пожелтевшие поля страниц

      Утром город озарило холодное сияние осеннего солнца. Лишённые тепла лучи, прорываясь сквозь спрятанные между низкими домами переулки, просачивались в щели развеваемого ветром занавеса, осторожно озаряли бесшумные спальни и смятые постели, в которых, неохотно покидая сон, нежились, медленно вздыхая, тысячи судеб.       Спальня Хёнджина и Минхо остыла, будто с наступлением рассвета беспечная, пылкая смелость испарилась, уступая место страху перед испытаниями, что приготовил им новый день. Остужая горячую кожу, озноб леденящими мурашками будит Минхо. До слёз холодно было ощущать пустующее место слева от себя, когда он обнаружил, что, к сожалению, вновь проснулся один.       Но жизнь продолжала идти — и с очередным утром она совершенно не изменилась; наоборот, тот привычный быт, вроде скучающих мыслей по утрам («Какая лекция первой сегодня? Я подготовил презентацию? Чёрт возьми, мне нужно сдать учебник в библиотеку!») или обыкновенной проверки новостной ленты в социальных сетях, с едва ли раскрытыми глазами и чашкой горького кофе в руках, напоминал о ежедневных обязанностях и делах, к которым всё равно придётся вернуться, даже если ночью спалось слишком сладко.       Ведь ночь — время для души. Беспокойной души, которую необходимо утешить в часы одиночества и темноты глотком освежающего воздуха под звёздным небом, нежными поцелуями и объятиями в темноте. А утро — Минхо перебирает пальцами белоснежную постель, на которой низкими бугорками остались округлые следы недавно сбежавшего Хёнджина — утро нужно для того, чтобы продолжать жить.       В паре домов от квартиры Минхо — таком же аккуратном и едва ли заметном двухэтажном бежевом доме, крыша которого, приютившая многочисленные растения в горшках, запуталась в электрических проводах, в таком же доме, что и все остальные по улице — с тёмно-серым следом от протечки под крышей и давно закрывшейся пекарней на первом этаже, под спокойную мелодию будильника просыпается старшекурсник.       Просыпается, разбуженный резкой мелодией — и как его только угораздило поставить на будильник дабстэп? — резко вскакивая с подушки, будто подняла его в воздух какая-то сила; и скорее тянется к телефону, чтобы выключить врывающийся под корку мозга звук. А затем — сладко зевает, широко раскрывая рот, и потягивается сидя, издавая едва слышный стон — все его суставы скрипят, а ведь ему ещё больше полугода до двадцати четырёх.       Кажется, наступило очередное утро.       Он облизывает, скорее инстинктивно, сухие губы, касаясь пересохшего горла — кажется, стакан воды сейчас будет необходим. И вновь кидает взгляд на горящий от уведомлений экран телефона. Глаза его ещё не раскрыты, а если он и пытается увидеть что-то сквозь светлую пелену — от засохших на ресницах железах, что выделились за ночь, — то приходится несколько раз протирать веки, чтобы хоть как-то сфокусироваться. И быстро-быстро его палец листает оповещения, чтобы вычленить самые важные сообщения — он пробегает мимо уведомлений из «Твиттера» и «Ютуба», быстро удаляет рекламу — распродажа закрывающегося магазина — и разочарованно доходит до конца. Ничего важного. И Чан до сих пор ему не отписался. Ну конечно, какой нормальный человек будет писать по важным вопросам раньше шести утра? За ночь вряд ли что-либо решилось — иначе Чан бы уже бил тревогу в личных сообщениях.       Надо бы зайти на кафедру, думает он. Вдруг что-то произошло за вчерашний вечер — и его проект одобрили? Это звучит как неудавшаяся фантазия или сказка со слишком счастливым концом, но только ему постоянно дают надежду, настолько часто, что иногда он позволяет себе рискнуть в неё поверить.       Он просыпается, точно такой же уставший, как и вчера, как и позавчера, и, возможно, как и завтра, и плотно сжимает губы, прокручивая в голове планы на сегодня: две лекции утром, а после обеда встреча с главным сценаристом веб-дорамы, в создании которой принимает участие их факультет. Вчера Феликс выдвинул предложение поужинать сегодня в недавно открывшейся закусочной — говорят, суп с говядиной там настолько острый, что дым из ушей пойдёт, — так, может быть, сегодняшний день пройдёт не так уж и плохо? И даже если его проект не одобрили, он проведёт вечер в компании друга — а потом, они, возможно, заглянут в кино или будут есть пиццу у него до самой ночи, пока не придётся ложиться спать?       Ужасно, думал Хан Джисон. Ужасно, что каждое утро ему приходится искать причины прожить ещё один день. Ужасно, что он настолько смирился с удушающим его бытом, что готов был потонуть в домашних делах или даже безделье, лишь бы оправдать отсутствие мотивации. Которая с ухмылочкой собрала свои вещи и помахала ему рукой ещё несколько лет назад, запрыгнув в последний вагон.       Проблема была не в том, что он не хотел. Проблема в том, что, как бы он ни пытался, у него не получалось.       Хан Джисон думал, что самой эффективной этой пресловутой мотивацией станет признание — а вместе с ней любовь, поддержка, какая-никакая, хотя бы в узких кругах, известность. Ведь когда после всех затраченных сил, гремящих от пустоты банок энергетика и долгих ночей с прилипшими от пота к столу локтями на выходе получается даже самый крохотный результат, за который его хвалят, он, облегчённо выдыхая, с мешками под глазами улыбается — и такой заряд энергии получает, что ещё одна бессонная ночь кажется совершенно мизерной ценой на пути к исполненю мечты.       По крайней мере, так он думал, когда поступал на факультет сценарного мастерства. Верил, что всё изменится — после этой призрачной похвалы от старших.       Вот только он даже намёка на эту похвалу не слышал. Даже одобряющего взгляда в свою сторону — и даже минимального совета насчёт того, как он мог бы исправить свой стиль, свои идеи или задумки, чтобы сделать их более современными. Совершенное молчание: ни презрения, и негативных рецензий — обыкновенное игнорирование. Сочинять для холодной стены стало его привычкой. Ну не может же, не может, не может быть такого, уверял он себя, уговаривая не растерять веру и утирая очередную скупую слезу, что ни одна его задумка не интересна публике…       И… честно, Хан Джисон уже давно перестал расценивать университетских преподавателей как авторитет. Может быть, надеялся он, его наброски просто не соответствуют строго выработанной теории написания — слишком жидкие, затянутые, старомодные, — задумался он, когда решил попытать счастья в интернете.       И даже там: равнодушно смотрящая на него с экрана «Ни одного обновления за сегодня! :)», а за вчера — не больше нескольких десятков просмотров. Палец автоматически жмёт на клавишу «удалить», и поле его профиля на долгие годы заполняется пылью.       И какая тут может остаться мотивация, думает Джисон, падая на подушку с телефоном в руках. Чёрные пряди прикрывают густые брови и щекочут ресницы — заснуть бы сейчас обратно. Когда после трёх с половиной лет обучения в вузе и тщательной работы над своими навыками нужного направления не понимаешь, а прогресса и на горизонте не появляется, трудно говорить о какой-то надежде на лучшее.       Может, именно поэтому, печально усмехаясь каждый раз, когда его вновь обходили молчанием, Хан Джисон перестал верить в то, что выбрал верный путь. Его романтичная натура так сильно требовала писательства, меланхоличная душа бросалась в омут с головой и зарывалась в стопки пустых листов, а разум спешил напомнить, что в сочинительстве он никогда не преуспеет. И, с поникшей головой стоя посреди однокурсников, которых уже с руками отрывают продюсеры, он вновь почувствует себя белой никчёмной вороной.       Джисон поднялся с постели. Есть не хотелось, но он знал, что если утром не вольёт в себя кружку чая или кофе с закуской, то через пару-тройку часов почувствует себя выжатым лимоном. Он поднялся с кровати, подхватывая со стула одежду, и направился прямиком в ванную, чтобы набраться сил перед очередным изматывающим днём.       Джисон жил в однокомнатной квартире — скромной, узкой, в которой порой даже места развернуться не хватало, но он привык. Всяко лучше, чем жить в квартире с матерью, отчимом и их маленьким ребёнком. Ведь когда пришло время Джисону выбирать университет, те заявили, что жить с ними он больше не будет: окончил, мол, школу, значит, и из родительского дома пора уходить. Они предложили ему сделку: сын покидает их, они оплачивают ему аренду съёмной квартиры и даже платят за обучение в университете, а он не мешает своим присутствием в их уютном гнёздышке молодой семьи с новорождённым ребёнком. Джисон был только рад: учитывая, сколько скандалов произошло с появления будущего отчима на их пороге, он с радостью ушёл от них, и переселился в квартирку на другом конце города, начав — практически — самостоятельную жизнь.       Практически — потому что финансово всё ещё зависел от родителей, которые откупились от него ежемесячным переводом денег на еду и коммуналку, самостоятельную — потому что стал жить в одиночестве. У него никогда не было партнёра, с которым он мог бы делить свою широкую кровать или банально тот же диванчик на одного в противоположном углу комнаты, и единственный человек, что временами оставался у него на ночь, — его друг Феликс, который сбегал из университетского общежития в тёплую квартиру с едой и отдельной душевой. И жить без плачущего ребёнка за стеной, строгого отчима, что иногда прикладывал к Джисону руку, и без мамы, что полностью прогнулась под мнение и слово этого ублюдка и не замечала, как её собственный сын бледнеет и худеет из-за этих побоев и ссор, оказалось куда проще. По крайней мере, он сбросил груз проблем, которые и в жизни его касаться не должны были, и сделал спокойный вздох — в доме, где стены скрывали его от жестокого и агрессивного мира и добродушно принимали в тёплые объятия.       Сегодня распогодилось, думает Джисон, когда скользит полотенцем по растрёпанным волосам. Двадцать шестое октября ведь, но завывающий промозглый ветер, что заставляет его скорее сесть на автобус до университета, и проливной дождь будто растаяли, испарились, на пару дней уступив небо холодному солнцу. Лишь пара листьев подрагивают, незаметно срываясь с ветвей — не более. И к чему эти перемены в погоде, думает Джисон. Глупая мысль — неужто что-то хорошее в жизни произойдёт? Было бы отлично, печально усмехается Джисон и включает чайник. Глупая мысль, которая врезается в поспешное напоминание: единственное, на что он надеется, так это на то, что продюсеры решат хотя бы взглянуть на его набросок сценария. Больше ничего хорошего в ближайшее время не предвещалось.       Горячий пар валит клубами из большой чашки — кофеин был единственным эффективным способом избавиться от собственной тревожности, неуверенности и постоянной каши в голове. И, агрессивно доставая из коробки печенье с клубничным джемом, он и отправил в рот первые куски скудного завтрака.       Джисон имел привычку завтракать стоя у окна. Смотреть на крыши соседних домов, испещрённые проводами и рассадой в широких горшках, вдыхать ещё свежий аромат утренних улиц — и думать о том, как было бы здорово, выйдя из подъезда, невольно завертеться в какое-нибудь приключение — может быть, слегка опасное, рискованное даже, под руку с незнакомцем, пока город только начинает просыпаться — и в переулках гуляют тени. Он облизнул губы — джем в этом печенье всегда был до безумия вкусный.       «Королева драмы из тебя отменная», — шепчет он сам себе, зная, что многие вещи в своей жизни сильно преувеличивает. Может, не такой уж он бездарный писатель, может, есть вещи, что заставляют его улыбнуться, и может, у него даже есть близкий друг, на которого он может опереться… да и потом, этим утром он ест вкусное печенье, запивая его кофе — а значит, не настолько он и несчастен.       Джисон продолжает обводить взглядом улицу. Справа от него, буквально в двух домах по противоположной стороне, расположился красивый двухэтажный дом — старый, наверное, лет шестьдесят уж ему, — выкрашенный в приятный бежевый, и на одной из его сторон виднеется вывеска ресторанчика китайской кухни. Кажется, сегодня у них специальное меню — скидки тридцать процентов на главные блюда по случаю дня рождения хозяйки. Джисон улыбается. Если они с Феликсом сегодня захотят пройтись после лекций, можно будет заглянуть. Фунчозу по акции не каждый день поешь.       Шторы на окнах в этом доме бросались в глаза, но в хорошем смысле — кружевные, с розовыми и салатовыми узорами в виде переплетённых лилий, и это наводило Джисона на мысль, что в квартирках живут тихие и скромные люди, счастливые семьи или молодые пары, что холодными вечерами прижимаются друг к другу, сидя на диване и укрываясь тёплым пледом: и в руках у них большие чашки травяного чая, и возможно, иногда они позволяют себе кусок торта. Или читают друг другу вслух стихи или короткие рассказы, улыбаясь и любуясь собственным отражением в глазах напротив. Возможно, они делают атмосферные фотографии на полароид, а потом развешивают их по стенам, и целуют друг друга — мягко, в щёку или лоб, — и засыпают в объятиях, под знакомое сопение.       А на втором этаже, сбоку от ресторанчика, Джисон всегда подмечал скрытую жалюзи спальню. Рядом с окном тянулось к крыше высокое дерево и едва касалось своими ветвями внешнего подоконника. Живи они в фильме — можно было бы представлять, как тайно кто-то залезает по ночам в окно к своему возлюбленному, карабкаясь по стволу, стараясь не разбудить соседей и не угробить навес китайской закусочной, тихо пролезает в холодную спальню и, прижимаясь к телу человека, что прождал его всю ночь, покрывает его засохшие губы поцелуями.       Джисон вздохнул. Наверняка в той квартире жил загадочный парень, его ровесник, что днём коротал часы в университете, а вечером подрабатывал в кофейне, так что ночью у него оставалось время на чтение пары глав книжки — прежде чем его глаза закроются и он растворится во сне. А может, у него была девушка — или, кто знает, парень — и они частенько засиживались до самого рассвета за разговорами — просто потому что им нравилось слушать голоса друг друга, спокойные, чуть терпкие, с хрипотцой — или они говорили шёпотом, чтобы не помешать соседям, и от этого биение их сердец учащалось — ведь есть ли что-то заманчивее и соблазнительнее шёпота голоса, которому ты хочешь отдаться?..       Тихий утренний ветер осторожно всколыхнул жалюзи — сквозь приоткрытое окно свежий воздух пробирался в спальню, и те осторожно приоткрыли завесу квартиры: только Джисон всё равно не видел, выглядывал ли кто на улицу или же всё ещё прятался под одеялом, и потому отвернулся, делая очередной глоток кофе — и вспоминая, что подглядывать всё-таки неприлично.       А если в той квартире всё же жил этот загадочный парень, которого Джисон себе нафантазировал, может быть, однажды они уже встречались.       Может, они пересекались на улице, в университете, в книжном или цветочном за углом, торговом центре у станции метро. Может, они держатся рядом, вот только дороги их всегда параллельны: когда оборачивается один, другой прячет взгляд, а когда другой осмеливается окликнуть его, чтобы спросить дорогу, тот уже скрывается из виду в утреннем тумане.       Джисон не знал того парня; может быть, его даже не существовало. Однако отчего-то он думал, что если всё-таки он есть, волосы у него — прямые, карамельные, с чёлкой, прикрывающей лоб, а взгляд — добрый и слегка изумлённый. Носит он белые рубашки с чёрным или светло-коричневым пиджаком, и пара пуговиц сверху всегда расстёгнуты, а ещё тот любит читать французскую классику и пить чай с лимоном осенью. Может, имеет много знакомых и влюблённого в него лучшего друга, может, по выходным ездит на электричке к родителям в область, может, смотрит чёрно-белые фильмы по вечерам… И улыбка у него всегда добрая: попросишь его о помощи — откликнется с энтузиазмом, а признаешься в любви — так и все зубы в этой улыбке покажет, счастливый до небес.       А может, его жизнь, наоборот, кипит: он — наследник богатого клана, наёмный убийца или преступник в бегах, скрывающийся под маской бедного студента. И ежедневно он борется с врагами, прячется на сыром заброшенном складе, спрятанный в чёрную мешковатую одежду и бейсболку, резко стреляет из-за угла и попадает в цель, и капли крови, что орошают пол, заставляют его самодовольно усмехнуться. И он, натянув козырёк на глаза, довольно уезжает домой. А ещё лучше — если он наёмный убийца, мечтающий о спокойной жизни обыкновенного человека. Ведь тогда он наверняка одинок и несчастен и ему не хватает чужого тепла, что он найдёт отчаянно в руках первого встречного человека, которому однажды отдастся без сожалений, надеясь, что эта связь поможет ему вырваться из тьмы. И этим человеком стал бы Хан Джисон. Они бы проводили ночи вместе — обнявшись, будто в последний раз, и тот незнакомец находил бы в широких ладонях Джисона, держащего его лицо, долгожданное убежище, и даже если в его ушах до сих пор звучали отголоски борьбы и выстрелов, голос Джисона, подобно безмолвной музыке, обволакивал бы его под этим лунным сиянием. Джисон бы обрабатывал его раны — на лице, спине, бёдрах, многочисленные синяки и шрамы, — до поздней ночи, а потом целовал бы его мягко и нежно, заставляя вспомнить, что в мире ещё существует добро.       Прямо как в боевике с огромной долей романтики. Таком банальном, дешёвом, неправдоподобном, не соответствующим адекватным и разумным представлениям о преступном мире боевике, который точно бы провалился в прокате. Как любой сценарий Хан Джисона.       Джисон тяжело вздыхает. Если он существует, было бы здорово встретиться с ним на улице однажды. Столкнуться — потому что оба будут спешить — и извинятся, справляясь, всё ли в порядке, и Хан хотя бы увидит его одним глазком. А потом череда случайных столкновений приведёт их к маленькому разговору. «Если мы так часто врезаемся друг в друга, разве не сама судьба подсказывает, что нам стоит познакомиться?» — спросит незнакомец, взмахнув чёлкой и подмигнув Джисону — ведь тот так любит эти банальные романтизированные подмигивания — и Хан едва не задохнётся от переизбытка чувств, когда они договорятся об ужине в том крохотном китайском ресторанчике.       Ведь разве может за этими строгими жалюзи жить обыкновенная личность? Нет, думает он, скорее всего, нет.       Но пока что все эти мечты… так и остаются мечтами. И Джисон делает последний глоток кофе, чувствуя, как сон постепенно отступает — и он чувствует минимальный уровень бодрости.       И прежде чем выйти из дома и запереть высокую железную дверь, Джисон вновь облизнёт губы и закатит глаза.       Какой же он глупый, что каждое утро мечтает о приключениях, для которых уже давно, к сожалению, вырос.