, давай рискнём и доверим нашу судьбу спонтанным решениям, что по крайней мере сейчас заставят нас улыбнуться? И пока о нас никто не узнал, пока мы летим в свободном падении, давай просто будем вместе? Хёнджин не видит этого, но прекрасно чувствует: Минхо кивает в согласии и что-то едва слышно бормочет. Хёнджин отрывается, склоняет голову, смотрит в лицо Минхо. Тот ведь наверняка думает, что его заплаканных стеклянных глаз и красного носа не видно в темноте, но Хёнджин усмехается по-доброму, так, как лишь он может, треплет его по волосам, целует его в пухлые багряные губы и берет его лицо в свои руки. — Ну как, согласен? — шепчет он, подмигивая. И Минхо наконец отзывается — кивает скромно, отводя взгляд, и, едва справляясь с дрожащим голосом, выдаёт: — Согласен. И мигом его губы озаряет сладкая улыбка, которая заставляет Хёнджина смеяться. Он берёт ладони Минхо в свои — и подносит к губам, чтобы поцеловать. Минхо смущённо вглядывается в него исподлобья — и в сотый раз удивляется, какой же Хёнджин всё-таки невероятный. — Я не заслужил тебя, — произносит Минхо, подавляя очередной всхлип. — Заслужил, — возражает Хёнджин, — каждым своим словом и жестом заслужил. В ту ночь в одинокой спальне на окраине Сеула в постели, обнявшись, засыпали две нуждающиеся друг в друге души. Засыпали, зная, что завтрашний день будет насыщен этим надоевшим ощущением риска и опасности, зная, что они не смогут провести друг с другом все двадцать четыре часа — по крайней мере потому, что расставание близится неумолимо. Засыпали, надеясь, что завтра не окажутся стоящими на коленях под дулом пистолета — что не будут над ними нависать лица киллеров и лица их отцов, которые вряд ли осмелятся омрачить свои собственные руки их кровью. Ведь быть сыновьями мафиози — не так-то просто, как ожидалось, правда? А быть влюблённым, наверное, ещё сложнее. Они засыпали, и у одного из них на большом пальце блестело золотое кольцо. Блестело, как первые рассветные лучи, что охватывали город неумолимым тёмно-оранжевым сиянием посреди девственно чистого лазурного полотна. Они засыпали в объятиях. Даже не представляя, что расставание, которого они так сильно боялись, произойдёт гораздо раньше, чем они планировали. И чем крепче они сжимали друг друга в объятиях, чем быстрее и беспощаднее, подобно грозовым тучам, приблизится к ним этот неизбежный разрыв. Ведь Минхо сохранил от Хёнджина одну тайну. Тайну, которая едва ощутимым туманом окутала их беспокойный сон. Тайну, о которой Минхо ещё даже не подозревает.Пролог
20 сентября 2020 г. в 19:27
Эта была ночь. Может, и неглубокая, прикинул Минхо. Звуки ближайшего шоссе понемногу стихали, и лишь изредка доносился до него шум гремящих об автостраду колёс; из далёкого ночного клуба, чьи прожектора врывались в ночную темноту неоновыми огнями, приглушённо отдавались басы, а по узкой улице прямо под его окном иногда проскакивали прохожие, что спешили домой — топот их обуви понемногу напоминал Минхо о том, что в такую темень ему давно уже пора спать.
Только сон никак не шёл. Он переворачивал подушку, стягивал с себя одеяло — ведь, может быть, ему просто жарко? — и даже чай себе крепкий заваривал, но ничто из этого не смогло предотвратить того, что посреди ночи Минхо поднимется и встанет у окна, охваченный тяжёлыми мыслями.
Полная, насыщенная отражённым солнечным светом луна уже стояла над крышей дома, и в тонком отблеске её свечения проглядывались переплетения созвездий. Тонкая паутина мерцающих звёзд аккуратно закрывала далёкий чёрный небосвод. Такое редко бывает, подумалось Минхо. Подняв голову к луне, он облокотился о широкий подоконник, положил подбородок на руки и испустил тяжёлый вздох.
Его двадцать третий день рождения проходит так уныло.
И нет, дело даже не в том, что он не смог его отпраздновать — загруженный учёбой вторник был обыкновенным делом: он привык до вечера сидеть на лекциях, а до ночи коротать время над учебниками и документами в библиотеке. Дело даже не в том, что его не поздравил собственный отец (разве можно было считать поздравлением обыкновенную открытку с букетом цветов, которые ему доставил курьер?). И не в том, что рядом не было друзей: тех ведь тоже было раз-два и обчёлся, да и не распространялся никому особенно Минхо о дате своего дня рождения — не очень-то хотелось быть в центре внимания, если на завтра же о нём все забудут.
Минхо принялся считать звёзды. Там, за безликой луной, за этим холодным солнцем, скрывались тысячи, миллионы картин. Как только люди согласились видеть в сочетании нескольких звёзд одну и ту же картину? Они и вправду видят в ковше медведицу? Правда видят в двух точках гончих псов? И в многоугольнике — козерога? Что за чепуха, фыркнул он. Разве ни одна живая душа не хотела сказать, мол, да какие это, по-вашему, близнецы, если это — очевидно же — обыкновенный прямоугольник!
И дело было даже не в том, что в свой двадцать третий день рождения его единственное развлечение — думать, какие названия больше подходят тому или иному созвездию. Думать, какой же облик люди увидели в звёздах, которые просто встали рядом… просто потому, что сегодня положение планеты позволило разглядеть эти рисунки…
Ведь он видел в них совсем другие черты. Правда ведь? Он скромно улыбнулся — и едва слышно хмыкнул, напоминая себе, какой же он, чёрт возьми, всё-таки влюблённый идиот.
В этих созвездиях он видит лишь одно лицо. Пухлые губы, слегка приоткрытые — для того, чтобы сделать вздох и вновь сказать ему, какой он очаровательный; улыбающиеся глаза, которые всегда повёрнуты чуть в сторону, чтобы подразнить его — ведь он лишь на секунду повернётся, чтобы подмигнуть Минхо; ниспадающие на лоб тонкие, развеваемые ветром светлые пряди, в которые он так часто заплетал цветные нити; и изящная тонкая шея с выпирающим кадыком, в которую он утыкается носом, чтобы пощекотать его и услышать тонкий, невесомый его смех…
В этих созвездиях видеть лицо Хёнджина было привычным делом.
Ведь этой ночью его не было рядом.
Дело было не в том, что Минхо слишком скучно оставаться одному. Дело было в том, что в этот важный день у него даже не было шанса увидеть его лица.
Хёнджин ведь… каждый вечер, бывало, заглядывал, а сегодня… сегодня он даже обычного сообщения от него не получил. Крохотной записки о том, чем он будет занят, крохотного поздравления… Минхо знал, что Хёнджин не забудет о нём — тот никогда не упускал важных деталей — и пропадать на весь день для него иногда казалось обычным делом: учитывая работу его отца, разве можно осуждать, что тот просит помочь сына с очередным заданием? Конечно, нет. В вопросе важности его отец всегда стоит на первом месте. Меж тем как Минхо — на запретном нулевом.
Интересно, чем он сейчас занят? Вместе с отцом засиживается допоздна в дорогом ресторане с партнёрами, улаживая юридические стороны очередной сделки? Или же они, стоя под звёздным светом на побережье реки Хан, смотрят, как волнуются под напором лёгкого ночного ветра глубокие воды, пока отец, слегка опьянённый вечерним бокалом виски, обнимает сына за плечо, рассказывая, как легко попасться на обман в этом прогнившем до основания мире? Он любил это делать, Минхо знал. Любил читать наставления, загружая голову Хёнджину историями, которые успел накопить за свою долгую жизнь, пока сын, терпя напор его толстой ладони на своём плече, послушно кивал, хотя в мыслях уже был совсем далеко.
А может, Хёнджин в доме отца. Сидят друг напротив друга в высоких кожаных креслах и Хёнджин потягивает вместе с ним бренди старой выдержки — ведь у мужчины в доме целая библиотека алкоголя, и при любом удобном случае он заставлял сына опробовать очередной вкус, а если тот морщился и кашлял, то лишь по-свойски смеялся, наивно считая, наверное, каким же неопытным ребёнком был его любимый Хёнджин.
Да, наверняка он с отцом. Минхо попытался улыбнуться. И наверняка, держа бокал в руке, положив нога на ногу, Хёнджин тоже приподнимает уголки губ, потому что знает: как только отец его отпустит, он направится прямиком к Минхо. Ведь, чёрт возьми, разве можно было прожить хотя бы один день, не взглянув в эти блестящие карие глаза?..
Минхо осторожно присел на подоконник, свесив ноги к полу. Сквозь чуть приоткрытую щель окна он чувствовал слабое дуновение ветра, что колыхало его карамельные волосы. Он слегка поморщился: кажется, мелкая пыль опускалась на его ресницы. Интересно, сколько сейчас времени? Он проверял телефон каждые пять минут, пока ждал хоть какого-либо сообщения от Хёнджина, но в итоге оставил свои попытки, перевернув телефон экраном вниз на тумбочке. Глаза его устали от врезавшегося в темноту голубого свечения.
Минхо опустил взгляд на пустую улицу. Он попросил своего отца купить квартиру на окраине, подальше от центра, чтобы иметь возможность сделать спокойный глубокий вздох после тяжёлого учебного дня, а утром просыпаться не от сигналов автомобилей, застрявших в пробке, а терпкого аромата пряностей, что доносится из ресторанчика на первом этаже двухэтажного дома. Одинокое деревце, высокое и с виду даже хрупкое, поднималось прямиком к окну квартиры Минхо — руку протянуть, и до веток дотянешься. Минхо вновь усмехнулся. Сколько сумасшедших идей уже приходило им в голову — из-за этого удобного дерева.
Он осторожно прикрыл глаза, чувствуя, как наваливаются его веки. Ещё бы — не спит вот уже полночи, всё ждёт, когда под его окном покажется этот несчастный Ромео, и понимает, что рискует не выспаться перед очередным учебным днём. Опять. Проснётся с головной болью, апатией и полным отсутствием желания просиживать весь день над учебниками правового регулирования. В последнее время такое случалось частенько — ведь Хёнджин временами оставался у него на ночь. А с ним не соскучишься… по крайней мере потому, что он соберётся храпеть, стягивать с него одеяло, наваливаться на него всем телом, перекрывая воздух, что-то бубнить себе под нос во сне и иногда толкаться. Минхо спрятал лицо в ладони — в каком-то знакомом смущении. Казалось, за сутки отсутствия он мог бы отвыкнуть от прикосновений Хёнджина — только он скучал по ним гораздо больше, чем сам того ожидал. И осторожно обнял себя за плечи, томно вдыхая аромат рубашки, что на размер больше — знакомый одеколон пропитал мягкий фланелевый воротник.
Минхо не знал, сколько времени прошло, прежде чем из мечтаний его в реальность вывел неясный шорох. Взбудораженный, он резко раскрыл глаза, уставившись на тёмную улицу, едва ли освещённую единственным фонарём. Из-за угла послышался настойчивый шум стучащего мотора и рассекающих лужи колёс, отчего завибрировала земля — настолько, что у Минхо задрожал письменный стол, — и вот, рядом с его домом, остановился чёрный мотоцикл.
Он резко привстал с подоконника, раскрывая окно, и высунулся наружу, чтобы убедиться: он не заснул случайно в долгом ожидании и всё это — не меньше, чем реальность. Он дождался.
Минхо этот мотоцикл сразу распознал: одна сияющая в фонарном отблеске царапина сбоку выдавала его хозяина. И стоило тому снять свой чёрный шлем с серебряными вставками и взмахнуть головой, чтобы медленно, подобно главному герою в шпионском фильме, растрепать свои длинные светло-золотые локоны, как Минхо, не сдержав улыбки, затаил дыхание — и почувствовал, что сердце его вот-вот выпрыгнет из груди.
— Минхо-хён! — внезапно крикнул, улыбаясь, с улицы Хёнджин, а Минхо, резко принявшись оглядываться по сторонам, тут же приставил палец к губам, призывая того быть тише, чтобы не разбудить соседей. Однако, несмотря на это напускное приличие, можно было ясно разглядеть смущённую улыбку на его лице.
— Тише ты! — прошептал Минхо в темноту. — Соседей перепугаешь.
— Да и пошли они к черту, — весело проговорил Хёнджин — так же громко, — оставляя мотоцикл у ближайшей стены и осторожно слезая с него, чтобы подойти к его окну. — Давай впускай.
В этой смутно освещённой темноте Минхо нечётко видел очертания Хёнджина: зато разглядел, что тот привёз с собой громоздкий рюкзак. Видно, захватил с собой вещи, чтобы остаться.
— Который час? — поинтересовался Минхо, наблюдая, как Хёнджин уверенно пробирается к дереву — проворачивал он подобный трюк уже бессчётное количество раз.
— За два точно перевалило, — отозвался Хёнджин. — Прости, что прихожу так поздно.
— Ничего страшного, — пожал плечами Минхо. — Я всё равно ждал тебя.
Хёнджин ухмыльнулся — самодовольно, горделиво, так, как может только он, и подмигнул Минхо, заставляя того на мгновение задохнуться. Они ведь виделись каждый день — и каждый день заглядывали друг другу в опьянённые любовью глаза — так почему же Минхо всякий раз хватался за трепещущее сердце, стоило Хёнджину снова взглянуть на него? Ведь он знал, какой силой, властью тот обладает: каким чувствам подвергает эту одинокую душу, дразня её своими короткими играми, что ощущаются как вечность. Эта тонкая улыбка пухлых губ — и эти легкомысленно вскинутые брови — заставляли Минхо вздрагивать от волнения, словно он — безответно влюблённый школьник, с которым несерьёзно заигрывает старшеклассник.
Они проделывали это кучу раз: настолько часто, что Минхо даже не помнил, как они это придумали. Окно на втором этаже было слишком удобным для ночных вылазок (и залазок), а растущее рядом дерево — ну чем не декорация к фильму о тайных влюблённых? Ведь если отец Минхо следил за входом в его квартиру, иногда приставляя охрану к двери, по вине собственной паранойи и мании преследования, как иначе мог пробраться к нему Хёнджин? Эти двое поначалу полагали, будто смогут обойтись без ночных свиданий — вот только как возможно двум молодым влюблённым расстаться у подъезда, не смея подарить друг другу даже поцелуй? Да и отец Минхо относился к Хёнджину не то что с подозрением: с едва скрываемой ненавистью, и были на то весомые причины. Выход оставался один: окно. И дерево, что своими ветвями едва ли не заглядывало в спальню.
Несчастный Ромео, думал Минхо всякий раз, когда Хёнджин заглядывал к нему вечером. Стоит себе под импровизированным балконом и думает, как бы незаконно — и незаметно — проникнуть к нему. А Минхо и рад улыбаться, словно издеваясь над Хёнджином. «Давай, ты же у нас профессиональный шпион», — говорит, смеясь, он, а Хёнджин, испепеляя его взглядом, тяжко вздыхает: «Я припомню тебе все разы, когда ты стебал меня», — и хватается за первую ветку. «Покажу ещё, на что способен», — вроде так сказал он в тот самый первый раз. «Будто я и без того не знаю о тебе любой мелочи», — продолжал Минхо, облизывая губы, но не оттого, что они обсохли, — ему просто нравилась эта игра.
Дело было осенью. И они шаг за шагом приходили к безмолвному согласию в том, что понемногу влюбляются друг в друга.
Ведь это всего несколько движений — ухватиться за самую низкую ветвь, осторожно перекинуть ногу, чтобы обхватить ею ствол, поставить ступню на короткий выступ, продолжать подниматься, придерживаясь острой, режущей кожу коры, а затем оказаться напротив окна — а там накрениться весом чуть вправо и прыгнуть на подоконник. Времени займёт не больше пяти минут, любил повторять Хёнджин. Я побывал в таких передрягах, что залезть повыше по дереву для меня раз плюнуть, напоминал он.
И Минхо верил.
Точно так же, как и сегодня.
Когда он отошёл от окна на пару шагов, первым в комнате оказался набитый до отвала рюкзак.
— Пожалуйста, поставь его ровно, — попросил Хёнджин, карабкаясь с ветвей на подоконник — и как только те выдерживали вес его мышц?
Минхо лишь успел поставить тяжёлую сумку на компьютерный стол у окна, когда Хёнджин перевалился телом внутрь и, сгруппировавшись, опустился на ноги, отряхиваясь от зацепившихся за одежду листьев.
И не успел ещё Минхо развернуться, чтобы поприветствовать его, как тот резко схватил его за талию, разворачивая к себе, и прижал к груди, обхватывая его голову большими ладонями, чтобы вглядеться в эти смущённые карие глаза. Минхо — едва не задыхаясь от изумления — чувствовал его туловище своим животом, каждую клеточку пресса, и осторожно держал свои руки чуть на расстоянии, едва справляясь с соблазном положить их на рёбра Хёнджину. Расстояния между их губами практически не оставалось, и тяжёлое, горячее дыхание Хёнджина врезалось в лицо Минхо неожиданными, едва слышными порывами тихих усталых стонов. Минхо нарочно опустил взгляд, приоткрывая губы — воздуха в этой комнате даже с открытым окном ужасно не хватало, — и потому не видел, с какой страстью в глазах Хёнджин смотрел на него сверху вниз, мечтая, чтобы эти губы наконец ему поддались; Хван схватил его застенчивые ладони, положил их к себе на грудь. Минхо почувствовал биение быстрого, нетерпеливого сердца под плотной футболкой. И, решившись поднять голову — осторожно, словно это их первый раз, — взглянул Хёнджину в глаза.
А дальше понимать ничего и не требовалось. Потому что Хёнджин, коснувшись кончиком носа кончика носа Минхо, заставил их губы сблизиться — после чего одарил его лёгким, невесомым поцелуем. Таким осторожным — будто совсем в нём не было силы — и таким коротким, достаточно коротким, чтобы Минхо, оставшись в недоумении, вновь взглянул ему в глаза — будто спрашивая, будет ли продолжение, ведь он уже готов, — и это у Хёнджина была главная цель.
Ведь он оторвался быстро, поспешно, но продолжал дышать ему в губы — горячо и резко — словно спрашивая разрешения.
И тогда Хёнджин, не дожидаясь ненужных слов, дарит ему второй, более сильный, более крепкий поцелуй, настолько терпкий и острый, словно не хочет наскучить ему — и каждый раз привносит ноту свежести, сюрприза, удивления, будто каждая новая их встреча была воссоединением после долгой разлуки — и казалось бы, могли ли они любить друг друга ещё сильнее, вот только эти поцелуи доказывали все их чувства, едва ли спрятанные в груди.
Хитрый, думал Минхо всякий раз, как тот принимался его целовать, безумно хитрый подлец, дразнящий коротким поцелуем, вынуждающий его просить ещё и ещё — и не упивающийся его беспомощностью. Ведь кто ещё, в самом деле, в этом мире будет целовать его так сладостно и томно, словно потягивая красное полусладкое многолетней выдержки, и кто будет, зарывая пальцы в лохматые волосы, так сильно прижимать его к своей груди, не унимая свои тихие стоны, чтобы он чувствовал его кожу даже сквозь одежду… чтобы он чувствовал его запах, такой родной, но вместе с тем слишком недостижимый, чтобы назвать его своим собственным. Такой драгоценный, что лишним движением всё можно в одночасье сломать. Ведь в объятиях Хёнджина кажется, что мир в буквальном смысле уходит из-под ног — весь мир, который Минхо нажил, который испытал вместе с ним — и вот-вот, камень за камнем, всё разрушится, и он его потеряет.
Но в то же мгновение… Минхо слишком счастлив понимать, что он остаётся его. Только его. И эти руки не обнимают больше никого с такой любовью. Никому не позволяют прижиматься к его телу с подобной… страстью.
Страстью, которую приходится сдерживать, чтобы разжигать её ещё сильнее.
Хёнджин медленно отрывается от его губ, продолжая держать его лицо в своих ладонях — прямо сейчас, в отсвете мерцающих звёзд, в тёмном отражении глаз Минхо он видел разгорячённого — и такого влюблённого — себя.
— С днём рождения, хён, — прошептал он, прижимаясь лбом к его лбу — их дыхания сливаются в одно, — прости, что пришёл так поздно.
Минхо накрыл его ладони своими, прилагая усилия, чтобы сглотнуть — жар наполнял его горло и лёгкие каждое кратчайшее мгновение. Ему двадцать три, он повяз в криминале и беззаконии, и вряд ли он испугается, если однажды его придут арестовать, однако поцелуй Хёнджина для него до сих пор был запретным желанием, получая которое, он сходил с ума. И сгорал клетка за клеткой от осознания близости с этим парнем с длинными светлыми локонами, который так часто держал его в объятиях в ночи.
— Ты пришёл, — глухо произнёс Минхо, — и это всё, что имеет значение.
Потому что — кто знает — в один день нас с тобой могут разлучить, и произойдёт это, возможно, в счастливый весенний день, когда мы, снедаемые страстью, будем купаться в счастливом ощущении свободного парения, пока на нас будут падать лиловые лепестки вишни и тёплые солнечные лучи, и я буду перебирать твои волосы и плести косички, а ты, улыбаясь, будешь просить остановиться, ведь я щекочу тебя и каждое случайное прикосновение моего пальца к твоей шее будет ощущаться слишком сильно, и именно в тот миг, когда я потянусь поцеловать тебя — в щёку, чтобы подразнить, а ты схватишь меня за плечи и повалишь на землю, чтобы показать, что играешь ты всегда только по-крупному и дразнить тебя лишь пустая трата времени, — над нами резко остановятся налитые свинцом тучи, прогремит гром — и тяжёлые капли, раздуваемые суровыми порывами ветра, сорвут лепестки с деревьев — а мы вместе с ними растворимся в разных уголках этой Вселенной, что привыкла быть лишь нашей и больше ничьей, и от тебя останется лишь призрачное воспоминание юноши, что протягивает ко мне свои руки; слёзы на моём лице замёрзнут на холоде, превратившись в лёд, и я навечно останусь жить в морозильной камере, ведь это — самое правильное наказание за нашу с тобой связь.
И поэтому я переживаю каждый твой подаренный поцелуй как возможность жить по-настоящему.
Без тебя жить уже совсем никак не получится.
— У меня сюрприз для тебя, — самодовольно проговорил Хёнджин, облизывая губы — он вновь томно смотрит на Минхо, кладёт ладонь на его щёку, играясь пальцами с карамельными локонами. — Я ведь не мог прийти без подарка, правда?
— В этом не было необходимости, — покачал головой Минхо. — Я мог бы всё понять.
— Семейные дела — не отговорка для безответственности, — Хёнджин приподнял уголки губ. — Отец может гонять меня по всей стране хоть несколько суток подряд, но я никогда не забуду о тебе.
Минхо опустил тронутый взгляд, пытаясь сделать всё, чтобы Хёнджин в этой темноте не заметил, как покраснели его щёки — и в грудь его носом уткнулся, издавая неразборчивое ворчание. А Хёнджин знал, что способен обыкновенным словом, над которым вряд ли даже задумается, задеть тонкие струны души Минхо — и смутить этого парня, который влюбился впервые, в него одного — и на всю жизнь.
— Ладно, — неясно пробурчал Минхо, продолжая дышать в грудь Хёнджину — от него пахло отцовскими сигарами и чуточку — тем самым виски, которыми господин Хван привык поить своего сына. — Что ты там мне приготовил?
Хёнджин осторожно оторвался от Минхо, потянувшись к рюкзаку.
— Я надеюсь, он не помялся, — проговорил он, осторожно расстёгивая дребезжащую молнию. Минхо зачарованным взглядом уставился на то, как большими своими пальцами Хёнджин вытаскивает огромную коробку, которая, видно, занимала больше половины пространства в рюкзаке, и, словно ребёнка, устраивает её у себя на груди.