пожелтевшие поля страниц

Han Seungwoo — On & Off

Тринадцать лет назад

Луну перистым узором обрамляли облака.

      С шелестом рассекая холодный вечерний воздух, баскетбольный мяч делает петлю, с лязгом ударяется о ржавое металлическое ребро корзины и, даже не касаясь сетки, отскакивает обратно. Мяч приземляется на резиновую дорожку, несколько раз ритмично стучит по пыльной площадке и катится в противоположном направлении, к ограждению, будто бы издеваясь над Сынмином. «Да чёрт бы тебя побрал, — думает Сынмин, когда его тряпочные кеды в очередной раз истаптывают один и тот же путь к мячу. — Неужели так трудно вернуться ко мне?»       Вытирая с шеи капли пота, он устало бредёт по травинкам искусственного газона. Солнце уже садится. Широким мазком окрашивает небо в персиковый, под ним тонким слоем небрежно бросает лимонной краски, а мчащиеся с востока сливово-серые облака выстраиваются на полотне густыми рядами, нетерпеливо толкаясь в очереди заполонить горизонт. Огибая территорию коттеджного посёлка, вечерняя кремо-розовая дымка ложится на фасад зданий, и в окнах будто включается приятный клубничный свет.       Лишь овал мутного света уличного фонаря освещает одинокую фигуру.       Сынмин подбирает мяч с земли, отряхивая кусочки влажной земли. Вместе с ними к пальцам прилипают ошмётки потрёпанной оранжевой ткани.       — Да твою ж… — шепчет Сынмин, возвращаясь к исходной позиции. Сила в руках совсем ослабла. К вечеру было трудно даже схватить мяч, что уж говорить о том, чтобы забросить его в корзину. Исправно скрипело от удара кольцо, исправно колыхалась от порыва ветра сетка, исправно с глухим пружинистым стуком отлетал от резинового покрытия мяч. Сынмин вытирает капли пота со лба. Чёлка прилипла к коже, а тонкие струйки стекали к плечам по бугоркам выступивших на шее венок.       Пора бы остановиться. Но пальцы безнадёжно прокручивают шершавый мяч, как будто бы подбирая правильный захват. Весь вечер потрачен впустую в попытке забросить кольцо в корзину: не долетает, перелетает, падает к ногам, когда Сынмин понимает, что силы в плечах недостаточно; может быть, надо попробовать завтра, может, надо остаться после уроков в спортивном зале… не может ведь быть такого, что проблема только в нём? Держать мяч легко, забрасывать — ещё легче, даже весело, по крайней мере, так кажется. Иначе отчего так горят глаза его одноклассников, когда подошва их кроссовок скрипит по паркетному полу в спортивном зале, а они высоко подлетают к корзине? Он словно упускает крохотную деталь. А какую — так и не понимает.       — Ты мяча боишься. В этом и проблема.       Сынмин испуганно оборачивается, вглядываясь в темноту огороженной площадки: под вытянутой тенью щита прячется чужое лицо.       — Ты кто?       Сынмин зажимает мяч под мышкой, шумно выдыхая. Смахивает капельки пота с бровей и упирается ладонями в колени. Прохладный вечерний воздух обжигает дыхание. Прислонившись к двери из металлической сетки, в нескольких шагах от него остановился приземистый, но широкоплечий подросток. Лицо скрыто тёмно-серым капюшоном — видна только ухмылка маленьких пухлых губ. Игнорируя его вопрос, незнакомец бесшумно ступает по мякоти резины и приближается к Сынмину.       — Полчаса за тобой наблюдаю, — произносит он довольно спокойно. У Сынмина всё в теле горит от усталости, локоть к мячу липнет, мысли крутятся в бешеном потоке, а юноша напротив выглядит так, будто ему спешить некуда. — А ты всё ни в какую. Ты руки неправильно держишь, в этом вся проблема.       Незнакомец стягивает капюшон с головы. Ветер подхватывает чёрные пряди чёлки, обнажая высокий лоб. Он старше — Сынмин это по серьезному, вдумчивому взгляду видит. Чужие карие глаза смотрят в глаза Сынмина пристально, но как-то чересчур равнодушно, безынтересно. Плечи под мешковатой толстовкой у юноши приподнимаются, и он наклоняется, чтобы перехватить мяч в свои руки, плавно огибая его короткими пальцами.       — Его надо брать нежно. Одними кончиками. Чтобы не чувствовать его тяжести. Он по сути, — незнакомец подкидывает мяч в воздух, а затем ловит подушечками, прокручивая на ногте указательного пальца, — лёгкий.       — Говоришь прям как наш физрук, — глотая воздух, Сынмин выпрямляется, чтобы встать на одном уровне с ним.       — Потому что он прав, — хмыкает парень. — Ты прижимаешь мяч к груди, а нужно дать ему немного свободы. Как только ты научишься им управлять, сразу поймёшь, как делать бросок.       Блуждающий свет фонаря наконец находит лицо незнакомца. Улыбка играет на маленьких губах, внимательный взгляд узких глаз сосредоточен на стареньком потрёпанном мяче. Сынмин не видел его в округе: наверное, приехал в гости к соседям. Такое нередко здесь случается.       Да и лицо у него слишком простое, чтобы его запомнить — даже если они здоровались раньше на проспекте, то вряд ли часто.       — Просто кончиками пальцев, — улыбается незнакомец. Его пушистые чёрные волосы на затылке колышет ветер. Он поглаживает оранжевую ткань подушечками большого и указательного. — Лишь кончиками. Затем как бы поворачиваешь его, — он сгибает запястья назад, так, чтобы ногтевые пластины почти касались груди, — и бросаешь, — и пальцы невесомо подкидывают мяч вперёд. Сынмин следует взглядом по траектории; тот делает небрежную и красивую петлю в воздухе и приземляется прямо под ноги испуганного Сынмина. — В этом ничего сложного. Не бойся мяча — тогда всё получится.       У незнакомца улыбка тёплая. Хоть и издевательская немного. Он приподнимает левый уголок губ, искоса изучая Сынмина с головы до пят, когда тот дрожащими ладонями прижимает мяч к солнечному сплетению, а затем, когда понимает, что у него получается с трудом, невесомо смеётся и закатывает глаза.       — Вот так, — незнакомый парень огибает его локоть и поднимает держащие мяч запястья Сынмина к его ключице. Его пальцы будто приклеились: стоят криво, да так, что костяшки ладоней некрасиво выпирают. Ногти вперились в ткань. — Ты его порвать хочешь, что ли?       Парень по одному расслабляет его пальцы на мяче. Выпрямляет фаланги, ставит подушечки прямо на царапины на апельсиновой ткани и ободряюще хлопает по ладони: мол, вот так, молодцом. У Сынмина немного скашиваются глаза, когда он смотрит на мяч, но на губах расцветает улыбка.       — Теперь бросай.       Незнакомец прижимается грудью к его спине. Обхватывает локти Сынмина, как если бы сам бросал мяч в корзину, и направляет запястья. А затем устраивает подбородок у него на плече. Искоса Сынмин замечает, как тот пытается установить с ним зрительный контакт, как будто хочет что-то добавить. Подбородок у него острый и выдающийся — привлекая внимание Сынмина, парень надавливает им на ключицу.       — Твоя рука во время броска тоже должна быть расслаблена, — он встряхнул Сынмина за предплечье, постучав подушечками по локтю. — Иначе мяч далеко не улетит.       Сынмин издаёт короткое и послушное сосредоточенное «угу», активно кивая.       — Вот так.       Он двигает запястья Сынмина, направляя их в сторону корзины. Отводит назад, делает выпад вперёд; повторяет это несколько раз, чтобы убедиться, что Сынмин понял.       — Теперь сам попробуй.       Сынмин щурится и кидает мяч. Тот крутится в воздухе и долетает до корзины — но, ударяясь о дребезжащее металлическое кольцо, рикошетит обратно, высокими прыжками возвращаясь к детям. Сынмин ошарашенно отпрыгивает в сторону, невольно прижимая руки к груди, и едва не сбивает парня с ног. Дыхание у него сбилось.       — Господи, ну и трусишка, — смеётся тот. — Мяч тебя не убьёт.       Он поднимает мяч с асфальта и снова принимается крутить его на пальце. Овальная тень ложится на приподнятые уголки его губ.       — Тебе нужно больше практиковаться, чтобы научиться ему доверять. Даже если он ударит тебя, ушиб не будет сильный. Тем более — ну кто мы без шрамов, правильно? — он кидает мяч в сторону Сынмина. Тот, привставая на носочки, расставляет ладони, чтобы поймать, но мяч задевает кончик его носа — и он снова шарахается в сторону.       — Обещаю, что научусь, — говорит Сынмин, поднимая его с асфальта. Он вертит мяч в руках, отряхивая.       — Ну постарайся, — ухмыляется парень, скрещивая руки на груди. — Чтобы в конце года я уже увидел тебя на школьных соревнованиях по баскетболу.       Сынмин уверенно кивает. Затем — отходит на пару метров, разминает плечи, берет мяч в руки и, прикрывая один глаз, делает бросок. Мяч пружинит на металлическом кольце и податливо ныряет прямо в сетку. Сынмин довольно улыбается.       — Два очка, молодец.       Сынмин подбегает к корзине, чтобы подобрать мяч с земли. Солнце заходит за кривые силуэты голых ветвей парка на холме. Незнакомец опускается на прорезиненную дорожку, хлопая ладонью по месту рядом с собой. Сынмин прижимает мяч к боку рукой и садится напротив.       — А могу я спросить кое-что? — растерянно произносит он, упираясь взглядом в собственные серые следы на резиновом покрытии.       — Валяй.       — Как давно ты за мной наблюдал?       Незнакомец посмеивается, качая головой.       — Не волнуйся, я не шпионил. Просто проходил мимо — а тут ты с мячом воюешь. Сначала я подумал, что ты просто балуешься. Даже забавно стало наблюдать. Ты раньше никогда не играл?       Сынмин издаёт протяжный вздох. Знал бы он…       — Я только учусь.       Парень откидывается назад, упираясь ладонями в резину. Шершавый узор царапают внутреннюю сторону ладоней.       — Правильно. Хорошая штука — баскетбол.       — Ты играешь?       — Не то чтобы, — пожимает плечами незнакомец. — Только когда нужно проветрить мысли. Находится парочка знакомых, и мы с ними, три идиота, бегаем с одним мячом по площадке, — он тихо смеётся, и какое-то напряжение в Сынмине понемногу тает. Уголки губ невольно приподнимаются в улыбке.       — А у меня всё совсем плохо, да? — цокает Сынмин.       — Ты просто ещё новичок. Я таким же зашуганным был, когда впервые мяч в руки взял. У тебя есть задатки, и схватываешь ты быстро. Если будешь придерживаться стабильных тренировок, всё получится. Отличным баскетболистом станешь, — он подмигивает.       Сынмин смущённо улыбается, усаживаясь в позу лотоса и перекатывая мяч к себе на колени — осторожно вертит его в ладонях.       — Да меня даже… учить не хотят, — признаётся он.       Уголки губ у незнакомца ползут вниз от удивления.       — Почему? Родители запрещают?       Сынмин поднимает голову. Защитная реакция — широкая улыбка — выступает, хотя слова ещё не успели сорваться с языка. Просто он знает, как обычно люди реагируют на подобные заявления.       — Я сердечник, — на выдохе выдаёт он. — Тренер не хочет рисковать и брать в команду человека, который стоит на учёте у кардиолога.       — Всё настолько запущено?       — Порок сердца.       Сынмин перекатывает мяч по земле — тот вибрацией отскакивает от резины и тут же падает. Незнакомец ничего не говорит в ответ.       Люди реагируют на это по-разному, но в большинстве своём реакции делятся на два типа: притворная жалость, что выражается в тихом шёпоте у него за спиной («Бедняга, с самого рождения обречён. Долго ли он проживёт? С таким наследством даже умирать рано жалко». «Не делай преждевременных выводов. Кто сказал, что люди с пороком сердца рано умирают?»), либо — в сдержанном дипломатичном молчании. Сынмин предпочитал второе. Даже если обыкновенный кивок головой некоторые принимали за равнодушие, пусть лучше так, чем снова мусолить одну и ту же тему по сотому кругу. Сынмин не хотел, чтобы его заболевание стало центром его существования и главной характеристикой. Если бы люди относились к врождённому пороку, как, например, к запору, светские беседы в их доме не были бы настолько обременяющими.       — И как тебе с ним живётся? — наконец подаёт голос незнакомец.       — Когда не вспоминаю, то нормально. Так же, как остальные дети, бегаю, забираюсь на деревья, падаю с лестниц. Это только физрук считает, что с меня надо пылинки сдувать. Пока остальные круги наматывают по стадиону, я занимаюсь, — Сынмин вскидывает ладони в воздух и разводит руки, как будто изображая радугу, — спортивной ходьбой. Хотел за зимние каникулы научиться играть, а вот…       А затем резко плюётся.       — Чёрт бы её побрал, эту спортивную ходьбу.       Незнакомец запрокидывает голову в громком заливистом смехе, отчего Сынмин даже вздрагивает. Откидываясь назад, он едва не падает на землю. Сынмин удивлённо наблюдает за ним, но уголки губ тоже как-то приподнимаются.       — Ты чего? — тихо спрашивает он.       — Прости, ты так смешно ругаешься, — возвращаясь в исходное положение, парень вытирает подушечкой пальца слезинку с ресниц. — Я прям чувствую, как тебе хочется матюгнуться, но ты сдерживаешься.       Сынмин утвердительно кивает, вскидывая брови.       — Ну, есть такое. Если матюгнусь при родителях, то прощай, наследство. Приходится себя сдерживать.       Парень напротив снова поджимает подбородок, выражая уважение.       — Да ты у нас ещё и чеболь.       Сынмин наклоняется вперёд и шутливо хлопает того по плечу.       — Эй!       — Богатый наследник, — парень хватается за грудь и стягивает ткань худи, жмурясь, — с болезнью сердца. Звучит как сюжет дорамы. Борьба за деньги, запретная любовь, фиктивный брак, семейные тайны, ах! — он падает на землю, будто от выстрела в грудь. Руки безвольно раскинуты в стороны. Сынмин продолжает беззвучно смеяться, прикрывая губы кулаком. Незнакомец наигранно стонет и прячет лицо за ладонями. — А затем он оказывается на грани смерти, но в последний момент один человек жертвует своим сердцем для пересадки, и кто же им оказывается? Тот, кого главный герой любил, — он тянет руку к небу, на последнем издыхании шепча, — всю свою жизнь.       Сынмин теперь смеётся в голос, едва удерживая равновесие.       Незнакомец поднимается с дорожки, шлепая того по плечу.       — Ладно, господин чеболь, — он зарывается пальцами Сынмину в волосы и осторожно треплет, — время позднее. Скоро вон, стемнеет, — он кивает в сторону парка. — Тебе бы домой, не?       Сынмин согласно кивает и поднимается на ноги.       — Тебе самому далеко до дома? Ты из, — Сынмин обводит взглядом их район, — здешних?       Тот качает головой.       — Считай, в гости заходил.       — И только сейчас домой поедешь? Долго добираться?       Парень напротив с сожалением улыбается.       — Меня там всё равно не ждут.       Они встречаются взглядами, и в следующую секунду незнакомец запрокидывает шею, рассматривая сливовые барашки убегающих за горизонт облаков. Полы серой толстовки раздувает вечерний ветер.       Незнакомец натягивает капюшон на затылок, завязывая шнурки у шеи. Ткань морщится, обрамляя его лицо, как шлем скафандра, прядки чёлки падают на ресницы — теперь его и впрямь не разглядеть. Тот только салютует да подмигивает.       Сынмин хочет что-то сказать, но слова застревают в горле. Парень молчал, когда услышал о пороке сердца, так же, как молчит сейчас Сынмин, зная, что, когда он вернётся в тепло и уют, этот незнакомец будет блуждать по кварталам и в итоге придёт в холод пустых стен.       Кому из них придётся хуже, он даже задумываться не стал.       Овал тусклого света провожает незнакомца до сетчатой двери. Он расслабляет на голове капюшон и, оборачиваясь, напоследок машет Сынмину.       — Эй! — успевает крикнуть тот. Парень стягивает капюшон, прислушиваясь. — Спасибо тебе!       Незнакомец делает взмах рукой — пустяки, мол, — и шепчет тихое «пока, мелкий».       Сынмину хочется добавить что-то на прощание, но когда слова наконец появляются на кончике языка, незнакомца на месте уже нет. Его сменила серо-фиолетовая сумеречная дымка.

***

      Тринадцать лет спустя

      Такое ощущение, что с Со Чанбином они всегда были незнакомцами. Сынмину хочется, чтобы эти лживые глаза напротив насмехались над ним, но в них — ничего, кроме… спокойствия. Удушающего и хладнокровного спокойствия.       — Что ты…       Что-то в горле болезненно надрывается, отдаваясь гулким эхом в ушах. Шорох доносится сквозь отверстия окон — когда очередная баржа рассекает плотную воду, чёрные волны ударяются о прогнивший бетон.       — Делаю здесь? — дополняет за него Чанбин. — Собираюсь сделать? — он склоняет голову набок, издавая короткий смешок. — Или же ты хочешь спросить, — тени залегают в глубоких ямочках, — что я сделал здесь?       Сынмин не отрывает от него взгляда — и переставляет пальцы на согретом металле пистолета. Подушечка указательного с готовностью лежит на курке.       — Почему ты здесь? — цедит он сквозь плотно сжатые зубы.       — Разве это не очевидно? Я пришёл ради тебя.       Может быть, дело в игре света и отблесках солнечных лучей, что крадутся сквозь решётки на окнах, но в глазах Чанбина загораются искорки — до этого дня незнакомые Сынмину искорки. В полосе бархатного света на лице проступает знакомая татуировка — стрела, пронзающая глаз. Тускло-серая дорожка тянется вдоль по скуле, прерываясь под нижним веком, и превращается в наконечник над кустистой бровью.       — Как ты узнал, что я буду здесь?        Чанбин пожимает плечами, окидывая местность равнодушным взглядом. Его молочно-карие глаза натыкаются на паутину под потолком, ржавые дырявые балки и бесформенные прорехи в стенах, сквозь которые блестит река Хан.       — Ты следил за мной? — не дожидаясь ответа, шипит Сынмин. — Знал, что расследование поручили мне?       Чанбин прыскает.       — Если бы проблема была только в этом, Сынмин-и.       Сынмин вздрагивает от обращения. Хватка слабеет, но, делая глубокий вдох, он снова угрожающе наставляет на Чанбина пистолет. Чёлка чёрных волос падает на ресницы — он смотрит на Со исподлобья, как будто не позволяя тому прочитать эмоции в своих глазах. Чанбин даже не меняется в лице: лишь недоверчиво изгибает бровь и усмехается.       — Каждый, кто только захочет, узнает, кому принадлежит дело. Это не так уж и трудно сделать. Ваш пресловутый Хван Хёнджин — неопытный и глупый ребёнок. Прокричал о том, что поручил расследование тебе, на глазах у других людей. Мне хватило приставить пистолет к виску сотрудника охраны в аэропорту, чтобы узнать, кто был вместе с ним в день выстрела, — он подносит к полосе света свою руку, будто бы заинтересованно изучая царапины на ладони. — Умоляю, он ведёт себя так, будто всё, что он делает и говорит, остаётся за закрытыми дверями.       — О чём ты?       — Сынмин-и, — вздыхает Чанбин, — я в жизни не встречал никого глупее Хван Хёнджина. Может быть, он и храбрый, но словами он бросается направо и налево. Будь он чуть предусмотрительнее, никто бы и не узнал, что он собирается бежать. Никто бы не выстрелил в Ли Минхо. Продумай он заранее план побега, смог бы всё изменить. Они могли бы вылететь из разных аэропортов в разные дни по двум разным направлениям, могли бы подгадать встречу в тихом месте, но Хван Хёнджин не умеет любить тихо. Он считал, что никто не догадывается о его отношениях, хотя сам кричал об этом на весь мир.       — Если все знали о них с Ли Минхо, почему за четыре года не пресекли эту связь?       — Не знаю, — дёргает плечами Со. — Здесь два варианта: либо всем было весело наблюдать за их попытками скрыться, либо, — он заводит правую руку за спину, чинно шагая вперёд, — у них был покровитель. Тот, кто все четыре года скрывал их отношения, платил прессе, скупал тайно сделанные снимки, чтобы не испортить репутацию семьи. Или даже двух семей. А то и вовсе — трёх.       Тяжёлые шаги прогибают выпуклости на старом металле узкой дорожки. Они искривляются под его подошвой, а затем с хлопком принимают изначальную форму неровных волдырей. Под напором веса от железа откалываются куски серебристого покрытия. Когда сквозняк задувает через прорезь, они слетают вниз безвольными пылинками.       — Всё просто: если Хван Хёнджин сделает заявление, о нём узнает весь мир. Может быть, он наивно полагал, что никто и не подумает, будто он способен связаться с пареньком из враждующего клана, но глаза есть у стен, у улиц, у деревьев, и даже у неба. А ещё глаза есть у того, кто ради Хван Хёнджина готов отдать жизнь.       Чанбин останавливается сбоку от Сынмина. Их плечи практически соприкасаются. Сынмин опускает пистолет, скашивая глаза вправо. Чанбин не станет атаковать, он знает, но пальцы цепкой хваткой замораживает судорога. Одно случайное движение — и он выстрелит. Сынмин направляет дуло в пол.       — Ты же не понаслышке знаешь, — говорит Чанбин чуть тише, — что значит любить человека, который делает тебе больно.       Сынмин выдыхает, и рёбра в груди сдавливает.       — Кричишь: «Из всех людей на свете нельзя было выбрать кого-то другого?», — а сердце в ответ молчит, будто оглохло. Как бы сильно ты его ни пинал, ни бил, ни тряс в отчаянии, дожидаясь ответа, оно не реагирует, как будто ему больно настолько, что оно уже перестало что-либо чувствовать. Атрофировалось.       — К чему ты ведёшь? — Сынмин жмурится. Чанбин неслышно усмехается — его дыхание задевает ухо, и мурашки сковывают тело.       — К тому, что его чувства слепы и не знают здравого смысла, — произносит Чанбин. — Зато этот здравый смысл ведёт его за руку и прячет при необходимости. Только Хван Хёнджин постоянно вырывается. Поэтому в твоём деле всё предопределено. Его не спасти. Рано или поздно он проиграет. Брось это дело, пока я предупреждаю тебя по-хорошему. Однажды ты нарвёшься на неприятности, и тебя застрелят, прибьют, как назойливую муху. Не тебе сюда лезть, Сынмин. Не с твоим сердцем.       — Откуда ты так хорошо его знаешь? Хван Хёнджина, ты читаешь его как открытую книгу. Кто сливает тебе информацию?       — Я же говорил, Сынмин-и, — с наигранной обидой Чанбин поджимает подбородок, — глаза есть у всех.       Сынмин разворачивается, чувствуя прикосновение плеча Чанбина к своей груди.       — Свидетельница видела в аэропорту человека с татуировкой на лице.       — Глазастая какая.       — Зубы мне не заговаривай. Ты причастен к этому делу?       — Ты думаешь, я расскажу тебе всё, просто потому что мы с тобой однажды…       Чанбин разворачивается к нему лицом, облокачиваясь о высокие перила. Он лениво разваливается на них, откидываясь спиной назад — стоит оттолкнуться, и он слетит вниз.       -… переспали?       Сынмин поднимает пистолет, держа его на расстоянии вытянутых локтей. Металл оружия игриво щекочет чужие бёдра.       — Это ты стрелял в Ли Минхо? — шипит Сынмин. — Здесь, на этом складе?       Уголки чужих губ приподнимаются. Чанбин вскидывает брови, а затем запрокидывает голову и громко смеётся.       — Милый, будь это я, я бы попал, — и когда он снова устанавливает зрительный контакт с Сынмином, его глаза наливаются кровью. — Я бы прикончил его на месте. Тот, кто выстрелил в плечо, был слепым недоумком.       — Выстрелом можно не только убить, — Сынмин ведёт пистолет вверх. С дула соскальзывают пуговицы чёрной рубашки. — Выстрелом можно грамотно напугать.       — Проницательно.       — Это ты стрелял или нет?! — кричит Сынмин, упираясь дулом в туловище Чанбина. Он делает шаг вперёд и прижимает Чанбина к перилам, нависая над его телом. Металл издаёт жалобный скрип. Внизу зияют чёрные пятна грязных луж. Ветром заносит внутрь пожухлый хрустящий лист.       Чанбин холодно улыбается, опуская голову. И поднимает руки, играя пальцами, чтобы показать, что оружия при нём нет.       — Офицер Ким, — смеётся он, — вы напали на безоружного, беззащитного человека. Я честный и законопослушный гражданин.       Сынмин сжимает свободной рукой ворот его рубашки, притягивая его к себе. Глаза бегают по лицу — оно такое родное, с его маленькими пухлыми губами и хитро вскинутыми вверх бровями. Но из-под этой родной оболочки просачиваются лучи кислотного безумства: Чанбину не страшно находиться под дулом пистолета и смотреть Сынмину в глаза. Чанбин не боится увидеть в них то, что Сынмин так тщательно пытается скрыть.       — Мне так и хочется врезать тебе по лицу.       Ведь он и без того всё знает.       — Так врежь.       Сынмин закрывает глаза. Тяжело сглатывает застоявшуюся на языке неприязнь и приклеившуюся к горлу обиду.       — Как же ты меня раздражаешь, Со Чанбин, — шепчет он. — До дрожи в груди раздражаешь. Сколько ещё тайн ты скрываешь?       — Каких тайн, Сынмин-и?       — Зачем ты стрелял в Ли Минхо? — сипит он на выдохе. — Зачем ты связался с ними? С Хванами и Ли, зачем?       — Это моя судьба, Сынмин.       Чанбин касается подушечками пальца его локтя.              — Не лезь в это дело. Сколько бы денег тебе ни пообещал Хван Хёнджин, он всё равно проиграет. Его невозможно защитить. Хотя бы потому, что он сам этого не хочет. Брось их — и забудь. Займись какими-нибудь кражами в магазинах, я не знаю. Или наркотиками в школах. Не ступай на эту тропу. То, что на неё ступил я, не значит, что я всегда смогу защищать тебя. На ней легко заблудиться. Когда ты станешь искать меня, ты просто столкнёшься с лезвием чужого ножа. Не для тебя этот путь. Сверни с него.       Чанбин гладит его по плечу, опуская взгляд. Грудь у Сынмина вздымается быстро: не успевает он выдохнуть, как новая порция кислорода тесно забивается в лёгкие.       — Убери пистолет, малыш. Ты же знаешь, что я ни в чём не признаюсь. Это борьба с предсказуемым концом. На этот раз не счастливым.       — Мне не нужна твоя помощь. Не нужна твоя защита. Я сам теперь людей защищаю. Я расследую это дело, потому что хочу…       — Тс-с, — Чанбин закатывает глаза. — Чего ты хочешь? Помочь Хван Хёнджину выяснить правду? Найти убийцу, упечь его за решётку? Добиться справедливости? Получить повышение? Какова твоя цель, Сынмин? Зачем ты пришёл сюда? Зачем ты взялся за дело, которое поручили главному следственному управлению? Ты не накопаешь больше, чем они. Насколько ты продвинулся, признайся честно.       Чанбин чудесным образом отгадал главную слабость Сынмина: если честно, он не продвинулся… вообще.       — Ты хоть представляешь, каково мне было, когда я, — Сынмин тычет дулом ему в грудь, — узнал, что тебя снова подозревают в убийстве?       — Мне казалось, ты этого и хотел. Чтобы я загремел в тюрьму и сгнил там же. Чтобы мы с тобой никогда больше не встречались.       — Всё ещё этого желаю. Но лучше, чтобы это сделал я. Не другие.       — Но я не верю, что ты хочешь самолично отправить меня за решётку. Не верю, Сынмин-и. Может, ты и мечтаешь, чтобы мне воздали по заслугам, но… не твоей рукой. Правда ведь?       — Да пошёл ты к чёрту, Со Чанбин.       — Я уже слышал такое. Когда люди говорят эти слова, они всё равно возвращаются.       — Ты не вернулся, когда был нужнее всего.       — Прости.       Сынмин резко отрывается, сбрасывая с плеча ладонь Чанбина. Он прячет взгляд, засовывая пистолет в кобуру.       — Исчезни, — просит он. — Исчезни с глаз моих, и я притворюсь, что не видел тебя здесь. Давай просто, — он спотыкается на выдохе, — разойдёмся, и в отчёте я напишу, что на складе никого не было.       — Офицер Ким, вы так долго гнались за подозреваемым и теперь так просто отпускаете его?       — Уходи.       — Нарушаете закон?       — Пожалуйста, уйди отсюда. Чтобы когда я раскрыл глаза, то не увидел тебя здесь.       — И какая будет польза от этого дела? У тебя хотя бы есть другие подозреваемые? Сынмин, прошу тебя, закрой это дело. Не лезь ты в это Хвановское болото, оно тебя самого погубит. Здесь небезопасно.       Сынмин старается дышать ровно, но скачет по барьерам и трамплинам, не смотря, что там внизу. Он знает, что срывается со скалы.       — Мне плевать, даже если сам погибну. Но я найду любые улики, чтобы не арестовывать тебя.       Чанбин на его слова только усмехается. И, задевая плечом, уходит: шаги снова с грохотом продавливают металлические волдыри. Он останавливается прямо перед хлипкой лестницей, чтобы обернуться:       — Если в следующий раз ты обвинишь меня в том, что я храню от тебя тайны, то знай: все подсказки я тебе дал. И никогда не отрицал того, в чём виноват.       Он исчезает, когда солнце скрывают собой тяжеловесные тучи. На складе царит молчаливая и безучастная пустота. Эти стены, может, и слышат, вот только слова отскакивают от них эхом — и все застревают в ушах Сынмина.       С Со Чанбином они всегда были незнакомцами.

***

Heize ft. CHANGMO — Flu

      По оконному стеклу учащённо стучали дождевые капли. Они приземлялись поспешно и хлёстко, словно кто-то гнал их с небес, ударялись целым потоком, как если бы внезапно на окно брызнули воды из ведра; вода скапливалась в трубах и вязко сочилась к расщелинам на дороге, утекая вниз по склону к широкому проспекту. Чаще всего дождю аккомпанировал свистящий ветер, пригоняя на подоконник ошмётки пыли и скелеты сухих листьев. Колёса автомобилей утопали в глубоких чёрных лужах; тонкие ветви ломались и скапливались в застоявшейся воде. Под окнами шуршали раскрывающиеся зонты, и унылая серая улица на время заполонялась пёстрыми пурпурными, алыми и персиковыми пятнами. Когда-то украшавшие тропы яркие багряные листья теперь превратились в гнилые растерзанные клоки, и сквозь их узор проглядывались комки мокрой земли и трещины в асфальте.       — Угораздило же тебя подхватить простуду в такое время.       Минхо обеими ладонями ставит чашку дымящегося чая на стол, стараясь не задеть края исписанных листов. К несчастью, в доме тоже становилось холоднее: приходилось кутаться в толстовку и укрывать ноги пледом, а чайник шумел на кухне едва ли не ежечасно. Отопление понемногу спасало ситуацию, но при взгляде на белое полотно неба, что временами окутывала дымка пепельных туч, плечи невольно вздрагивали.       Джисон делает глоток согревающего чая с имбирём и, сжимая губы в благодарной улыбке, тихо смеётся.       — Зато появилось оправдание не появляться в университете.       Минхо опускается напротив, складывая локти на столе и ложась на них головой — ухом удобно ложится на предплечье. Несмотря на все попытки Минхо влить в Джисона жирненький суп с курицей с приправами в виде обезболивающих таблеток и микстур, которые он — на всякий случай — прикупил в аптеке, тот разболелся ещё сильнее: прошедшим утром горло схватила сухая боль, а теперь он периодически заходился в кашле. «Тебе, может, отдохнуть от сценария?..» — повторял Минхо, когда замечал, как Джисон стучит затупившимся грифелем по листу и зачёркивает неудачные предложения. Такие предложения встречались через строку. «Мне сдавать его через две недели, и ребятам нужно снимать фильм, — говорил тот. — Не волнуйся, у меня не так сильно болит голова», — и снова кашлял, едва не сдирая горло.       Дело в том, что влюбиться в писателя — самая странная, запутанная и непредсказуемая вещь, которую вы только можете сделать. Потому что объект вашей любви в порыве вдохновения будет напоминать неконтролируемого и совершенно безбашенного щенка, который станет идти на поводу у собственных идей даже в самый неподходящий момент. И если Минхо наконец отрывал Джисона от рабочего стола, практически утягивая его за подмышки на кухню, чтобы накормить, а затем самолично сажал на стул и просил немного подождать, то через пару минут, стоило Минхо просто отвлечься на вскипевший чайник или убегающее из кастрюли молоко, Джисон исчезал и возвращался на кухню со своими помятыми листами бумаг. Они выпадали из рук, разлетались по плитке, а он сам походил на едва соображающего зомби. «Убери этот бардак со стола», — говорил Минхо, но Джисон непоколебимо отвечал: «За эти пять минут, пока ты греешь суп, я могу написать целый абзац». «Мне глаза тебе завязать?» — мимоходом бросал Минхо. «Слушай, я тоже не против таких практик, но давай уже после моего выздоровления, ладно?»       У Джисона как будто не существовало своих внутренних часов, которые останавливали бы поток его мыслей, чтобы защитить от перегорания, и всякий раз, пока Минхо не видел, он черкал что-то на листах или записывал в качестве заметок на полях страниц, а потом тыкал листами Минхо в нос и спрашивал: «С твоей точки зрения, это адекватная идея или нет? Просто я её придумал посреди ночи и заснуть не мог, а теперь мне кажется, что она бредовая». Временами идеи и правда выходили нелепыми: но Минхо наводил на Джисона на нужную мысль, и тогда она очень даже удачно вписывалась в сюжет.       И тем не менее с каждым днём Минхо находил себя всё сильнее и крепче влюблённым в Джисона; если раньше он подавлял эти мысли и каждое прикосновение к нему считал неправильным и запретным, то сейчас при обыкновенном взгляде на него, простуженного, лохматого, с красными пятнами вокруг носа и слезливыми глазами, что-то в душе успокаивалось, точно у этого шторма за окном понижали громкость — или вовсе закрывали занавес на окнах, создавая иллюзию тепла. Минхо так нравилось попросту жить рядом с ним и чувствовать его дыхание, слышать его голос и касаться его рук, что он забывал обо всём, что было до Джисона, и утопал в уюте их общей осени, аромате ромашкового чая на кухне и долгих, очень долгих и молчаливых объятий у окна под тихую музыку шуршащего радио.       — Сколько тебе ещё осталось писать? — интересуется Минхо, когда Джисон приминает стопку листов карандашом и делает глоток горячего чая.       — Надо придумать кульминацию и отредактировать финал.       Минхо удивлённо косится на листы.       — Ты уже написал финал?       — Ну да, — так же удивлённо кивает Джисон. — Я ещё после пролога финал написал.       — Погоди, — Минхо сводит брови к переносице. — Разве так делается? У тебя же даже не было костяка сюжета.       Джисон хлюпает чаем и так же уверенно продолжает, как будто это было универсальной правдой, а Минхо — единственным, кто не догоняет.       — Да так все делают, когда идея хорошая в голову приходит. Чаще всего в голову приходит даже не сама идея, а финал, ради которого уже потом придумываешь идею. И вообще всё остальное. И персонажей подстраиваешь, и сюжетные ходы.       — И что, сам финал так и держится, в ходе работы ничего не меняется?       Джисон улыбается, отводя взгляд в сторону.       — Не знаю, как у остальных, а у меня всегда меняется, — Джисон пожимает плечами, как будто он казал совершенно привычную вещь, а Минхо страдает от переплетений путающихся мыслей у него в голове в надежде понять хотя бы одну. — Поэтому я практически никогда ничего не дописываю.       Минхо заходится в смехе, обливая подбородок чаем, и откидывается на спинку, замечая, как от реакции на шутку Джисон рдеет и довольно улыбается.       Это было так странно и в то же время вдохновляло и волновало Минхо. Когда он начинал свои отношения с Хёнджином, всё казалось страшным, пугающим, дуло отцовского пистолета дышало в спину, а первые недели вместе были наполнены звенящей неловкостью, и даже после их первой совместной ночи Хёнджин всё ещё смущался рядом с ним, а сам Минхо… просто верил, что всё будет в порядке, пока они вместе. Периодически его мысли забрасывало в смутное и туманное будущее, в котором счастливый образ отношений сменялся трещиной в сердце и сухим, безжизненным взглядом чужих глаз, и он снова и снова звонил Хёнджину, чтобы убедиться, что он в порядке, чтобы он сам утешил Минхо и они оба могли спокойно уснуть, а теперь…       С Джисоном всё так нежно, осторожно, так, будто они знают друг друга тысячу лет, а Минхо наконец-то не стесняется самого себя. Боязливая мысль о любви, страх не понравиться, все его комплексы улетучиваются вместе с дымом от ромашкового чая, он словно угадывает мысли и действия Джисона наперёд, и когда дело доходит до очередного поцелуя, он отчего-то знает, что нужно делать.       Отчего-то знает, что Джисон любит, когда Минхо обнимает его за талию и притягивает к своей груди резко, так, что тот спотыкается и упирается ладонями ему в плечи; отчего-то знает, что Джисон любит тягуче и медленно, чтобы потонуть в поцелуе, что Джисон будет сжимать пальцами края его футболки, а когда Минхо оторвётся, он ещё пару мгновений подержит глаза закрытыми, будто приходя в себя. Джисон любил чувствовать себя слабым в его руках и растворяться в нём, как если бы остального мира попросту не существовало, и его действительно как будто не существовало. Ведь Минхо с шорохом стащил тяжеловесный занавес сцены, обнажив перед собой реальность, и не было ничего роднее её ноябрьских дождей.       Рядом с Джисоном возникал приятный, обволакивающий комфорт, и даже если для такого нужны причины, на данный момент Минхо не хотел их искать. Может, дело в их особой связи, может, дело в том, что всё существование Минхо с самого рождения было объято любовью его автора, его писателя, может, дело в том, что Джисон в прямом смысле единственный на свете, кто знает, что необходимо для Минхо? А может, он просто влюбился и никаких оправданий здесь не будет. Куда важнее было не то, почему, а то, как. А у Минхо — уже очень крепко.       — А у тебя были уже планы на кульминацию? — вдруг интересуется Минхо, складывая руки на столе и кладя на предплечье голову.       Джисон пожимает плечами.       — Наверное, нужна драма. Почти вся корометражка рассказывает о том, что писательница, главная героиня, узнаёт своего соулмейта с совершенно новой стороны, не той, о которой уже знала, и, несмотря на мелкие стычки, у них всё очень сладко и мило. Эта история, пусть и короткая, но о взрослении, так что им нужно событие, которое они переживут вместе, благодаря которому станут еще мудрее, сблизятся.       Минхо задумчиво надувает губы.       — Но даже пока у них всё было хорошо, главную героиню снедала какая-нибудь тревога?       — Угу, — кивает Джисон с улыбкой. — Тревога, очень знакомая мне. А точнее, страх, что её соулмейт снова вернётся в повествование.       — Так пусть он и правда вернётся, — хмыкает Минхо. — Потом снова попадёт к ней, но им же нужна какая-то причина, верно? Ведь пока он жив в её мире, то в своём мире он...       Джисон щёлкает пальцами.       — В коме! Отлично.       — Он вернётся к себе, чтобы… ну, не знаю, поговорить с близкими в последний раз и завершить важные дела, как это обычно бывает в историях про призраков. Мол, ты не умрёшь, пока не выполнишь последнюю цель. Так же и здесь, только он не сможет переместиться в другой мир до выполнения каких-то обязанностей. Возможно, это разговор с родственниками, или месть, или помощь другу, — продолжает Минхо.       — То есть пока они будут думать, что расстались навсегда, он просто оставит последний след в мире новеллы, чтобы потом вернуться к ней и начать новую жизнь… — соображает Джисон, и руки автоматически тянутся к карандашу. — Отличная идея!       — А потом… после комы обычно развиваются осложнения, пусть так же будет у него как у персонажа, чтобы в итоге он снова пришёл к героине…       — … через смерть. Только это будет уже не смерть, а переход в другой мир. И тогда завершится сама история писательницы, а её любимый персонаж всегда будет вместе с ней. Минхо, ты гений.       Джисон, по привычке высовывая кончик языка, записывает это всё на обратной стороне листа и довольно улыбается.       Дождь заряжает сильнее. Очередное ведро с водой опрокинули с небес, щедро оросив и без того потемневшие от влаги бежевые стены домов и залив ямы в асфальте. Джисон вздрагивает, когда от резкого порыва ветра дребезжит оконное стекло, и кутается в своё худи, заливаясь горячим чаем. Приступ кашля снова заставляет горло сжаться, на ресницах выступают крохотные слезинки. Минхо было подскакивает с места, но Джисон выставляет вперёд ладонь (мол, всё в порядке), и он снова опускается на стул, с сожалением смотря на младшего.       — Интересно, там тоже такая погода?       Джисон непонимающе вскидывает брови, отрываясь от записей.       — Где?       А затем, вдруг осознавая, что для Минхо до сих пор в сознании существует ещё один Сеул, печально усмехается.       — Наверняка, — пожимает плечами он. — Ноябрь никого не щадит. Если повествование не замерло само по себе, там тоже хлещут ливни.       — Этот дурачок заболеет, если будет разгуливать без шапки.       — А он всегда разгуливает без шапки, — добавляет Джисон, понимая, о ком он. — Потому что голову помыл только утром…       — … и укладку делал полчаса. А я не оценил. Да, — смеётся Минхо. — И вообще, раз мне не нравится, он пойдёт хвастаться Чонину.       — А потом получит нагоняй от него.       — И недовольно натянет капюшон.       Минхо смеётся, опуская взгляд в чашку светло-коричневого чая. От его дыхания по поверхности расходятся полукруги.       — Почему он такой? — вдруг поднимает голову Минхо и встречается с вялым взглядом покрасневших глаз. — Никогда не прислушивается к здравому смыслу, всегда идёт на поводу своих эмоций? Это ребячество в нём было милым и нравилось мне, я его, считай, за это и полюбил, но… оно ведь навредить ему может. И если он не будет осторожен, я просто боюсь…       Джисон подаётся вперёд и накрывает его ладонь своей, улыбаясь.       — Помнишь, я как-то говорил, что в каждого из вас вложил частичку себя? — (Минхо кивает). — Хёнджину досталась… — он задумчиво ведёт носом. — Нет, не глупость. Наивность. Как персонаж он олицетворяет этот детский максимализм, упрямство, самонадеянность. Нам ведь с детства внушают, что с возрастом человек должен становиться мудрее, рассудительнее. Хёнджин же остался ребёнком во взрослом теле. Он всю жизнь получал то, что хотел, то, что требовал, и у него всё это есть. До встречи с тобой он не знал, что такое преграда, что означает, ну… бороться за кого-то, что значит… — Джисон вкладывает его пальцы в свои ладони. — Бояться потери. Даже Чонин всю жизнь был рядом, и что бы Хёнджин ни говорил, как бы ни поступал, Чонин оставался на его стороне и в Хёнджине росла уверенность в том, что он никуда от него не денется. Хёнджин олицетворяет чувство, которое есть почти в каждом человеке, как бы сильно мы и пытались его подавлять: каприз.       — Каприз?       — Ну да. Он ведь капризный и требовательный до мозга костей. Если он чего-то захочет, то будет биться до конца, чтобы это получить. Поэтому он никогда не прислушивается к разуму. Для него чувства, интуиция являются единственно верным ответом, а как только он начинает углубляться в здравый смысл, мир начинает рушиться и все страхи всплывают перед глазами.       Хёнджин и вправду был неудержим: хватал Минхо за руку на глазах у всего корпуса, лез с поцелуями, тянулся за объятиями. Он ведь хотел этого, хотел касаться человека, который ему нравился, так почему, говорил за него внутренний голос, он не может этого делать? Да брось, на нас даже никто не смотрит. Я поставил Чонина на стрём, он нам свистнет. Если нам хоть слово скажут, я поставлю его на место. Не их это дело, за влюблёнными подглядывать. Хёнджин настолько сильно поддавался эмоциям, что у них не было времени продумать сам побег: ослепнув в своих чувствах, он поспешил… И вот к чему всё это привело.       — Я бы сказал, он является гиперболизированным изображением того, что творится в каждом человеке. Мы часто подавляем глупые желания внутри. Он же не подавляет их вообще.       — Принц.       — Ну да, — посмеиваясь, соглашается Джисон. — Воспитывали его действительно как принца. Он не виноват в том, что испытывает. Он просто не знает, как нужно по-другому. В этом есть какая-то положительная сторона: он полон оптимизма и считает, что сможет защитить дорогих ему людей.       — Только не учитывает, что его желания не совпадают с условиями реальности.       — Да, — шепчет Джисон. — На самом деле, он попросту хочет, чтобы всё было хорошо. Желание банальное, но самое сильное.       Чтобы всё было хорошо.       Хёнджин хотел начать новую жизнь с Минхо в другой стране. Иметь спокойную работу, жить с ним под одной крышей, ходить на свидания, как все любящие друг друга люди. Не взирая на слова Минхо о том, что с криминальным прошлым это сделать будет затруднительно, он строил воздушные замки и подолгу мечтал, как будет здорово поселиться на окраине, поближе к сельской местности, в уютный кирпичный коттедж с яблоневым садом, завести собаку и каждые выходные ездить к побережью. Поразительно, но он умудрялся находить место в своём красочном будущем и для Чонина, полагая, что тот останется ему другом, несмотря на разделяющие их километры.       Хёнджин был ребёнком, что попросту хотел жить.       — Я просто боюсь, что эта инфантильность принесёт ему много боли, — признаётся Минхо, чувствуя, как по пальцам расходится тепло чужих ладоней.       — У него есть человек, который его защитит. Его эмоции слепы, а этот человек будет водить их за руку.       — Чонин-и у нас, значит… защитник.       — И правда.       В нос ударяет пересахаренный аромат остывающего ромашкового чая.       — Это и есть главная цель Чонина как персонажа? Он существует для Хёнджина?       Джисон задумчиво потирает кончик носа — и чихает, торопливо вытаскивая салфетки, чтобы вытереть лицо. Совсем скоро чересчур заботливый Минхо скажет ему идти в кровать.       — Дело не в этом. Просто сама помешанность на Хёнджине диктует ему, как поступать. Чонин из тех людей, кто отдаст за него жизнь. Всё время он считал свою любовь безответной, поэтому не признавался. Просто тихо был рядом.       — Но почему он никогда не пытался быть счастливым без него? Разве он не хотел забыть об этой любви? Хотя бы попытаться двигаться дальше?       — У него была одна попытка, но она не стоила его внимания. Всё равно, думал Чонин, он больше никогда так сильно в жизни не полюбит. Потому и смысла стараться переключаться на кого-то не будет. В любом случае: что страдать от безответной любви, что мучить себя, уговаривая остаться с кем-то ещё. Если бы у людей в жизни были запасы чувств, как если бы при рождении давали банку эмоций, целиком заполненную, которую мы должны растягивать до самой смерти, то Чонин бы эту банку вылил уже в подростковом возрасте. Если лишить его чувств к Хёнджину, в нём останется пустота.       — Но они всю жизнь были рядом, вместе, разве они так и не догадывались?       — Они оба боялись потерять друг друга. А страх потери застилает любые догадки. Когда влюбляешься в того, без кого свою жизнь не представляешь, становится страшно. Представь, как трясло Хёнджина, стоило ему лишь подумать о том, что Чонин может его покинуть. А Чонин, в свою очередь, боялся, что не сможет предоставить ему ту безопасность, в которой Хёнджин нуждался. Если мысли о признании временами и возникали у обоих, а сам момент признания казался волшебным, чудесным, то жизнь после него? Хёнджин никогда не отрицал возможность быть вместе, но как им быть вместе? Так же, как вам: скрываться, бояться? Эта тайна поглотила бы их целиком и высосала все остатки храбрости. Уж лучше быть вместе всю жизнь. Оставаться всю жизнь друзьями ещё возможно, в отличие от любовников, вот они и… не рисковали. Будь они в отношениях, начались бы ссоры и скандалы, а это неизменно привело бы к расставанию. Находиться на том уровне, на котором они сейчас, самое оптимальное решение.       — Получается, они подавляли в себе эти чувства?       — Угу. Хёнджину пришлось пегче: он просто дарил этот ресурс другим.       — А Чонин молчаливо губил в себе? Не пытался даже как-то… «отвлечься» на других?       — Пытался. Но знаешь же, как это бывает: ищешь в других людях конкретные черты, а как подумаешь, что придётся целовать не его, так сразу противно становится, будто надо червяка к губам прижимать.       Минхо корчится от сравнения, но согласно кивает. Прикладывается губами к чашке, делая пару прохладных глотков. Ветер прибивает к стеклу скелет высохшего листка — пылинки оседают на подоконнике. Гудит лампа под потолком: тусклый свет обволакивает кухню песочной дымкой.       — Феликс как-то сказал мне одну интересную вещь, — добавляет Джисон. — Не помню точно, но… Есть такая любовь, когда человек для тебя и друг, и партнёр, и родная душа, и чувства у вас самые кипящие, самые острые. И если эта любовь вдруг исчезает, чтобы забыть её, человек начинает прыгать по незнакомцам. Мол, ну какой уже смысл так же сильно привязываться? Да и сил никаких не осталось: просто плывёшь себе по течению. И я подумал, что неплохо было бы дать персонажу Чонина эту динамику. Так что ни о какой любви здесь и речи быть не может. Любые «кто-то» на его горизонте — безликие незнакомцы. Они появляются лишь для того, чтобы направить его на определённую мысль. Его единственная попытка переключиться была просто экстра-персонажем. Я даже не прописывал тому человеку прошлое, мотивы, он появился из ниоткуда и так же в никуда уйдёт. Это не плохо и не хорошо: экстра нужны, чтобы помочь герою, или помешать ему, или запутать его. Как препятствие на дороге, знаешь. После выполнения своей функции они всегда исчезают в тень.       — Но… Кем тогда был для них обоих я?       — Почему ты вдруг задумался? — хмурится Джисон.       — Тогда, на море, ты сказал, что я должен был помочь Хёнджину и Чонину понять свои чувства. Что ты имел в виду?       — Ну… ты был… — протягивает Джисон, — если экстра-персонажи — препятствия на дороге, то ты стал на этой дороге светом. Открыл глаза им обоим на их истинные желания. Ты появился в жизни Хёнджина, чтобы подарить ему ту любовь, в которой он нуждался, позволил потратить на себя этот ресурс его любви, для Чонина ты стал советником, близким другом, которому он мог вылить все свои переживания и тревоги, и тем не менее, как бы грубо это ни звучало, для Хёнджина ты был лишь подтверждением того, что так же, как Чонина, он уже никого не полюбит, а для Чонина — ну… что-то вроде… — Джисон виновато опускает взгляд и, откашливаясь, делает глоток горячего чая.       — Скажи как есть.       — Он знал, что ты Хёнджина не ранишь, — уставившись в своё расплывчатое отражение, произнёс Джисон. — Знал, что позаботишься, что у вас здоровые отношения. Но чем дольше вы оставались вместе, тем сильнее Чонин принимал тот факт, что хочет быть на твоём месте. Другими словами, в нём поселилась тихая и безмолвная вера в то, что вы однажды расстанетесь. Конечно, он за такие мысли себя корил и всегда желал вам счастья, но больше не мог себя обманывать: да, он влюбился в Хёнджина, и да, это не просто юная безответная любовь, которую можно перетерпеть. Благодаря тебе они отчётливее осознали, что их судьба — быть друг с другом.       — Свет, который показал им все препятствия на этой дороге… — догадывается Минхо. — А могу ли… — он вскидывает голову, — могу ли я до сих пор указывать им этот путь?       Джисон промаргивает, вникая в смысл его слов.       — Что ты имеешь…       — Если повествование не кончилось, — тараторит Минхо, — а продолжается без твоего ведома, значит, они продолжают жить, только уже без меня. Могу ли я своим отсутствием в повествовании до сих пор подсказывать им, как поступить? При этом с Хёнджином мы не просто расстались: я погиб, а он скорбит по мне. Единственный, кто рядом с Хёнджином на данный момент, это Чонин. Что, если мне нужно было уйти из повествования именно для того, чтобы они приняли свои чувства? Намекнуть на то, чтобы они наконец-то сблизились? Такая тяжеловесная преграда в моём лице исчезла, значит, у них нет никаких причин больше запрещать себе влюбляться.       — Это звучит логичнее всего. Если брать мою первоначальную задумку, то именно после твоего ухода Чонин признаётся в чувствах. Если до этого расставания Хёнджина не были особенно болезненными, то в этот раз он потерял человека без надежды на возвращение, причём очень дорогого человека, а Чонин…       — Чонин рядом. Главное, чтобы Хёнджин не винил себя в этих чувствах.       — Зная его…       — Ага. Точно будет винить, — усмехается Минхо. — У нас точно нет никакого способа связаться с ним? Ну, как у персонажей твоего сценария, только если главный герой смог переместиться обратно, чтобы завершить свои дела, я, возможно… Даже не знаю. Я бы мог передать ему хотя бы весточку, хотя бы намёком попросить дать себе время. И шанс на настоящее счастье, на то, какое хочет он, а не прописанное специально. Нам нужно это обсудить, но… — глаза Минхо бегают по столу, и пальцы он тревожно сжимает в кулаки. — У тебя есть ещё возможность переписать историю?       Джисон кусает губы.       — В ту ночь, когда ко мне пришёл ты, я не смог написать твоё имя на бумаге, — вспоминает он. — С остальными всё срабатывало, но я больше трёх недель не прикасался к этой работе. Я вообще не уве…       Но не успевает ещё Джисон договорить эти слова, они сталкиваются взглядами — и всё становится понятно. Потому что про чай благополучно забывают, о недоеденных сладостях напоминает лишь одиноко моргающая на кухне лампочка, свет которой тусклой сумеречной дымкой добирается до спальни, а на полу между рабочим столом и кроватью раскладывается мозаика исписанных листов с заголовком «Юноши с карамельными волосами». Толстые линии карандаша расплываются в неразборчивые серые полосы, и глаза Джисона мечутся от главы к главе.       — Если я остановился на сцене в аэропорту, — размышляет он, а затем, не договаривая, находит сцепленные скрепкой листы, — значит, девятая глава, — он нетерпеливо ищет последнюю страницу, пальцем ведёт вдоль строк и доходит до точки. — Отлично, отсюда. Подай что-нибудь там со стола, пожалуйста.       Минхо вкладывает ему в руки карандаш. Джисон садится на колени так резко, что ненароком оставляет царапины на коже, черкает номер десятой главы, но огонёк в его глазах потухает так же быстро, как загорелся.       — А что писать-то?       Потому что как именно передать это сообщение Хёнджину, они и не придумали.       — Ну ты хотя бы это… — Минхо чешет затылок. — Попробуй написать там имя чьё-нибудь.       Джисон делает привычный отступ и выводит карандашом первую черту в имени Хёнджина, но грифель спотыкается о узор ламината и отлетает в сторону. Деревянный огрызок грустно нависает над бумагой.       — Карандаши эти тупые из супермаркета, — ворчит Джисон, поднимаясь за следующим, — никогда их больше брать не буду, — и садится обратно, приготовившись снова выводить имя Хёнджина. — Мало того, что бумагу царапают, так ещё и… — и очередной грифель ломается.       Джисон послушно смотрит на то, как чёрный ломтик катится в противоположную сторону, оставляя полупрозрачный серый след посреди текста. Поджимая губы, он подкладывает дополнительные листы бумаги под конец предыдущей главы и делает ещё одну попытку. Только подцепляя бумагу, грифель разрывает её вдоль, оставляя зияющую рану. Джисон пробует написать имя ниже, правее, в другом углу и на другом листе, но перед его глазами вместо ожидаемого текста теперь лишь изорванная бумага. Не хватает алых кровоподтёков — стало бы похоже на ножевые ранения.       — Либо на эти карандаши наложили проклятье, — понуро поднимается на ноги Джисон, — либо это то, чего я боюсь.       — Ч… что случилось, Джисон-и? — теряется Минхо.       Джисон вытаскивает из ящичка набор шариковых и гелевых ручек и садится в позу лотоса, наклоняясь над черновиками.       — Если не получится, — хмыкает он, — значит, я больше…       Первой в ход идёт обычная синяя: чернила словно высыхают. Следом — обычная чёрная, которая попросту царапает бумагу, как карандаш до неё. Гелевые чернила остаются жирными блестящими брызгами на запястьях и пальцах, и даже несчастные фломастеры, ставшие последней надеждой Джисона, противно скрипят по бумаге да засыхают. От отчаяния Джисон кидает пластиковый стержень в стену, после чего прикрывает глаза.       — Минхо, я…       — Джисон-и, у тебя ведь уже написана десятая глава.       Джисон разворачивается в его сторону. Минхо склонился над увесистым файлом с вспухшими от грифеля листами: их насчитывалось порядка пятидесяти, не меньше. Сам файлик выглядел потрёпанным: покрытие пожелтело, а белое поле слева рвалось, как будто вес бумаги внутри отдавливал его от металлического держателя.       — Где ты это нашёл?       Джисон всегда клал файлы в папки про запас и оставлял в них несколько листов бумаги. Потому что в моменты вдохновения он придумывал сцены, которые нужно было записать непременно, вне зависимости от хроники повествования: чтобы не путаться, он откладывал сцены, которые должны были произойти немного позже, в конец папок. Вот только файл он узнаёт: да, это был из тех, что он положил на всякий случай в конец папки основного содержания, но... чтобы была написана целая глава? И лежала не пойми где?       — Когда мы раскладывали главы на полу, — отвечает Минхо, ведя пальцем от самой первой до крайней, — ты положил девятую к себе ближе, — он подбородком указал в её сторону. — Но я решил пролистать папку, просто чтобы удостовериться, что перед нами вся история целиком, — Минхо кладёт на колени чёрную папку и принимается листать. Пальцы перебирают такие же дополнительные файлы с пустой бумагой. — Но в самом конце я нашёл это.       Джисон заглядывает через его плечо. Минхо взял в руки файл: от веса тот сгибался практически пополам, так что поначалу серые полосы грифеля отсвечивали. Но на самом верху было выведено: «Глава 10».       — Это… — Джисон кашляет в кулак. — Это мой почерк…       Минхо приближает записи, косясь на Хана.       — Уверен?       — Конечно! — восклицает тот и проводит ногтем по контуру букв. — Вот, сравни, — он берет первый попавшийся лист. — В букве «ㅁ» нижняя черта у меня съезжает вправо далеко, так, что наслаивается на соседнюю букву, а в «ㅈ» наклонная вправо идёт чуть выше, меня за это учителя ругали постоянно.       Но вряд ли нужны были дополнительные объяснения: почерк был идентичным, Минхо и сам несколько раз перевёл взгляд от одного листа к другому.       — Так может, ты написал эту главу, а потом забыл о ней?       Джисон вытащил страницы, поспешно оглядывая написанное. Пряди чёлки падают на глаза: он зачёсывает их назад. Пальцы перелистывают содержимое, сквозь приоткрытые губы вырывается тяжёлое дыхание. Минхо читает вместе с ним.       — А это точно моя история? Может, прежняя зарисовка, которая просто случайно попала не туда? Тут просто… Кто такой Ким Сынмин? Я не знаю его.       — Ты и не должен, — резко отзывается Джисон, едва не задыхаясь. — Он расследует дело о твоей гибели, — а затем возвращается к первым страницам и удивлённо вчитывается в строки.       Незнакомец прижимается грудью к его спине. Обхватывает локти Сынмина, как если бы сам бросал мяч в корзину, и направляет запястья. А затем устраивает подбородок у него на плече. Искоса Сынмин замечает, как тот пытается установить с ним зрительный контакт, как будто хочет что-то добавить. Подбородок у него острый и выдающийся — привлекая внимание Сынмина, парень надавливает им на ключицу.       — Но это же история про двух детей, — недоумевает Минхо.       — Вот именно, — Джисон падает на колени. — Ким Сынмин был обычным экстра-персонажем, я никогда не придумывал ему прошлое. Он просто выполнял роль полицейского, чтобы помешать… Я никогда… — Хан испуганно смотрит на Минхо. — Я никогда не писал эти строки. И эту главу. В планах не было придумывать какие-то глубокие мотивы для персонажа. Изначально это был сценарий для короткометражки, у меня бы просто не хватило времени раскрыть всех персонажей, даже если бы я хотел.       — А ты точно не мог напутать с персонажами? Ты же вроде придумывал их в детстве, вдруг это что-то из прошлого?       — Ким Сынмина я придумал далеко не в детстве, — качает головой Джисон.       — Точно? — аккуратно спрашивает Минхо.       — Точно, потому что это было имя моего одноклассника из средней школы. Я его придумал вместе с вами, с тобой, Хёнджином, Чонином. Боже… Этот текст выглядит очень логично, как будто я писал его под наплывом вдохновения, а потом ещё и редактировал. Но дело в том, что я не мог написать такой объём, — Джисон трясёт десятками листов. — Я все силы потратил на историю вашего треугольника, мне тупо не было дела до второстепенных персонажей, понимаешь? Времени не было тоже, я начал писать эту новеллу спонтанно, я спешил дописать её до окончания сроков сдачи дипломной работы. Я никогда даже не думал, кем был этот Ким Сынмин до того, как стал детективом.       — Но откуда тогда взялась вся эта история, Джисон-и? Не могла же она сама себя написать?..       Но Джисон раскладывает листы на полу, смотря, как сквозняк приподнимает дрожащие краешки в воздух, и усаживается рядом.       — В том-то и дело, Минхо, — он закусывает губу. — Кажется, эта история… — он трёт переносицу. — Только что я не мог написать ни одно имя на других листах, а теперь мы находим внезапно появившуюся главу. Целую главу на полсотни страниц… Минхо, скажи, ты мне веришь?       Минхо кивает.       — Ты считаешь, эта история начала писать саму себя?       — Боюсь… — Джисон нервно усмехается. — Боюсь, что так. Она не просто начала писать саму себя, Минхо. Я больше не имею права быть её автором.       — О чём ты?       — Поначалу я не мог вывести только твоё имя, — поясняет он, поворачиваясь к Ли. — И это казалось логичным: ты же покинул повествование, значит, ты больше не персонаж. Но теперь я не могу написать имена и других персонажей. Видимо, ты стал первым, кто закрыл мне доступ к работе. Я не знаю, правда, не знаю, что это может значить, — он испуганно поднимает глаза, — но могу предположить, что пока мы с тобой находимся по другую сторону новеллы, эта история начала жить… сама по себе. Ей не нужен писатель.       Минхо озадаченно переводит взгляд от черновиков на Джисона и обратно. Тонкий ветерок сквозняком приподнимает поля страниц; края колышутся, и если прислушаться, покажется, будто они издевательски смеются.       — Она продолжается, Минхо, — громко сглатывает Джисон. — Она не замерла. И это значит, что персонажи… отказались от прописанных для них ролей.       Минхо бросает взгляд на окончание последней главы. Пистолет снова делает громкий выстрел, тепло крови снова разливается по груди, последнее, что он видит, это то, как Хёнджин тянет к нему руки, но…       Как если бы старые, заржавевшие шестерёнки вдруг очистили, смазали жирным слоем масла и привели в действие, затрещали бы рычаги и загудели бы моторы, в голове Минхо догадка сложилась сама собой.       Потому что всё это время он ходил вокруг да около, а подсказка была практически у самого носа, и как бы господин писатель её ни скрывал, Минхо сумел в его глазах прочесть правду.       Он влюбился так быстро не потому, что Джисон знал, как именно нужно о нём заботиться. Он знал родителей Джисона в лицо не потому, что, когда тот создавал его персонажа, случайно обронил в него свои собственные воспоминания. И он знает его тайное прозвище, которым его больше никто никогда не называл, не оттого, что Джисон ему рассказал об этом; он знает, как справиться с панической атакой не потому, что по счастливому совпадению угадал, как это делать. А ещё он чувствует себя рядом с ним настолько уютно не только потому, что у них много общего и они прекрасно понимают друг друга.       Целая глава не напишется сама собой, а смерть не всегда означает конец жизни. Зачастую смерть — это её продолжение. Персонажи отказываются от собственных ролей, как актёры театра, которым не угоден сценарий. Хван Хёнджин и Ян Чонин подавляли в себе чувства, которые не под силу оказалось скрыть даже, казалось бы, их создателю, писателю, который должен был иметь над ними неограниченную власть.       Как только Минхо попал сюда, в реальность Джисона, он запустил целый механизм, который был направлен на то, чтобы спасти…       Воспоминания, которые накрыли Минхо с головой на пляже, были не чужими. Они были его собственными.       — Джисон… Мы все… Я, Хёнджин, Чонин, Шин Рюджин… — он едва не задыхается. — Мы же все были живыми людьми однажды. Верно?

***

      Пряный аромат карбонары казался тошнотворным. Сынмин делает глоток шампанского, чувствуя, как кислыми каплями растекается по языку шипучий, колкий холод. Он съел вроде бы пару вилок, вот только больше не находил в себе сил пережёвывать что-либо ещё.        — Мы уже две недели ищем менеджера мне в помочь, но ты же знаешь, как это бывает: если браться обучать новичка, в итоге точно ничего не успеем, — говорит Пак Джихё, отводя взгляд в другую сторону и прикладываясь губами к бокалу. Полупрозрачный след коричневой помады остаётся неровным полукруглом. — Понятия не имею, откуда в ноябре такой наплыв заказов. Мы не успеваем подготовить крой для обычных клиентов, а на голову сыплются виповские, у меня полная неразбериха в голове. Почему все вдруг решили жениться в ноябре–декабре? — она отправляет в рот совсем крохотную порцию пасты и запивает её игристым. — Я понимаю, мы не можем сейчас потянуть ещё одного сотрудника, но хотя бы на аутсорсинг некоторые задачи отправить… Наши швеи задыхаются от количества работы.        Сынмин кивает.        — Поешь побольше, пожалуйста, — по привычке произносит он. — И так голодом себя моришь.        — На работе даже времени поесть нет, — жалуется Джихё. — Среди наших слухи пошли, что этого Хвановского отпрыска наконец-то женят. Имя невесты пока неизвестно, семьи скрывают, но ставят на дочь какого-то директора их компании. Повезло девчонке такого жениха себе отхватить. Даже немного… — Джихё усмехается, качая головой. — Завидую ей, что ли? По-белому. Хотя, знаешь, я слышала, что он, — она натыкается вилкой на кусочек мяса в пасте, а затем крутит ей у лица, — спутался с парнишкой из клана Ли. Прям в этом смысле. Ему двадцати трёх даже нет, а его резко решают женить. Наверняка родители что-то заподозрили. Или он неплохо так накосячил.        — Про них уже тысячи лет слухи ходят, — Сынмин равнодушно ковыряется вилкой в тарелке. — Не советую доверять каждому источнику.        Джихё пожимает плечами.        — В любом случае, свадьба скоро состоится. А если они решат выбрать нашу компанию, менеджеры биться будут за возможность изготовить для молодожёнов платье с костюмом. Возможно, даже к лучшему, что мы с тобой, ну… — она поджимает губы, — решили ненадолго перенести свадьбу. Если сейчас все залы забронированы на месяц-два вперёд, боюсь, мы не смогли бы даже организовать церемонию как полагается. Скоро Рождество… — задумчиво продолжает девушка. — На Рождество жениться здорово, но когда я представляю толпы женщин в белых платьях в самых красивых местах для фотосессий… Не возникает ощущения, что я особенная. Не знаю, может, весной будет лучше.        Сынмин снова молча кивает.        — Вообще я уже присмотрела фасон платья, — довольно улыбается Джихё. — Пришли эскизы трендов на следующую весну, боже, там просто чудесное платье в стиле ретро. Помнишь платье Дейзи из «Великого Гэтсби»? Приталенное, элегантное, струящееся… Я просто влюбилась в него. Я бы даже сама сшила его, если бы не загруженность. И к нему есть один уникальный дизайн костюма: с нами будут сотрудничать дизайнеры из известного модного дома, это их эксклюзивный крой… Тебе бы он очень пошёл. Кстати, может, нам вообще устроить свадьбу в стиле двадцатых годов прошлого века? — она восхищённо прикрывает губы. — Я недавно смотрела одну дораму про путешествия во времени, боже, эта эстетика начала двадцатого века такая… красивая, утончённая, немного мрачная, но зато какая изящная! Я долго искала залы для брони, но потом вспомнила, что мы можем организовать всё в вашем отеле и…        Сынмин практически не слушает её слова. Не потому, что не хочет обсуждать свадьбу. Просто взгляд сам собой застревает в кружащихся в бокале пузырях, что лопаются при очередном столкновении со стеклянными стенками. Пустые глаза смотрят на него с желтоватой поверхности.        — Сынмин? Дорогой?        Проблема была в том, что Джихё была слишком проницательна. Если бы после работы они не решили поужинать в ресторане, пришлось бы уехать домой, а оставаться наедине со своей невестой сегодня значило сразу же раскрыть произошедшее. Он надеялся, что на людях сможет хотя бы скрыть свои эмоции.        — У тебя что-то случилось? Ты вообще не ешь.        — Просто… кое-какие трудности на работе, — отговаривается он.        — Ну так расскажи, — недоумевающе произносит Джихё. — Что-то серьёзное?        Вот только перед глазами далеко не сверкающее шампанское, блеск хрустальных люстр и сияющая звёздами ночь за окном. Серебро дорогой посуды затмевается воспоминаниями: хитрые шоколадные глаза издевательски смеются над ним, а пухлые губы искривлены в насмешке. Сынмин отводит взгляд, теряясь в клетчатом узоре плитки, и качает головой.        «Просто потому что мы с тобой однажды… переспали?»  Если он признается в этом Джихё, вся идея со свадьбой треснет по швам и разойдётся. То, что они несколько лет сшивали вместе, окажется бесполезным полотном с некрасивым узором, который оба пытались наречь судьбой. Только ни черта это не судьба.        — Я… Дело в том, что расследование, из-за которого пришлось перенести свадьбу… я не могу огласить тебе детали.       Джихё понимающе кивает.        — Оно оказалось куда запутаннее, чем я думал.        — Но ты ведь не впервые сталкиваешься со сложностями, — рассуждает девушка. — Помнишь, в прошлом году ты расследовал то странное убийство в Конджу?        — Лучше бы я ещё раза три его расследовал вместо того, что мне на голову выпало.        — Всё настолько плохо?        — Прошло уже три недели, а я не нашёл ровно ничего, кроме одного намёка на улику, в который очень сильно не хочу верить. Это дело поручено даже не мне. И я по факту занимаюсь им незаконно. Если начальник узнает, дело может дойти до увольнения.        Джихё заправляет прядь волос за ухо, склоняясь над столом.        — Но зачем ты тогда согласился? Денег у нас с тобой достаточно, в чём причина?        — Если бы дело было только в деньгах… Поначалу я подумал, что это неплохой способ продвинуться по службе, потому что заказчик из влиятельной семьи, но потом, когда я стал углубляться… Это дело, Джихё, — он смотрит на невесту исподлобья, — я уже не смогу забросить.        — Сынмин, прежде всего помни о своём здоровье, — отвечает девушка. — У тебя слабое сердце. Если на этом пути есть риск нарваться на неприятности или… упаси боже, погибнуть, уж лучше остаться в сторо…       — Я не могу остаться в стороне, — не дослушав, отрезает он. — Не в этом случае, понимаешь?        — Нет, не понимаю, — фыркает Джихё, пригубливая шампанское. — Ты не сказал мне, что происходит, и я должна на слово поверить, что какое-то расследование значит для моего будущего мужа куда больше, чем его собственная жизнь?!        — Я видел хёна сегодня.        Джихё порывается что-то ответить, но губы замирают. Прядь чёрного каре, которую она безуспешно заправляла за ухо, пружинкой вылетела наружу.        Сынмин виновато пожимает плечами и опускает взгляд. Он чувствует себя провинившимся отличником в кабинете директора. Неприятные, мерзкие мурашки пробегают по плечам под рукавами рубашки.        — Хёна?.. — выдыхает она.        — Хёна.        — Нашего хёна?..       — Нашего хёна, Джихё. Мы виделись. Сегодня. Снова.        — Он что, замешан…       — Боюсь, что да.        Бокал с грохотом ударяется о деревянное покрытие стола. Капли шампанского, врезаясь в округлые стенки, вылетают и падают на тарелку.       — Но он же… Он исчез из нашей жизни. Я думала, всё снова станет хорошо.        — Я не думаю, что он объявился из-за нас, — произносит Сынмин. — Он попросил меня оставить это дело. Сказал, что это слишком опасно. Но я не хочу… я стал полицейским, чтобы защищать своих близких. А хён для меня…        — Ты серьёзно? Сынмин, серьёзно? Опять?        — Он ничего не сделал мне, Джихё.        — И слава богу, Сынмин, что не сделал, но ты что, — она наклоняется к нему чуть ближе, — забыл, что произошло? Ты снова хочешь связаться с ним? Почему ты не можешь просто отпустить наше прошлое?        — Потому что он не просто знакомый, которого можно забыть.        — Но мы ведь уже забыли, — возражает Джихё. — Мы жили несколько лет как нормальные люди. Что опять случилось?        — Я не хочу, понимаешь? Не хочу, чтобы его снова судили.        — Ты не помнишь, по какой причине мы оборвали с ним все связи, Сынмин?        — Джихё, я…        — Неужели хён для тебя важнее нашего будущего? Почему ты снова хочешь связаться с ним?       — Потому что, несмотря на произошедшее, я любил его. И ты сама любила его. И если у меня есть возможность помочь ему сейчас, я не хочу отказываться. Я не могу.        Джихё испускает усталый выдох.        — У меня нет слов, правда, — она откидывается на спинку стула, скрещивая руки на груди. — Надеюсь, он просто вскружил тебе голову. Завтра утром проснёшься и забудешь про этот бред. Твой обожаемый хён давно должен гнить в тюрьме, а не разгуливать на свободе, — Джихё хватает бокал шампанского и, запрокидывая голову, выпивает содержимое до конца.        Сынмин знает, что она права. Вот только Джихё, как бы близка ему ни была, никогда на самом деле не знала того, что для Сынмина значит Со Чанбин.        — Не для того ты сражался со смертью, чтобы так бездарно посвятить свою жизнь обыкновенному, мерзкому, двуличному наглому преступнику.        Домой они возвращаются молча. Автомобиль увозит их из центра в сторону окраины, когда закат ложится на город серым полотном холодных облаков — только далёкие красные лучи целуют на прощание холмы. Сынмин прислоняется головой к окну, и тяжёлый выдох оставляет на дребезжащем стекле неровный матовый след.        Он не ожидал другого ответа: оттого Джихё рассказывать и не хотелось. Преступник, обманщик, убийца, конченый ублюдок, — в первые месяцы после произошедшего Джихё страдала от приступов истерики и ночных кошмаров, задыхаясь. После терапии она как будто стала жёстче: прежняя фобия, дававшая о себе знать каждую ночь, отступила, оставшись лишь редкими паническими атаками. Сынмин держался крепче: хоть это и произошло на глазах у них обоих, молодой мужчина виду не подавал — по крайней мере потому, что он своим долгом посчитал защищать подругу детства, впоследствии ставшую невестой. Последнее, что они видели, это как кровь родителей из груди брызнула под самый потолок, и гранатовые пятна вязким узором остались на обоях — а когда обернулись, чтобы в последний раз взглянуть на Со Чанбина, его след простыл; казалось, даже тени не мелькнуло в мёртвом коридоре. Две девятнадцатилетних сироты остались друг с другом совершенно одни — по вине третьей.        «Хён, умоляю тебя, — всхлипывал Сынмин, силясь, чтобы не упасть на колени, — скажи, что это неправда. Скажи, что ты любил их. Любил меня».        Ударяет в землю просвет обжигающей молнии. «Побереги сердце, малыш. Прости, но я никогда не любил тебя так, как ты этого хотел».        Удар коленом в челюсть выходит гремящий; зубы клацают, и спустя мгновение с кончика языка тянется капля бурой крови. «Пошёл, — рёв незнакомого голоса пугает до смерти. — Кончай разводить сопли». Чанбин жмурится, в тщетной попытке пытаясь выдернуть связанные руки из тугого узла верёвки; вздрагивают тонкие волокна, когда его пинают в грудь и волочат к выходу. Джихё всхлипывает, ослабленной хваткой цепляясь за бархат окровавленного кресла. «Не у… не уходи, прошу», — сипит Сынмин. Может быть, он не издал ни звука.        В ту ночь буря быстро успокоилась. Когда Сынмин осмелился взглянуть в окно, то увидел, как луну перистым узором обрамляли облака.       С тех пор прошло семь лет. И на пальце его сияло обручальное кольцо — как безмолвная надежда, что с Джихё они смогут жить счастливо. И у них вроде бы получалось — по крайней мере, Сынмин хотел верить, — вот только при любом упоминании событий прошлого он сам молчаливо улыбался, а Джихё переводила тему или вовсе тактично прочила замолчать. Они пообещали себе похоронить эту травму, выбросить из памяти случившееся, чтобы начать новую, нормальную жизнь. Джихё, к счастью, расцветала, улыбалась чаще и смеялась громче, так что какую реакцию ожидал Сынмин, когда сообщил о том, что хён вернулся?..        Он поджимает подбородок, прикрывая глаза да откидываясь к подголовнику. Не стоило рассказывать. Может, был бы шанс завершить это расследования без ведома Джихё. И дело даже не в том, что Сынмин не хотел теребить едва зажившие раны.        Просто для Пак Джихё Со Чанбин никогда не значил столько же, сколько он значил для Ким Сынмина.        — Они хотят приехать в офис уже завтра. Да, подготовь, пожалуйста, план переговоров. И ту презентацию, которую мы делали для квартального совещания, отредактируй, чтобы можно было им хоть что-то показать.        Джихё включила громкую связь, отложив телефон на сиденье.        — Послушай, — она раскрыла сумку, принявшись искать документы в тонкой папке, — если они предоставят нам залы на целый месяц по эксклюзивному контракту, я уписаюсь кипятком, потому что эта морока с бронью у меня поперёк горла.        Из динамика слышится приглушённый голос, на фоне которого свистит ветер.        — Директриса Пак, но это слишком короткий срок, я не могу заставить стажёров работать ночью.        — Пообещай им премию, значит, — Джихё трёт висок. — Как только я вернусь домой, присоединюсь к вам. Понимаю, звучит не очень, я сама не хочу работать ночью, но мы не можем упустить этих партнёров. Агентство из Каннама нам на пятки наступает, если вообще не переступает, так что я сделаю всё, чтобы перехватить поставщиков.        Возможно, сам момент тоже был не очень подходящим: с такой загруженностью Джихё вполне могла бы не заметить тревогу Сынмина. «Мы единственные друг у друга остались, — однажды сказала она ему. — Так что я позабочусь о тебе. Не стесняйся рассказать мне о любых переживаниях, я всегда пойму тебя». Сынмин думал, что она его возненавидит, боялся, что на определённом моменте они навсегда расстанутся, но они молча это преодолели.        Отчасти из-за того, что вместе легче делить боль.        Автомобиль останавливается у высокого забора из киноварно-красного кирпича. Их небольшой участок раскинулся в низине, соседствуя с аллеей редких и низких зелёных насаждений. На серпантине мощёного тротуара серыми пятнами высыхали глубокие лужи; смазанными отблесками стелился по дороге фонарный свет. Джихё стучала кончиками ногтей по экрану, набирая текст сообщения, Сынмин вдыхал морозный ночной воздух. Передавали, что на несколько ближайших дней дождливая погода прекратится, а после небольшого потепления на город опустится первый снег. Они с Джихё планировали выбраться на горнолыжный курорт на это Рождество, но теперь вряд ли получится — как минимум из-за загружённости невесты.       — Мы же назначили дату переговоров, почему они отказались? — ругается в телефон Джихё, когда они заходят в дом. Сынмин бросает изучающий, некий разведывательный взгляд на свою невесту и оценивает обстановку: брови заломлены в гневе, губы искривлены. Остаётся только надеяться, что суета в офисе давит на неё настолько, что о Чанбине она скоро позабудет. Зря он это сделал. Совершенно зря.       Щёлкает замок ванной — Джихё закрывается с телефоном, и временами вместе с шумом льющейся воды Сынмин слышит её приглушённый голос. Сам он опускается на край их общей постели, включая мягкий свет лампы на прикроватной тумбе. Пальцы сжимают шёлковую простынь, пока костяшки не бледнеют. Глубокий вдох — он отпускает ткань, на которой остаются влажные следы от вспотевших ладоней.       «Сынмин-и, познакомься с девочкой, — звучит в голове голос его мамы. — Теперь она будет жить с нами». «Кто она такая?» — нахмурив брови, недовольно пробурчал Сынмин в ответ. Его маленькие пальцы теребили подол маминой юбки. «Дочь нашей кухарки, Пак Джихё. Она чуть старше тебя, но мы надеемся, что вы будете дружить и общаться, как ровесники». Сынмин фыркает. «Буду я ещё с ребёнком служанки возиться…» — он убежал, а мама кричала ему вдогонку, и спустя нескольких дней Сынмиу самому пришлось извиняться за свои же слова. Все уже молчаливо догадывались о том, что двое детей поженятся в будущем, а в доме царила какая-то атмосфера волнительного ожидания свадьбы, несмотря на их разное положение. И всё шло даже хорошо, потому что в шестнадцать лет они впервые вернулись домой поздно — со свидания. Вот только Сынмин хранил один секрет у себя на протяжении нескольких лет, и только Пак Джихё знала о нём, пока их родители мечтательно складывали руку у сердца и растекались в планах на их дальнейшую совместную жизнь.       Он не любит Джихё.       Он любит Со Чанбина. Даже спустя столько лет. Всё ещё — всем сердцем, всей истерзанной в клочья душой и всеми выплаканными до острой боли глазами — просто-напросто любит.

***

      Пальцы сжимают картонный стакан с холодным латте. Аэропорт другой, но это не помогает избавиться от мысли, что любые попытки сбежать обернутся трагедией. Ватные ноги медленно переступают по плитке: хотелось просто перемотать время вперёд, чтобы самолёт приземлился скорее в солнечной Италии, а они спрятались в номере отеля. Чем ближе было время посадки, тем дольше оно тянулось, а страх внутри Хёнджина паразитировал, разгрызая тело огромной дырой в груди.       — Хён, держи.       Чонин появляется с двумя донатами в руках и чашкой горячего чая. Хёнджин растерянно принимает угощение в шуршащей бумажной упаковке.       — Но в самолёте же будет еда…       — Я прекрасно знаю, что ты плохо ешь, — закатывает глаза Чонин. — Всё пьёшь свой кофе. Твоему организму нужна подзарядка.       — Спасибо…       Они опускаются за стол на фуд-корте — и вроде бы всё довольно привычно, да и мир вертится вокруг своей оси. Толпы безликих незнакомцев сливаются воедино и расходятся по маленьким группам, чемоданы шуршат колёсами по стыкам плитки, отдалённо гремучим голосом звучат объявления, только страх всё равно заставляет его проигрывать в голове сценарий, который кажется ожидаемым. Что, если на этот раз — не Минхо, но… если, возможно, на Минхо охотилась семья Хёнджина, узнают ли они и про этот побег? Остановят ли его? Да, не убьют, не выстрелят, но накажут, и в крайнем случае Хёнджин бы взял всю вину на себя, но они ведь тронут Чонина.       — Всё в порядке? — подаёт голос тот. — Точно хочешь уехать?       У Хёнджина даже кусок в горло не лезет.       — Я хочу. Очень хочу.       — Но есть проблема?       — Боюсь, что нас с тобой вычислят.       Хёнджин невольно оглядывается. В толпе не разглядеть шпиона, и даже если бы людей было меньше, где гарантия того, что он не выстрелит в спину? Страх распространялся режущей болью по внутренним органам.       Хёнджин так устал бояться.       — Послушай, пока я с тобой, тебя никто не ранит.       Хёнджин поднимает взгляд. Чонин непривычно серьёзен: губы сжаты, скулы выпирают, руки скрещены. Он выглядит так, будто в любой момент готов будет хёна защитить. Хёнджин резко выдыхает, опуская голову обратно; чтобы занять чем-то свои руки, он огибает пальцами стакан и допивает кофе.       — У нас ещё есть возможность уехать обратно домой, — напоминает Чонин.       — Нет. Я не хочу домой.       Хёнджин кутается в пальто. В его голове слишком много страхов, большинство из которых рациональны. Они похожи на огромный паззл из несочетающихся элементов, которые подпилили, чтобы они подходили разрезами, и в итоге картинка постепенно расширялась, но складывалась бессмысленным пятном. Он просто хочет, чтобы эта полоса в жизни кончилась — и он смог бы спокойно быть тем, кем всегда хотел. Он надеялся, что во время этой поездки проветрит мысли и осознает, что нужно ему от жизни. Ведь размышлять здраво он может, только если Чонин держит его за руку.       Чонин поднимается со своего места.       — Пойдём.       — Куда?       — В более тихое место. Я знаю, что ты нервничаешь. Подождём нашего рейса там, где нас никто не увидит.       Чонин был его спасительным кругом. Как бы сильно Хёнджин ни хотел стать ему опорой, по мере взросления многие вещи менялись кардинально, и он частенько ловил себя на мысли, что Чонин мудрости набирается куда быстрее. Отчего-то у Чонина слова всегда звучали утешительно, прикосновение его ладоней к волосам заставляло высохнуть солёные капли под ресницами, и даже то, как он обнимал, помогало Хёнджину верить в то, что он способен жить счастливо. Чонин знал каждую его слабость, а ещё знал, как в моменты этой самой слабости успокаивать и согревать его. В руках Чонина всё возвращалось на круги своя и мир переставал вертеться так стремительно, до головокружения.       Чонин протягивает ему свою ладонь. Хёнджин растерянно вкладывает в неё свою, и Ян мгновенно сжимает её. Нет в этом ничего сложного, непредсказуемого, неожиданного: просто если Чонин даёт свою руку, Хёнджин крепко за неё хватается.       Они убегают с фуд-корта. Обходят переполненный людьми зал ожидания с рябящими рядами металлических стульев, обегают широкую аллею с сувенирными лавочками и проходят мимо брендовых магазинов. Полупустой рюкзак болтается на плече Хёнджина, ударяясь о лопатки, он кое-как придерживает лямку одной рукой, а второй держится за Чонина, что уводит его подальше от толпы. В конце концов они устраиваются в узком коридорчике возле уборных и помещений для персонала. Проход обустроен длинными деревянными сиденьями и низкими декоративными фонтанчиками. Из широких горшков любопытно выглядывают полосы листьев монстеры, свет здесь горит тускло, пассажиров нет — на двери в туалет висит табличка с оповещением о технических неполадках и извинениями. Так что они действительно остались наедине.       — Здесь никто нас не найдёт, слышишь? — говорит Чонин. Хёнджин устало опускается на деревянную скамью, кивая. Коридор спрятан от основного зала в боковом проёме, как бы врезаясь небольшим углублением в стену. — Никто не выстрелит, никто не вычислит. Мы спокойно улетим и забудем обо всём, за что мы ответственны.       Пальцы Хёнджина задумчиво перебирают лямки рюкзака. Он снимает его и кладёт на колени; на губах до сих пор чувствуется привкус холодного латте, капли которого он поспешно слизывает.       — Но почему… почему…       Откуда этот живой и вибрирующий страх в теле? Откуда… почему трясутся руки и почему сделать вдох кажется непосильной задачей?       — Почему тогда кажется, что из каждой двери, из каждого многолюдного и открытого места на нас с тобой направлено оружие? — почти срываясь, шепчет он. — Почему всё это кажется безнадёжным?       У Чонина на выдохе вырывается короткая и грустная усмешка. Он опускает голову, и чёрные соломенные локоны падают на ресницы.       — Хочешь вернуться домой? Если ты боишься, мы можем вернуться обратно.       — Нет. Это ещё страшнее.       Хёнджин не может представить, что будет, если он выйдет обратно через двери терминала. Это уже невозможно, конечно: они зарегистрировалась на рейс. Но если подумать, то мир за этими дверями кажется пропахшим горькими дождевыми каплями, прогнившей землёй и кислым дымом. Если он вернётся, ему придётся встретиться с отцом, а бытовые проблемы продолжат угнетать его. Сердце просило хоть немного отдыха. Чтобы сделать вдох свежего воздуха. В тишине.       — Я не хочу обратно. Я просто…       Пока он пытается придумать подходящее слово, Чонин сгибается пополам.       Он садится перед Хёнджином на колени. И, поднимая взгляд, берет его руки в свои, нежно поглаживая кожу подушечками больших пальцев. Она иссохла, потрескалась. Бархатные ромбики складывались в неглубокие морщинки. Хёнджин считает, что руки у него стали некрасивыми. И переворачивает запястья, чтобы видеть лишь ладони Чонина да свои вены на внутренней стороне. Ян тянет его руки к себе — локти Хёнджина податливо разгибаются, и вскоре он ощущает своими кулаками ткань клетчатой рубашки своего младшего. Она успокаивающе тёплая.       — Хён, я понимаю каждый твой страх, — произносит Чонин. — Может быть, ты думаешь, что я не смогу прочувствовать того, что чувствуешь ты, но я переживаю за тебя так же, как ты — за Минхо. Как ты — за свою жизнь. Я боюсь за тебя. Как видишь, я не хочу отходить от тебя, потому что знаю, что, кроме меня, у тебя никого нет; а если бы был, я бы всё равно оставался рядом, чтобы знать, что ты в порядке, и помогать.       Чонин перемещает свою ладонь выше, и его пальцы уже накрывают дрожащие пальцы Хёнджина. Так, будто он прячет их в отдельном доме, а Хёнджин только жмётся крепче.       — Ты даже не представляешь, как я тебе благодарен, — он прикрывает глаза. — Я не знаю… как это выразить. Но если бы не ты, где бы я был сейчас?       — Если ты благодарен мне, просто оставайся в порядке. Это всё, о чём я прошу. Не нужно думать о большем.       — Ты живёшь мной. У тебя наконец-то появился любимый человек, а в итоге ты снова приглядываешь за мной.       — Мы в первую очередь друзья. Близкие друзья.       — И ты хочешь возиться со мной? — печально улыбаясь, закатывает глаза Хёнджин.       — А это до сих пор не понятно?       — Что?       — Что я люблю тебя больше всех людей на свете.       У Хёнджина начинают дрожать ноги. Странная вибрация пробегается по мышцам, переходит на бёдра, живот и грудь.       — Я тебя не заслужил.       — Тогда мне уйти отсюда?       Хёнджин поднимает испуганный взгляд. На лице Чонина играет хитрая улыбка. Он склонил голову, и прямые пряди чёлки упали набок.       — Могу свалить.       — Не надо, — из-под губ Хёнджина вырывается усмешка. — Хватит так шутить.       Чонин переплетает их пальцы. Становится по-домашнему тепло.       — У нас с тобой целых две недели во Флоренции. С выключенными мобильными, всякими там джелато, пастой, пиццей, моцареллой и прочими вкусными блюдами, которыми мы набьём себе животы. Так что не думай ни о чём. И я вместе с тобой — тоже не буду.       — Это что, двухнедельное свидание?       — Больше похоже на медовый месяц.       Оба тихо смеются, и в тот момент, когда Чонин поднимается, мимо них проходит мужчина из персонала, перекатывая гремящую телегу с принадлежностями для мытья полов.       «Мы просто сбежим, — думают оба, глядя друг другу в глаза».       «Сбегу, чтобы хотя бы две недели заставлять тебя смеяться и улыбаться так же, как раньше, а ещё чтобы слышать стук твоего сердцебиение во время наших объятий».       «Сбегу, чтобы побыть с тем, к кому стремится моё сердце. Даже сейчас странно осознавать это, но я безумно влюблён в твои глубокие и мудрые шоколадные глаза, и пока они смотрят на меня с теплом, я могу жить».       Они оба понимают, что эта поездка окажется знаменательной. По крайней мере потому, что оба надеются изменить одну вещь — крайне важную вещь.       Бессознательно и не отдавая себе отчёта, они хотят найти настоящих себя друг в друге.

***

      Гудки отдаются надоевшей вибрацией. Это глупо — думать, что, чем сильнее прижимаешь телефон к уху, тем скорее ответит человек. Вместо любимого голоса слышать равнодушный и притворно доброжелательный тон автоответчика стало уже привычкой. Чанбин стискивает зубы, сжимая металлический корпус пальцами.       Над его домом пролетающий самолёт оставляет после себя густой белоснежный след.

***

      Джисон кусает губу. Рука, что держит кипу бумаг, безвольно опускается, и становится страшно. Минхо смотрит на него с тихой надеждой, покорно дожидаясь ответа. Проблема в том, что, смотря в эти глаза, Джисон соврать совсем уже не может — совести не хватит, к тому же Минхо, его Минхо, всегда был умным мальчиком, который угадывал, о чём думал Джисон, пока тот изо всех сил пытался утаить. Потому что мы одно целое, любил повторять Ли Минхо, тот Ли Минхо, которого он знал, и даже если горькая правда больно била под дых, он всегда соглашался её услышать.       — Дело в том… что в мире и правда однажды существовали Хван Хёнджин и Ян Чонин, которые полюбили друг друга, но так и не успели признаться в своих чувствах. А ещё в этом мире существовал Ли Минхо, который любил меня, Хан Джисона, больше жизни и всегда хотел защищать.       Капелька пота скатывается по холодному лбу.       — И если все они разом вдруг вспомнили, ради чего существовали, значит, у меня получилось. Значит, — он глотает порцию воздуха, прикрывая глаза. — Боже мой…       — Джисон-и?.. — растерянно бормочет Минхо. — Скажи мне, что случилось.       — Я не могу… Не могу сказать тебе, Минхо. Ты будешь винить во всём себя.       Джисон облокачивается о ящики письменного стола и смотрит невидящим взглядом на бумаги в его руках.       — Этого не должно было произойти. Нет. Где-то была ошибка. ведь такого… такого не существует.       Руки, будто лишённые сил, податливо выпускают из пальцев исписанные листы.       — Джисон-и, что ты скрываешь от меня?       Джисон встречается взглядом с испуганными глазами Минхо и пожимает плечами. Затем поднимается, достаёт с полки тумбы под телевизором старый фотоальбом, сдувает тонкий слой пыли и раскрывает его на последней странице. Минхо осторожно берёт альбом, как будто он может рассыпаться в крошки.       Здесь хранятся фотографии Джисона - и его первой любви. Минхо успевает заметить их краем глаза, потому что Хан открывает самую последнюю ячейку, дрожащими руками вкладывая альбом в ладони Минхо.       А в этой самой последней ячейке в несколько слоёв сложен пожелтевший газетный лист. Изображение в голубых и изумрудных тонах привлекает взгляд Минхо — он поспешно достаёт вырезку и с шорохом раскрывает, принимаясь читать.

Авария, унёсшая десятки жизней.

Пусть наши звёздочки всегда отражаются в водах шелестящих водопадов.

Двадцатого июля на магистрали по направлению к водопаду Ч*** произошло столкновение туристического автобуса и легкового автомобиля. В ходе расследования обнаружилось, что водитель автомобиля находился за рулём в нетрезвом состоянии, чем спровоцировал аварийно-опасную ситуацию и вынудил автобус свернуть с пути. У автобуса была возможность выровнять ход, но из-за влажной смазки на колее водитель не справился с управлением, и транспортное средство накренилось вбок. Пятнадцать человек, включая трёх учителей и одного водителя, погибли на месте, ещё тринадцать получили тяжёлые ранения и скончались по пути в реанимацию. Чудом выжил лишь один ученик. Он отказался дать интервью.

      Скрип колёс, давящее чувство гравитации, когда груз огромного автобуса накреняется вбок и руки становятся слишком слабыми, чтобы за что-либо ухватиться.       «Эй, не балуйся, нам завтра ехать на водопады», — звучит смех в его голове. «Да никто не увидит, не бойся». А Джисон смеялся, смеялся так звонко и громко в его руках, даже не подозревая, что им приготовил завтрашний день.       «Хан Джисон, слышишь?.. Тебя никогда не хватает». Лишённая силы рука в последний раз тянется к пухлой щеке.       Горячая слеза обжигает холодную кожу. Лист бумаги практически рассыпается в его пальцах.       Во вкладыше находится ещё одна сложенная вчетверо бумага.

      Почтим светлой памятью трагично погибших детей

      А на вырезке — фотографии учеников средней школы. Глаза Минхо в панике бегают по именам:       Шин Юна       Хван Йеджи       Шин Рюджин       Пак Джихё       Ким Сынмин       Со Чанбин              Он утирает солёную каплю, и пальцы случайно касаются шеи. Пульс бьётся так громко, будто подводит его к главной догадке, а Минхо упорно сопротивляется и не хочет признавать то, что уже вспомнил — практически самостоятельно.       Хван Хёнджин       Ян Чонин       Ли Минхо       — Я же говорил: лучше тебе не знать этого. Я оберегал тебя, Минхо, от этих воспоминаний, чтобы тебе не было больно. Прости. Прости, прости, прости меня, идиота, но я больше ничего не мог поделать, — тараторит Джисон. — Я любил тебя так сильно, что не видел смысла жить без тебя. Я хотел умереть, чтобы вернуться к тебе, но в итоге напечатал тебя на страницах своей истории, чтобы ты жил хотя бы в ней. Знать, что ты ушёл навсегда, было до смерти болезненно, я не верил, я хотел… я хотел увидеть тебя ещё раз, хоть один раз, хотел, чтобы мы снова были вместе, рядом, я не знаю, правда… Я так сильно… Я так сильно страдал без тебя… Пожалуйста, прости меня.       Но Минхо не отвечает. Вместо того, чтобы подобрать нужные слова, он просто бросается на Джисона с объятиями.       Он больше его не отпустит. Теперь уже — никогда.