пожелтевшие поля страниц

JJ Project — Tomorrow, Today (내일, 오늘)

      Пустой взгляд блуждает по квартире. Сверху от узорчатых, иссечённых следами от старых булав обоев, к покрытому тонким слоем пыли телевизору, к тумбе, на полках которой беспорядочно лежат скреплённые в папки исписанные листы.       Он бежит по двери, ведущей в кухню. Останавливается на горящих фарфором электрических часах микроволновки, серым, затёртым полосам на ручке холодильника, тёмному плиточному полу. Свет уличного фонаря скромно пробирается сквозь окна, прилипая тусклым овальным следом к холодным стенам.       Взгляд блуждает так, словно пытается не наткнуться на листы бумаги, что держат ослабшие руки Минхо. И как только натыкается на поля страниц, вздрагивает и прячется в постели. Простынь смята острыми, будто пластилиновыми волнами под его бёдрами. Хёнджин должен был целовать далеко не его шрамы.       У Чонина шрамов осталось куда больше.       В мыслях сверкают молнии: руки Хёнджина на талии Чонина, когда он обнимал младшего со спины; его заботливые поцелуи в макушку и щёку, когда Чонин плакал; его нежные руки, вытиравшие лицо Чонину салфетками, когда Минхо припаздывал и заставал их в кафе уже съевшими по половине своей порции; его… его пристанище и защита от одиночества, его родной дом и лучший друг, его родственная душа, любившая его отверженно и бескорыстно. Его, видимо, первая и вечная любовь.       Хёнджин влюблён в своего малыша. Чудесного, мудрого, ответственного и неприступного Ян Чонина.       В того, кто всегда был рядом.       Короткий рваный выдох приподнимает ворот футболки. Края страниц покачнулись под напором горячего воздуха.       Разве это не логичнее всего?..       Не логичнее ли всего было влюбиться в того, кто всегда будет рядом? От кого не нужно позорно сбегать, с кем не нужно постыдно прятаться, за кого… не нужно будет бороться? Сердце Хёнджина оказалось заранее мудрее своего хозяина: оно просто отдалось тому, кто останется с ним до конца его дней. Ведь в конечном счёте их любовь имеет гораздо больше перспектив, чем эти по-горькому трусливые отношения с Минхо. Чонин был тем, в кого влюбится, скорее всего, любой.       Туманным эхом отдаются в голове собственные слова. Их с Джисоном прогулка под пасмурным небом Сеула, первые прикосновения, стадия отрицания того, что Минхо не существеннее обычных слов на бумаге — в тот день ему хотелось знать каждую мелочь. «Да ты самый ленивый писатель, которого я знаю! А Чонин? Чонина ты с кого писал?» Хан был задумчив, не по возрасту мудр и спокоен. «А Чонин… Чонин, он просто… удивительный. Он из тех парней, мимо которых можно быстро пройти, не заметив, а потом, понимая, что теряешь что-то важное, оглянуться, чтобы отыскать его… а он уже исчез за поворотом. И ты в этой жизни его уже не забудешь, потому что лисьи глаза его украли твоё сердце. Навечно».       Взгляд движется от пластилиновых волн простыни в сторону спящего на его талии Джисона. Щёки вновь будто обиженно надуты, усердное дыхание вырывается из-под забитого носа, заставляя подрагивать пушистые ресницы; Минхо поправляет его одеяло, укрывая от ноябрьского сквозняка лопатки и ляжки, прижимает горячее тело ближе к себе. Хан отвечает податливым урчанием, подобно щенку, несколько раз примеряясь хрящиком уха к груди Минхо, чтобы улечься удобнее; его волосы щекочут основание шеи.       Минхо корил Джисона за то, что тот старался над персонажем Чонина больше всего, но ведь из них троих он действительно был самым лучшим.       На лохматые пряди, разбиваясь фейерверком, падает солёная капля. Минхо и сам не замечает, как начинает дрожать.       Влюблён?.. Так же, как в Минхо тогда, четыре года назад? Тогда каков был смысл в том, чтобы всё начинать?.. Если сердце Хёнджина уже было занято, где же он нашёл в нём ещё место для чужого человека? Да так, чтобы жениться? Какой вообще смысл был в этой женитьбе?       Губы у Джисона приоткрыты от затруднённого дыхания.       — Эй, господин писатель, — шепчет Минхо и касается пальцами смоляных прядей, возвращая им изначальный прямой пробор. — Зачем ты придумал такую запутанную историю?       Джисон в ответ только молчаливо жмётся к его груди, кутаясь в одеяло. До слуха Минхо доносится размеренное сопение. Он спит. Ему нужно хорошенько выспаться.       — Зачем ты придумал такую запутанную историю, в которой мне не было места? Ведь мы… ведь я всё равно оказался бы рядом с тобой в финале. Я сам бы к тебе пришёл.       Он возвращается к прочитанным строкам. Слово «влюбился» врезается в глаза так ярко, что остальные буквы блёкнут, теряя свой смысл, остаются будто за пределами «рыбьего глаза», и невидимый ластик стирает другие, менее значимые строки.       Возможно, строки, в которых Джисон так старательно описывал будни влюблённых Минхо и Хёнджина, теряют смысл тоже. К чему эти их тайные поцелуи в тёмной квартире? Секретные записки, которые, чтобы поддразнить их, ловил во время лекций Чонин? Свидания, совместные ночи, счастливый блеск и выведенные карандашом улыбки? Они были не более, чем… боже… «сценой».       «Сцена». Прожектора вспыхивают по-санитарски искусственным белым светом, и в одно мгновение держащие друг друга за руки актёры испуганно оглядываются на пустующий зал покрытых пылью рядов кресел с поднятыми сиденьями. Их пальцы крепко переплетены, ведь они прожили четыре года вместе, но что объединяло их и какой был знак у пересечения их дорог? Золотистые локоны Хёнджина вздрагивают, внезапно хлопает о стену дверь, ведущая в каморку звукорежиссёра, и сквозняк приподнимает полы его пальто. Ошарашенно он оборачивается к человеку, которого привык звать любимым; в его больших глазах уже отражается не Минхо, а страх признать то, от чего они бежали. Минхо уже давно всё знает. Они всего лишь стоят на сцене. До какого-то момента тёплой, согревающей, целительной. До момента, когда шумящий затуплённым кончиком карандаш останавливает свой скорый бег, ударяется деревянным ребром о пол, а автор своих строк устало потирает глаза, засыпая за столом. В этот момент актёры расходятся.       Ведь это было всего лишь игрой — то, как крепко они держались за руки.       «Ты уверен, что не хочешь остаться?» — шепчет ему Хёнджин.       Спустя мгновение Минхо замечает, что его губы даже не раскрывались.       «Мы оба любим не друг друга, Хёнджин-и. Наши с тобой сердца уже выбрали других».       «А как же наш общий путь? Ты не боишься того, что мы увидим, если спустимся со сцены и вернёмся в холодный коридор?»       «Сомневаюсь, что моего тепла будет достаточно, чтобы согреть тебя, — ободряюще улыбается Ли. — Для тебя светит другое солнце, и ты прекрасно знаешь, кто это».       Были ли чувства Хёнджина к Минхо такой же «сценой»? Бывали ли моменты, когда он, уже будучи в отношениях с Ли, ощущал беспричинную тоску по кому-то другому? У них было всё: романтичные ночи, откровенные слова, заботливые прикосновения и доверие, — но тянулось ли его сердце всё время к кому-то ещё? И стал ли Минхо просто способом забыть о Чонине? Если бы вместо Минхо в реальности оказался сам Хёнджин, пропали бы его чувства так же поспешно, как у Минхо, как будто маску с его лица содрали беспощадно и разоблачительно? И ощущал бы он такую же свободу после того, как оковы придуманной для него любви с лязгом упали бы, скатившись по запястьям на пол?       Можно ли найти ответы на эти вопросы прямо сейчас?       «Когда им исполнилось пятнадцать лет, Хван Хёнджин влюбился в Ян Чонина».       Интересно, как это произошло? Когда Хёнджин, который всегда с широкой улыбкой на лице говорил, что Чонин ему как младший брат, как их с Минхо ребёнок, поймал себя на том, что на самом деле испытывал к нему кое-что более трепетное и волнительное?       Пусть они были всего лишь персонажами, Минхо знал, как сильно Хёнджин умеет любить. Для него это было сродни ударной волны, цунами, что валит с ног, заполняет лёгкие до отказа, и когда он наконец принимает эти чувства, человек, который похитил его сердце, занимает первое место в его жизни. Хёнджин никогда не ощущал себя главным героем: скорее, протагонистами становились те, кого он оберегал. Фантомные следы шрамов на теле Минхо немного тянут кожу: короткими вспышками в воспоминаниях проносятся короткие моменты прикосновения влажных губ к багровым полосам на теле и их глубоких поцелуев после. Хёнджин должен был так сильно любить не его.       Всё это время на месте Минхо должен был быть Чонин.       Минхо возвращается к предыдущим страницам. Они доскональности исписаны заголовками: жирное «Глава 1», снизу — курсивом — «сцена 5, свидание Хёнджина и Минхо», ещё через пару листов, на обороте «Глава 6», «сцена 3, где Хёнджин осознаёт свои чувства», пальцы загибают бумагу, и глаз встречается с «Глава 4», «сцена 2, их первый поцелуй». С громким шелестом подушечка пальца отпускает страницы, и Минхо закрывает целую папку.       Все эти старательно написанные сцены теряют смысл. Теперь. Это было одной огромной обманкой.       С Джисоном на груди спокойно. Умиротворённо — словно после тяжёлого дня Минхо возвращается к тому, кто выслушает всё, что накопилось у него на душе, поцелует и рассмешит. Картина привычного мира рушится ещё на пару важных камней, что с шорохом отлетают от высокой скалы и ударяются глухим треском о высохшее дно пропасти. Реальность отчего-то оказывается… безопаснее и логичнее.       Джисон обнимает его во сне, невольно задевая запястьем папку с черновиками. Он ведь даже не хотел показывать Минхо эти строки — они всплыли случайно, как будто Хан записал их на первом попавшемся листе, чтобы не забыть, а потом вклеил вместе с важными заметками. Папка накреняется в ладони Ли: он кладёт её на край постели, зарываясь вместе с Джисоном под одеяло.       — Кажется, назавтра нам предстоит серьёзный разговор, — шепчет Минхо. Губы растягиваются в улыбке.       Хан бормочет во сне неразборчивые слова, будто жалуется Минхо на несуразицу, что творится в его голове.       Актёр Ли Минхо, мягко улыбаясь, отпускает руку актёра Хван Хёнджина и на прощание произносит лишь одну фразу: «Береги себя». Тот отвечает коротким кивком. «Хорошо, хён. И ты».       Теперь ему предстоит учиться жить в новом мире. Если так подумать, ведь сцена в театре — место относительно небольшое. Не такое уж это огромное пространство, по сравнению с тем же зрительным залом. А если выбежать наружу, туда, где свежий воздух врезается в лёгкие, глазам предстаёт целая Вселенная.       Театр был местом, несомненно, тёплым. Но у любой пьесы есть финал, и они с Хёнджином поклонились пустому залу, разойдясь по разные стороны дороги.       Это чувство похоже на долгожданное пробуждение после долгого вязкого сна.       У выхода из театра с букетом алых роз своего любимого актёра встречает Хан Джисон. Ведь рядом с ним изначально было место Ли Минхо.

***

      Из ванной доносится приглушённое журчание воды. Слышится треск крышечек уходовых средств, крема для лица и пены для бриться, лёгкое похлопывание ладони по коже щёк, затем — прохладная вода снова бежит по лицу, смывая следы косметики. Минхо жмётся у двери, подпирая спиной стену и периодически перекатывая затылок по минималистичному узору обоев. В его руках шелестит, непроизвольно сгибаясь пополам, пара исписанных страниц. Чего Джисон так долго? У него растительность-то если и появляется, то двумя волосинками в три ряда, а он решил себе процедуры по полной программе устроить?.. В горле сжимается трепетный комочек: им столько много нужно обсудить, и Джисон, что вечно пугался серьёзных разговоров, в этот раз, возможно…       — Я же слышу, что ты хочешь зайти, — звучит хриплый голос изнутри; за ним следует короткий кашель. — Необязательно так настойчиво громко дышать.       Ли резко отрывается от стены, едва не налетая на дверь.       — А можно?       Джисон нажимает на ручку, представая перед Минхо в ночной рубашке и широких не по размеру клетчатых штанах. Волосы у него заправлены розовой повязкой с кроличьими ушами, высокие скулы спрятаны под следами клубящейся пены, губы измазаны голубоватой пузыристой пастой, а пальцы крепко сжимают зубную щётку. Под глазами — объемные мешки, наспех прикрытые патчами.       — Конечно, можно.       Пока он произносит это с полным ртом пасты, та громким пятном приземляется на плечо его рубашки. Тихо матерясь, Джисон принимается оттирать полупрозрачную голубоватую катастрофу, размазывая её по ткани ещё более неровно.       — Теперь в стирку придётся… Я только вчера её надел. Давай, заходи скорее, чего ты хотел?       — Узнать, как ты, — хитро улыбается Минхо.       Джисон, как может, натягивает улыбку под слоем пены для бритья. На мгновение замолкает, громко глотая, задумчиво бегает глазами по плитке на стене, после чего, приподнимая уголки губ, утвердительно кивает — он в порядке.       — Я же говорил, что быстро выздоравливаю. Горло почти не болит, — и, прикрывая рот, заходится в тихом кашле.       — Ага, конечно.       Джисон, коротко выдыхая с тихим смешком, качает пальцем: мол, ничего страшного со мной не случилось.       — Не беспокойся. Температуры уже нет. И чувствую себя в порядке. Я просто простыл на побережье. Ты был прав: сочинять прямо во время шторма — идея не очень хорошая, — Хан сплёвывает зубную пасту в раковину, смачивая губы водой и стараясь не задеть пенку. — Возможно, уже завтра смогу выйти в университет.       Минхо облокачивается о косяк, пряча бумаги за спину. Губу он инстинктивно закусывает, не сдерживая улыбки. Как вообще стоит начать этот разговор? Может быть, Джисон собирался рассказать ему об этом немного погодя? Может быть, он и сам уже выстроил логический сценарий признания в голове, а Ли врывается со своей излишней любознательностью?       — А спалось как?       — Тоже хорошо. Даже сны практически не снились.       — Ты бубнил что-то себе под нос, когда засыпал, — вспоминает Минхо.       Джисон смотрит на него через отражение в зеркале.       — Правда? Феликс тоже как-то жаловался, что я разговариваю во сне. Надеюсь, я не мешал тебе заснуть.       — Нет, всё было хорошо. Ты ещё и прилип ко мне, так что было тепло.       Джисон осторожно проводит лезвием по щеке, снимая слой пены.       — Как давно мы с тобой стали просыпаться вместе? — усмехается он.       — С того самого момента, когда я залез к тебе в кровать, и заявил, что она по закону моя.       — Каким же противным ты был в первую встречу.       — Я бы сам себя прибил на твоём месте, — добавляет Минхо. — Понятия не имею, как ты сдержался.       — Я был единственным, кто мог помочь тебе всё понять, разве стал бы я злиться? На человека, который вмиг потерял всех своих близких и оказался дома у незнакомца… — лезвие снимает густую полосу пены, обнажая смуглую кожу. На щеке остаётся крохотный кровоточащий шрамик. Джисон стучит бритвой о раковину, сбрасывая остатки в слив. — В нашей ситуации я должен был действовать разумно, чтобы не напугать тебя.       — И всё же я был грубым паршивцем.       — Что было, то прошло, — вздыхает Хан, брея местечко под мочкой. — Главное — то, что у нас есть сейчас.       — Та ночь ведь стала моментом, когда я должен был покинуть Хёнджина, да?       Джисон поднимает взгляд в зеркало. В отражении Минхо с полными надежды узнать ответы глаза вопросительно смотрит на него. Брови у него вскинуты, а чёлка игриво подпрыгивает, когда он склоняет голову вбок.       — Честное слово, Минхо, ты опять за своё… — громко выдыхает Хан. — Настолько хочешь знать правду?       — Я всё ещё верил, что смогу вернуться к нему, но я уже не должен был, ведь так? Почему ты не сказал правду сразу?       Джисон, потеряв всякую силу и энтузиазм в руках, сбривал оставшееся поспешно и неосторожно, царапая кожу лезвием. Минхо в нетерпении касается собственных губ, трогая засохшую кожу. На губах играет улыбка.       — А вдруг правда тебе не понравится? — вскидывая брови, спрашивает Хан.       — Значит, это она и есть?       Джисон наспех убирает остатки пены с лица, открывая воду.       — Всё хорошо, — улыбается Минхо успокаивающе. — Чонин ведь куда лучший партнёр, чем я.       Хан упирается руками в раковину. Потерянный взгляд испуганно смотрит в отражение. Ли, не сдерживая радостного смешка, поднимает листы с черновиками. Они оба прекрасно видят, что написано мелкими буквами внизу.       — Те отрывки из твоей новеллы, которые ты дал мне вчера… — самодовольно произносит Минхо. — Мне кажется, далеко не всё оттуда ты планировал показать. Но я рад. Я правда рад, Джисон-и.       — Как много… ты прочитал?..       — Лишь твою короткую пометку. Я не был уверен, могу ли просить большего. Поэтому пришёл к тебе.       Джисон выключает воду, смахивая ладонью сбегающие по лицу капли.       — То есть… главная тайна этой истории раскрыта? — его глаза потерянно блуждают по знакомому листу.       — Расскажешь ещё? — с блеском в глазах спрашивает Минхо.       — Что тебе ещё про них интересно знать?       — Да мне буквально всё интересно знать! Как Хёнджин умудрился влюбиться в Чонина, как долго скрывал это, как понял, что он без него не может и почему стал встречаться со мной… Ведь это всё объясняет, почему я оказался рядом с тобой. Объясняет, почему я на самом деле не нужен был Хёнджину и почему я сам так быстро забыл о нём, влюбившись в тебя.       — Так не терпится залезть в чужую личную жизнь? — Джисон оборачивается, щуря нос и поджимая губы.       — Хо-хо, кто бы ещё говорил! Я у тебя такого начитался, сейчас, погоди, — Минхо вскидывает руку, будто просит дать ему минутку, и на соседнем листе натыкается глазами на нужную информацию. Джисон открывает рот, чтобы в нужный момент остановить его — но Минхо останавливает его коротким покачиванием головы. Прочищая горло и прижимая руку к груди, будто собирается принести клятву на Конституции, он декларирует: «Хёнджин пропускает горячие ладони сквозь шелестящую в ночной тьме ткань белоснежной рубашки. Пальцы нетерпеливо крадутся вверх по изящному изгибу позвоночника, и он обнажает податливое тело. Минхо отрывисто выдыхает в поце…»       — Так, нет, господи, пожалуйста! — кричит Джисон, бросаясь на Минхо. — А ну перестань читать!       Тот громко смеётся, закидывая голову назад.       — Всё, хватит, я тебя умоляю, — Джисон выхватывает листы из его рук. Глаза от смеха превращаются в два полумесяца. — Ну не вслух же, ей-богу.       Минхо послушно вручает ему листы, будто отдаёт долгожданную заслуженную награду.       — Вот если ещё раз скажешь, что я влезаю в чужую жизнь, я тебе припомню ещё тысячи подобных сцен. Они же останутся вместе? — нетерпеливо спрашивает он, пока Хан поспешно складывает листы пополам пару раз, пока те не превращаются в маленькие неровные квадратики. — Поженятся, да? Смогут преодолеть давление своих семей? Или родители женят их на девушках, но они продолжат встречаться, как мы с ним сами хотели?       Джисон убирает черновики в карман штанов и выволакивает Минхо из ванной.       — Сейчас же девять утра, Минхо, — шипит он. — Нашёл о чём разговаривать в такую рань. Я на голодный желудок с тобой любовь обсуждать не собираюсь.       Минхо послушно переступает невысокий порожек, выскакивая обратно в коридор.       Джисон смотрит на него выжидательно и терпеливо, облокачиваясь о косяк двери. Пенка для бритья тонкими полосками осталась на его розовой повязке для волос.       — Будешь пибимпап?       — И кимчи ещё закажи.       — У меня что, полный доступ к твоей карте?       — Ну конечно, — коротко выдыхает Джисон. — Ты теперь мой содержанец.       Они тихо смеются.       — Иди готовить уже, муженёк.       — А ты в зеркало смотрись внимательнее, — добавляет Минхо. — Всю пену себе размазал по лицу.       — Где?       — Да вот здесь же, — Ли наклоняется, убирая подушечкой пальца белую полосочку. — И вот здесь, — и бегло касается губами линии его челюсти. — Доброе утро, мой парень.       Джисон издаёт громкое «ай». Краснея, он только поднимает взгляд в потолок и касается пальцем места, к которому прильнули губы Минхо.       — Иди отсюда, — улыбается он. — Иначе начнёшь дразнить меня из-за того, что щёки у меня, как помидор.       Минхо кивает и уходит на кухню, оставляя Джисона, скорее всего, в невероятном смущении. Стоит, небось, сейчас напротив зеркала, опирается о раковину и проклинает Минхо за его неожиданный поцелуи.

***

             Джисон открывает нижний ящик своего стола. Бумаги разложены по крупным папкам с потрескавшимся по бокам и уголкам картоном. Минхо успевает отметить идущие по порядку заголовки: «Рассказы 2010-2013», «Неоконченные», «Заметки на будущее», «Вырезки из пособий по сценарному искусству». Джисон, видимо, не доставал их так давно, что они успели покрыться налипшим слоем пыли. Водрузив пирамиду из бесконечных папок на деревянном полу, он наконец выуживает очередную, вчитываясь в заголовок.       — Раньше она была называлась «Самое важное», — улыбается Джисон с какой-то ноткой ностальгии. Ямочка с крохотной ранкой от лезвия ползёт вверх. Он доверительно вкладывает её в руки Минхо и, в неловкости почёсывая шею, искоса наблюдает за его реакцией. Ли осторожно принимает папку. Она не увесистая, как сборники старых рассказов Хана, зато каждый лист заботливо облачён в чистый и ровный файл. К обложке папки приклеен белый лист, и чёткие буквы, выведенные чёрным маркером, да так жирно, что след остаётся даже на картоне, гласят повелительное:

«НИКОГДА НЕ ПОКАЗЫВАТЬ МИНХО!!!»

      Минхо усмехается.       — Ты так сильно боялся признаться мне, что Хёнджин в него влюблён?       — Я придерживался одного правила. Это как знать будущее, например. Его нельзя исправлять: события нарушатся, и всё приведет к плачевному результату. Ты — персонаж. А то, что у тебя в руках, — огромный пласт твоей вселенной. Если бы я сразу сказал, что Хёнджин любит далеко не тебя, хотя это было вашей главной установкой, как бы всё повернулось?       Минхо понимающе кивает. Учитывая, как он вёл себя в их первую встречу, узнай он о том, что его любимый человек всё время любил другого, остановился бы он в тот момент, когда занёс нож над запястьем? В тот вечер у него всё ещё был смысл существовать, он держался за их общее прошлое, и процесс принятия ещё колебался на стадии отрицания. Бессмысленным казался и Джисон, который так крепко обнял его и признался в любви. Мысли, едва сдерживаемые якорем внушения, что такого быть не может, что к Хёнджину он вернётся и что всё это не более чем страшный сон, постепенно смывались хлёсткими волнами «это и есть реальность».       Если бы в тот момент он знал всю правду, он бы рискнул сделать с собой что-то гораздо хуже. Джисон всего лишь пытался дать ему свыкнуться с новым миром. Два удара одновременно для Минхо оказались бы непосильными.       — Феликс сказал мне позаботиться о тебе, — продолжает Хан. — И я правда не знал, как лучше действовать. Вроде как сдерживал себя, потому что ты до сих пор жил той реальностью, где отношения с Хёнджином были единственным возможным вариантом, но после того поцелуя на крыше… Когда мы смотрели на звёзды.       — В переносицу?       Джисон, застенчиво улыбаясь, прячет взгляд в пол.       — После того поцелуя я почувствовал, что реальность — моя реальность — начинает просачиваться в тебя. Дело не в том, что твои чувства будто стали исчезать. Дело в том… Ну, я же знаю, как ты целуешь. Я знаю, как ты влюбляешься. В ту ночь ты словно стал окончательно сходить со «сцены». Таять как персонаж.       — И влюбляться в тебя.       Джисон резко поднимает голову. Его пухлые губы приоткрываются уже таким привычным кружочком.       — Этого ты боялся, да? Того, что я пойму, что влюблён должен быть не в Хёнджина, а кого-то другого, да? И если бы я узнал, что Хёнджин принадлежит кому-то другому, разозлился бы на тебя.       — Да, — честно признаётся Джисон. — Я боялся, что ты будешь злиться.       — Но моё место всё равно никогда не было рядом с ним.       — И ты сам должен был это понять.       — Но если бы я только знал, было бы мне легче принять случившееся?       Минхо смотрит на склонившегося над папками с бумагой Джисона. В своей этой растянутой ночной рубашке, которую он не любит снимать сразу после сна, потому что мурашки побегут, как только он приподнимет её края, чтобы переодеться. С бордовыми ранками от лезвий бритвы вокруг губ. Перебирающего пальцы, чтобы справиться с волнением. Маленького, щуплого, худого, до сих пор простывшего — утирает незаметно фалангой указательного пальца нос. С растрёпанными волосами и большими выразительными глазами.       Ответ даже не нужен. Рядом с ним всегда находился безумно мудрый и заботливый человек, который принимал его слёзы, истерики, страхи, зная, что без них справиться будет невозможно. И обнимал его в тёплой постели, защищая от незнакомого и пугающего мира. Даже если бы Минхо с самого начала знал правду, у него был тот, кто не постыдил бы его за этот страх. Ведь, в конечном счёте, разве это катастрофа? Люди расстаются по разным причинам. У них с Хёнджином просто свой финал: такой, после которого они счастливо будут жить в сиквелах.       — Я могу открыть?       Джисон кивает.       — Если будет что непонятное — спрашивай. На этих страницах все чувства Хёнджина с самого начала. И… прости заранее, если будет больно. Я даю их тебе, потому что полностью доверяю.       Джисон убирает остальные папки в стол и открывает ноутбук, возвращаясь к домашнему заданию и конспектам, которые сбросил Феликс. Свет монитора разносится по их общей спальне, и временами тишину нарушает стук по клавиатуре и сборник музыки из аниме, которую на YouTube включил Хан. Минхо устраивается в постели, раскладывая папку на коленях. Тяжёлый картон ударяет по бедру, и свет монитора выхватывает из сумерек спальни первые строки.       Истории, которую он теперь будет называть чужой.

***

      Больнее всего было, когда Чонин говорил, что ненавидит его.       Неказистый, невзрачный, неуклюжий и обидчивый, с пластинами на зубах и колючий, словно ёж, но для Хёнджина он был единственный. Для Хёнджина он был Вселенной.       «Ты его хён!», «Ты ему как старший брат», «Ты должен позаботиться о младшем», «Он на тебя полагается» окружали Хёнджина так часто, что это впиталось в подкорку мозга, и забота о Чонине стала настолько сильной частью личности Хвана, что без неё он свою жизнь уже не представлял. Несмотря на то, что Хёнджин был старше на какие-то глупые пару месяцев, в самом детстве, будучи ещё несмышленым мальчиком, которому не терпелось только ввязаться в драку или напортачить наперекор отцу, он учился быть зрелым для одного-единственного человека, и, несмотря на собственные опасения, притворялся, что достаточно смел, чтобы его защитить.       «Эй, Ян Чонин? — школьный хулиган с грохотом упирался большими грязными ладонями в парту, сваливая учебник математики на пол так, что выпадали страницы, а ручки из пенала громыхали, убегая по ламинату в другой конец помещения. Чонин вжимал голову в плечи и смотрел исподлобья испуганно, но невольно желая защититься, однако страх и недоумение так сильно сковывали его, что тело позволяло только уклоняться от угрозы, а не отвечать на неё. — Говорят, твой отец новенькие акции приобрёл? Значит, он теперь богаче, чем раньше, верно? И тебе даёт куда больше на обед? Пока мы давимся жижей из супа, ты можешь покупать себе японские сладости и напитки; не считаешь, что это несправедливо?» Он срывает с крючка на парте рюкзак и, поднимая его над головой, вытряхивает содержимое на парту: слетая по пологой поверхности, на колени Чонину падают аккуратные тетради в обложке, пенал с художественными принадлежностями — у кистей отрываются ворсинки, а палитра трескается у отверстия для пальца, — записная книжка приземляется форзацем вниз, пакетик молока ударяется об угол парты, и розоватая жидкость разливается прямо на домашнюю работу, и уже опустошёный рюкзак летит Чонину в лицо вместе с громким криком: «Где деньги?! Где деньги, отвечай, говнюк!» Чонин уклоняется, прикрывая лицо ладонью: он ведь не носит в школу ничего, кроме мелочи, на которую покупает обыкновенное молоко. «Твой отец настолько богат, что может содержать каждого ученика в нашей школе, но ваша семья даже не удосужилась поделиться?!» Хулиган хватает того за ворот рубашки и насильно поднимает со стула: струйка молока наконец орошает тёмно-синюю ткань выглаженных брюк, стекая по складке, Чонин от бессилия хватается за края парты, жмурясь, а чужая слюна едва не летит ему в рот. «Ты, подонок, знаешь, сколько наших учеников сводит концы с концами, чтобы продержаться и не вылететь отсюда, и даже не хочешь помочь?!»       Но гул в классе на мгновение прерывается. Чонин уже боится, что тишина в его голове — очевидный предвестник обморока, вот только тишина действительно наступает. Где-то скрипит по деревянному полу ножка чужого стула, кто-то из девочек негромко ахает, удивлённо указывая пальцем на входную дверь. В проёме показывается высокая тень.       «Отошёл от него».       «Иначе что?!»       «Я убью тебя».       Хёнджин набрасывается на хулигана так, что оба падают прямо на пол, и Чонин снова закрывает глаза, сдерживая слёзы. В ушах — неприятный звук шлепков по коже и ударов под дых, в голове завертелись громкие ругательства, всплески крови, негромкий стон боли, и Чонин выскакивает из кабинета, от страха добегая до уборной; скатываясь по холодной плитке на стене, он обнаруживает себя на влажном и едко воняющим хлоркой полу, пытаясь выровнять дыхание, но паническая атака так сильно сковывает его лёгкие, что вместо порядочных вдохов он издаёт ряд надрывных и глухих стонов.       «Ян Чонин! — слышен женский крик издалека. — Чонин-и!» Дверь со скрипом распахивается, и внутрь вбегает, скользя на мокром полу лакированными туфлями, Йеджи-нуна, падая рядом с младшим братом. «Чонин, успокойся, быстро, — она хватает его за скулы, поднимая голову к себе. — Посмотри на меня. Дыши. Спокойно, тихо, только дыши. Воздуха хватает, всё хорошо. Ты в безопасности, слышишь?» Всё, что Чонин может помнить, это её растрёпанные рыжие локоны и мудрый, взрослый взгляд; когда спустя вечность дыхание восстанавливается, он понимает, что сидит, обняв колени руками, раскрасневшийся, измождённый и испуганный, на полу туалета. Рядом с дверью сгрудились незнакомые лица. «Уйдите отсюда все, быстро! — кричит Йеджи. — Туалеты и на других этажах есть! Позовите медсестру, срочно!»       Через пару уроков Чонин выходит из кабинета медсестры. На том же этаже — в другом конце коридора — из кабинета директора выходит Хёнджин. Со шрамами на переносице, подбородке и у линии челюсти, а глаз заплыл синяком. У него всё лицо в пластырях, но он всё ещё кричит во весь голос: «Ты в порядке?»       Хёнджин улыбается. У него, кстати, ещё молочный зуб остался. Но он сегодня выпал — выбили. Так что вместо красивой, примерной улыбки у него улыбка озорная и с чёрной дыркой посреди челюсти. Он машет своему младшенькому, раскрывает руки для объятий, и тот плетётся на ватных ногах ему навстречу.       Сколько бы ни прошло школьных будней, сколько бы ни пролетело, подобно ветру, ночей, когда им обоим снова будет сниться этот кошмар, сколько бы воспоминаний ни подавило тот день, Чонин бежит по коридору и врезается в тело Хёнджина, утыкаясь лицом ему в ключицу. Им ведь всего лишь по двенадцать лет, в конце концов.       «Хён…» — только и лепечет Чонин, рыдая тому в плечо. «Да в порядке всё, малыш, ты чего разволновался, — смеётся Хван. — Устроил ему хорошую взбучку, слава богу, свидетели на нашей с тобой стороне. Так что меня отправили дальше на уроки, а его — наказали. Сказали, отправят на исправительные работы здесь, в школе. Ну и ещё на воспитательные лекции с психологом. Зато ты видел, видел, как я его?» От каждого слова Чонин рыдал всё надрывнее и горше, прижимаясь к Хёнджину так, будто не хочет его терять, да он и вправду не хотел.       Хван усаживал его на деревянную скамью и целовал для утешения в висок. «Я вырасту и научусь драться ещё круче, чтобы тебя защитить, ладно? — смеётся он. — Да если надо, я хоть от целого мира защищу! Только ты… не давай себя в обиду тоже. Ради меня».       Его забота продолжилась грохотом сваливающихся в кучу рюкзаков, ударами чужого тела о плитку пола и бетон стен. Чтобы учителя не видели, Хёнджин закатывал рукава и харкал кровью во время драк за гаражами, и когда надо было, доносил на обидчика даже в полицию, смотря, как участковый проводит беседу с хулиганом, пока Чонин прикладывает ко лбу старшего холодный мокрый валик. У Хвана спустя годы шрамик под ребром, который он временами рассматривает подолгу в зеркале. «Снова любуешься?» — бросает Ян, заходя в ту же ванную — они ведь на ночёвке, так что уборная у них одна. И пока семнадцатилетний Чонин шлёпает себе на лицо пенку для бритья, Хёнджин поглаживает шрамик, молчаливо улыбаясь. У этого шрамика есть имя — Чонин.       Просто так получилось, что комната Хёнджина стала комнатой Чонина, а комната Чонина — комнатой Хёнджина, и если они двумя семьями уезжали на отдых, рано или поздно сыновья оказывались в чужой спальне, обнимая друг друга во сне, бесцеремонно заходили в уборную, таскали одежду — и в итоге Хван вышагивает по берегу в немного узкой в плечах толстовке младшего, а тот цепляет на пальца его кольца. Взрослые влюблённые дарят друг другу дубликаты ключей от замков своих квартир, а подрастающие юноши подарили кое-что равнозначно ценное — доверие. Ты можешь ступить в мою комнату, когда на ручке висит «Не беспокоить». Под этим «не беспокоить» понятным только для нас языком написана негласная оговорка «но ты входи». Или куда проще: «пожалуйста, входи». Весь мир пусть останется за дверью. А ты приоткрой замок, позови меня шёпотом по имени и пройди внутрь. Ведь ты, в конце концов, и есть мой дом.       Просто получилось так, что делить комнату, постель и одеяло стало для них делом настолько привычным, что госпожа Ян устала возмущаться и кричать, что два мальчика в период полового созревания не могут спать в одной кровати, а госпожа Хван уже и не надеялась найти сына в его комнате. Если эти двое на отдыхе вместе, Хёнджина всегда — без исключений — нужно искать в спальне Чонина. «Ма, хватит ворчать, — бубнил Ян, опускаясь на стул в ресторане за ужином. — Может, когда мы вырастем, купим квартиру на двоих и станем жить вместе». Хёнджин, с аппетитом прожёвывая стейк, кивал с горящими глазами и продолжал эпопею «а ещё купим огромный телик, чтобы на приставке играть» и «и комната одна будет, что уж нам делить?» Госпожа Хван привычно заливалась смехом, но косым взглядом подмечала, как сжимал вилку чужой бледнеющий кулак и как яростно мать Чонина заглатывала вино из бокала до дна. «Где это видано, чтобы два наследника богатых компаний делили крохотную халупу? У вас будут отдельные квартиры, и это не обсуждается!» Но Чонин дразнить её обожал, поэтому за фразой матери следовало: «Хён, давай будем жить в моей, а твою сдавать? Так дохода больше привалит». Дети давали друг другу «пять» и смеялись. После ужина — уходили гулять по побережью. Провожаемые голодным взглядом госпожи Ян — глубокие карие глаза смотрели на детей из-под волн густых чёрных локонов. Хёнджин мог поклясться, что чувствовал, как она его ненавидит. Он крепко хватал руку Чонина, в последний раз оглядываясь на женщину, и обнимал младшего со спины, указывая их переплетёнными пальцами на ларёк с мороженым вдалеке — так, чтобы Ян не видел, что его мать готова отречься от собственного сына, если однажды он влюбится в мальчика.       Господи, им только четырнадцать лет, чёрт возьми, скрипит зубами Хёнджин, каких этажей ожиданий она поналепила в безумно нелепый разваривающийся замок собственных иллюзий, раз в красках представляет своего ребёнка в объятиях случайного парня?..       В один из дождливых дней дверь номера отеля хлопнула, заставив содрогнуться испачканные высохшими каплями стёкла, и до Хёнджина донеслось отчаянное и в каком-то роде уверенное «нет!» «Снова спорит с родителями», — пронеслось в голове, а затем ноги уже сами поднимаются с ворсистого ковра, ладонь сама ложится на ручку двери и Хёнджин оказывается у номера Чонина, тихонько стучась в дверь. «Эй, малыш, что случилось?.. — пытается он прислушаться к звукам внутри. Пока что слышен лишь короткий всхлип. У Хёнджина сердце сжимается — и взгляд пустой вниз. Он ненавидел, когда Чонин плакал. Потому что в большинстве случаев тот не давал себя успокоить, а ещё — никогда не признавался, что случилось. Да и Хёнджин жалким себя чувствовал, понимая, что не всегда может отомстить обидчику. Шрамик под ребром слегка нарывает.       «Хён, это ты там? — спустя вечность подаёт голос младший. — Один?»       «Конечно».       «Заходи».       Чонин сидел на холодном полу, прислонившись к изножью кровати. Дрожащие руки обнимали колени, и Хёнджин заметил блестящие слёзы на голой коже.       «Они настаивают на медицинском, — не дожидаясь вопроса, отчитывается Ян. Хёнджин закрывает дверь номера на замок, опускается рядом и накрывает его плечи рукой. — В последнее время я постоянно говорю, что хочу поступать на юридический, чтобы учиться вместе с тобой. Но они говорят, что я должен получить образование под стать нашей компании. Ведь не может генеральным директором фармацевтической фирмы быть человек, не смыслящий в медицине, — Хёнджин мягко обнимает его, позволяя уткнуться себе в шею. — Но я вообще не хочу этой фирмой управлять, господи. Мне только четырнадцать, как я вообще могу знать, чего хочу от жизни?..» — Чонин пропускает руки старшему под талию и трётся носом о сгиб худой шеи. «Твои родители всегда пытаются склонить тебя к тому, что выгодно для них, а не для тебя», — откликается Хёнджин, поглаживая кончики чёрных волос на затылке. «Такое ощущение, что они хотят разделить нас с тобой, — качает головой Чонин. — Каждый раз, когда я говорю, что хочу перейти вместе с тобой в старшую школу, учиться с тобой в вузе, уехать в путешествие с тобой, моя мама реагирует негативно, повторяя, что я не должен строить свою жизнь вокруг тебя. Но ты ведь мой самый лучший друг, разве я могу отказаться от тебя? Ты настолько большая часть меня, что я боюсь тебя потерять». «Ты меня не потеряешь, — улыбается Хёнджин, утирая слёзы с раскрасневшихся щёк. — Какая разница, на чём настаивают родители? Если у тебя есть мечта, ты всегда можешь прийти к ней, приложив достаточно усилий. Знаешь ведь, кто всегда будет рядом с тобой? Твой хён. Угу?» — Хёнджин приподнимает его подбородок, ласковыми глазками заглядывая в стеклянные глаза Чонина. Тот стесняется поднять заплаканное лицо, но всё равно кивает с протяжным «угу-у». «Знаешь, что мы сейчас сделаем? — заговорщицки подмигивает ему Хёнджин. — Сбежим на край света. Так далеко, как только сможем». «Нас потом родители ругать будут», — всхлипывает Чонин. Но, не разрывая объятий, они смотрят друг другу в глаза. Хёнджин поглаживает младшенького по волосам, задевая хрящик, и тот отвечает урчанием. Как настоящий котёнок.       Они оставляют телефоны в номере и, удостоверяясь, что родители заняты разговорами за ужином, взявшись за руки, убегают на пляж. Туда, где никто не станет их спрашивать о будущем: закату никогда не требуются ответы.       «Небо такое разноцветное, — задумчиво произносит Хёнджин, переплетая их пальцы. — Замечаешь, как красив закат?» «О чём ты?» — недоумевает Чонин. «Многие говорят, что закат не несёт особого смысла. Но посмотри, сколько много цветов переливается на небе, — он поднимает подбородок, и его слова становятся приглушёнными. — Оранжевый, золотой, охра… удивительно, как легко и одновременно многогранно они перетекают в белый, лазурный, пурпурный». «А затем, — добавляет Чонин, оборачиваясь на восток, — превращаются в тяжёлый синий и мерцающий чёрный». Хёнджин смеётся. Когда он смеётся, его глазки превращаются в полумесяцы: если приглядеться, можно увидеть в песчаных радужках крапинки далёких звёзд. «Вот видишь, — говорит он, поглаживая младшего по хрящику прикрытого лохматыми чёрными прядями ушка. — Закат вещь ужасно сложная. Я бы хотел нарисовать его однажды. Если стану художником в следующей жизни, обязательно нарисую. Ведь это… Как будто Земля не хочет прощаться с солнцем так сильно, что небо взрывается самыми непредсказуемыми оттенками. Будто плачет. Ночь для неё страшная. Наверное, она так сильно боится ночи, потому что ей не с кем её разделить. Знаешь, Чонин-и, почему я никогда не боялся ночи?» Они снимают обувь, и их ступни касаются остывающего на берегу песка. Тот приятно ныряет меж пальцев и обнимает огрубевшую кожу пяток. «Почему, хён?» — Чонин доверчиво смотрит на него снизу вверх, и заплаканное лицо наконец возвращается к здоровому румянцу, а глаза сияют спокойным блеском. Хёнджин усмехается и протягивает их переплетённые ладони вперёд, будто указывая на далёкие дома. На другой стороне пляжа — оживлённой — начинают свою работу ночные клубы и бары. В фиолетовое небо врезаются крохотные огоньки. «Потому что даже ночью не существует полной темноты. В городе всегда горят огни, и небо перестаёт казаться затягивающей чёрной дырой — рядом, на уровне твоего сердца, есть огни, что шепчут тебе: ты не одинок. Нам всем необходим такой огонёк, чтобы перестать бояться темноты и ночи. Пойми, закат ещё не самое страшное, что может произойти. Закат не всегда означает полную темноту, как бы сильно небо его ни боялось. Он означает начало нового испытания, которое ты сможешь пройти, если увидишь верные огоньки вдалеке. И даже этих, далёких, хватит, чтобы прийти к цели». Чонин останавливается у кромки воды, невольно спугивая чаек, что разлетаются с высоких влажных камней. «Хён, почему ты вдруг заговорил о таком? Ты правда… боишься темноты?» Хёнджин качает головой с чуть более взрослой и зрелой, чем хотелось, улыбкой. «Нет, конечно». «А что, у тебя есть этот огонёк?» — у Чонина лицо в удивлении вытягивается. Он похож на испуганного лисёнка, склонившего голову в любопытстве: что скажет этот человек? Его язык так непонятен, но так интересен, а голос так спокоен и мудр, что я хотел бы послушать ещё немного его слов. Он завораживает меня. «Конечно, глупый, — смеётся Хёнджин. — Это ведь ты. Благодаря тебе я не боюсь темноты!» — и сгребает его в охапку своими лапами, принимаясь покрывать короткими поцелуйчиками его лицо. Чмокает в пухлые щёки, округлый кончик носа, лобик, ухо — а Чонин весь сжимается в недовольстве, ведь он, вообще-то, не выносит, когда Хёнджин так делает, но почему-то в такие моменты отчего-то хочется позволить ему делать всё, что только вздумается. «Если бы моя мама увидела нас сейчас…» — лепечет он, обнимая старшего за талию, пока тот чмокает его в подбородок. «Но они не увидят, — продолжает смеяться Хёнджин. — Здесь высокие камни и ни души вокруг. К тому же… мы ведь как братья, почему я не могу по-братски поцеловать тебя?»       В тот момент Хван почувствовал, как сходит с дорожки правды на тропинку невинной лжи. Немного странные ощущения, но целовать Чонина было… приятно? Какое-то запретное чувство, которое он явно не должен испытывать, схожее с лихорадкой: температура тела поднимается, но ветер на этом побережье ознобом пробегает по голой коже рук, шее, колен, даже щёки горят: чёрные локоны слегка прикрывают его лицо, и он обнимает Чонина, зарываясь тому в шею. Очень приятно. Очень…       «Малыш, — шепчет он, сплетая руки у него за шеей. — Давай пообещаем друг другу, что если столкнёмся с трудностями в жизни, я стану твоим огоньком, а ты моим?» Ветер поднимает волосы, кончики прядей щекочут длинные ресницы. Хёнджин видит побережье прекрасно: далёкие корабли чёрными пятнами скрываются за красной линией горизонта, гребешки волн рассекают лиловую рябь, постепенно на берег выбрасывает бесформенные ветви водорослей, и рядом с высокими камнями в пару рядов прорисовываются следы лап морских птиц. Наверное, чаек. Но всё это, какими бы оттенками ни пестрило, сливается в одну безжизненную полосу. «Я тебя очень люблю, — говорит Хёнджин, прижимая тело Чонина к своей груди и, полным носом вдыхая солёный воздух, жмурит глаза. — И я всегда буду любить тебя. Пожалуйста, будь моим огоньком. А я обещаю всегда-всегда-всегда быть твоим». Чонин, как может, кивает. «Хорошо, хён, — слегка вопросительно откликается он. — Я тоже тебя люблю». «И я тебя всегда защищать буду! — не успокаивается Хван. — Ты только скажи, если обижают. Сразу прибегу. Не давай себя в обиду!» «Хорошо», — расслабленно смеётся Ян. «Я побью каждого, кто доведёт тебя до слёз! — добавляет старший. — А тебя сделаю самым счастливым человеком на свете!» — и снова целует в хрящик уха. «Ай, хён, щекотно, — Чонин вырывается из его объятий и, хмурясь, вглядывается в его лицо. — Ты чего сегодня такой любвеобильный?» Тот весело пожимает плечами. «Просто я внезапно… понял, как счастлив рядом с тобой».       Они возвращаются в отель по прозрачно-пурпурной кромке воды, наблюдая, как медленно поднимаются над островом звёзды. Их силуэты отражаются в набегающих волнах нестройными тенями. «Моя мама нас убьёт, — смеётся Ян. — Но плевать, в общем, — и обращает по-детски восторженный взгляд на хёна. — Не хочешь сегодня поспать вместе?» «Спрашиваешь ещё, — Хёнджин кладёт свою голову ему на плечо. — Ночи без тебя уже не имеют смысла».       Их фигуры удаляются от безлюдного берега в сторону оживлённых проспектов и неоновых градиентов переполненных баров. Ночи без Ян Чонина действительно не имели никакого смысла для Хван Хёнджина.       Вот только… Хёнджин одёргивает себя. Они вновь лежат напротив, укутанные согревающей южной темнотой, и всё кажется привычным, начиная от случайно опрокинутого во сне одеяла — оно свисает нижними краями к полу — и заканчивая тихим сопением Чонина, уткнувшегося носом в тяжёлую подушку. Привычным кажется и то, как его голова лежит на согнутой в локте руке, и то, как сочащийся сквозь приоткрытую щель сквозняк забегает под его майку, приподнимая хлопковую ткань над талией; даже то, как Чонин протягивает свободную руку вперёд, по-хозяйски сжимая пальцами простыни — ведь это его, в конце концов, постель. Хёнджин жмётся с краю, и вот это ощущается непривычно.       Раньше они заваливались друг на друга, а Хван закидывал свои ноги куда придётся: младшему на бедро, на живот, на поясницу, пока тот ворчал и скидывал его ласты обратно на кровать. Всё заканчивалось тем, что они просыпались переплетёнными, как узлы, в поту от ожесточённой борьбы любвеобильных конечностей Хёнджина с мизерной тактильностью Чонина. Хван боязливо протягивает ладонь, и дрожащий указательный палец словно набредал на невидимую перегородку, хлёстко ударяющую разрядом тока. И он вновь одёргивает себя.       Хёнджин бы и сейчас хотел… и сейчас хотел к нему прикоснуться, но ощущение такое запутанное, и стыдливое, и, чёрт возьми, слишком сложное для четырнадцати лет. «Чонин-и…» — шепчет он. Конечно, Ян его не услышит. Поэтому он и позвал. «Чонин-и, пожалуйста, прости меня заранее, слышишь? У меня в голове сейчас столько сомнений… я боюсь, что истолковываю их неверно. Возможно, я просто немного устал, — он смеётся, но ему жаль осознавать, что смех этот вымученный. — А может, у меня просто слишком хорошее настроение? Так? Мне так хочется тебя расцеловать… Но я знаю, что ты взорвёшься — со своим «хён, перестань», — и правда, думает Хёнджин, приподнимая уголки губ, Чонин постоянно вырывается из объятий и что-то бормочет под нос недовольно, когда его касаются губы хёна. — Ты стал очень красивым».       Через месяц они вернутся в школу, и девчонки из класса будут наверняка шептаться о том, как некогда крохотный и неуклюжий Ян с непропорционально длинными конечностями и маленьким лицом превратился в юношу: видного, высокого, стройного. Хёнджин разрешает себе на мгновение коснуться его щёк. У Чонина уже прорисовываются очертания острых скул и волосы лежат в привлекательном беспорядке. Возможно, в выпускном классе средней школы он вступит в отношения с девушкой. Таким откровенно красивым парням, как он, сделать это будет не сложно. «Прости, я не должен этого испытывать, — улыбается Хёнджин. — Вообще-то, я даже не знаю, что именно. Я такой дурак, такой дурак… — и приподнимает пряди его чёлки, любуясь опущенными в умиротворении ресницами. — Ты мой лучший… и единственный друг. Неужели я всё разрушу таким глупым способом?.. Не вызывай во мне мурашки, пожалуйста», — он утыкается в одеяло. Так хочется попробовать это на вкус — поцелуй его приоткрытых губ, но не в привычные щёки и лоб, он хочет целоваться с ним, как это делают взрослые. Настоящие взрослые. Хочется гладить его талию и чувствовать прикосновение сжатых бёдер, и иллюзия того, как взрослый Хёнджин целует взрослого Чонина в их общей постели, подобно сквозняку, проносится в мыслях, а затем, ударяясь о стену рациональности, с лязгом разбивается.       Так не должно быть.       Чонин ему как младший брат. Они с рождения были самыми близкими людьми, и если Хёнджин влюбится, он испортит их историю, которая должна была стать вечной.       И всё-таки… Хёнджин хихикает, подбираясь под бок Чонину. Утыкается ему в ключицу, вдыхает ванильный аромат геля для душа и — совсем слабые — нотки его тела и пота. Обнимает за талию и бесшумно целует в ямочку на подбородке. Несмотря на удушающую жару, укрывает их обоих одеялом и медленно засыпает.       Влюбиться — слово безумно приятное.       А вот ощущение — паршивое.       Особенно когда тебе только исполняется пятнадцать, все вокруг кричат о том, что быть геем — позор, а твой лучший друг вызывает в тебе до невозможности уязвимое и беззащитное желание быть любимым. Хёнджин внезапно чувствует себя слабым рядом с ним. И, в очередной раз смотря в его глаза, подмечает, что тонет в них куда дольше, чем хотелось бы.       Осенние листья падают медленно, и Хёнджин лежит на полупустом рюкзаке, разложенном на парте, посылая медленный и тягучий взгляд в сторону Чонина. Была бы это весна с её опадающими листьями вишни, так может, всё было бы куда светлее и слаще: весной ведь неудивительно влюбиться, и истома бы в груди приятно растекалась, и сердце бы билось веселее и наивнее? Они застряли в ноябре, у Хёнджина через две недели день рождения, голые ветви стучатся об оконное стекло, ветер гонит тучи с севера, и лампочка в классе периодически мигает. Чонин держит в руках учебник по математике, а у Хёнджина в голове не укладываются комбинаторика и теория вероятности, когда он смотрит на то, как длинные пальцы Чонина листают страницы параграфа. «Фигня какая-то, — а уставшие глаза любуются острыми скулами, решительно вскинутым подбородком и вдумчивым взглядом лисьих глаз, — да ничего в нём особенно не изменилось…» Хёнджин любил думать, что он попросту устал, а Чонин был единственным человеком в мире, дарившим ему комфорт. «Хён, ты чего меня изучаешь?» — хлопает тяжёлая обложка учебника, и Ян закидывает рюкзак через плечо. «Хочу и смотрю. Отстань». «Обедать пойдёшь?» «Пойду, конечно».       А после уроков его губы пробуют на вкус чужие — впервые в жизни. Первый поцелуй у Хёнджина сдавленный и горький, с гнилым привкусом недокуренной сигареты, с запахом незнакомого парфюма, а может быть, пота из мужской раздевалки, потому что он точно помнит, как его придавили к холодному металлу, а на рубашку осыпались крошки штукатурки. Ему неприятно, через силу, омерзительно и тошнотворно, но это — всего лишь попытка забыть Чонина. «Я слышал, тебе нравятся парни?.. — с очевидным намёком в глазах — нетерпеливым и не терпящим отлагательств — спрашивает он того самого, высокого и накаченного, из команды по футболу. — Меня поцелуешь? Только не принимай это на свой счёт, мне просто нужно кое-что понять». Ему никогда не отказывают: он крутит пальцем локоны и соблазнительно чмокает в щёку, добиваясь желаемого, и в итоге — его целуют на задворках спортивного стадиона, когда они остаются наедине с парнем из параллельного, имени которого он даже не помнит; в лабораторной кабинета химии, едва не сваливая с дребезжанием круглодонные колбы; в раздевалке, громыхая дверцей шкафа, но важнее всего — в темноте. Там, где ни единый огонёк не потревожит его пьяный взгляд. Пусть хотя бы этой ночью его засосёт в беспросветную чёрную дыру. И пока он сплетает пальцы на чьей-то шее, пока чьи-то руки сдавливают его талию, пока его губы багровеют под напором безликого незнакомца, у Хёнджина перед глазами лицо лишь одно: с раскосыми глазами, острыми скулами и приоткрытыми в задумчивости губами. А в ушах вместо писка вечернего одиночества лишь «хён, занят?», не услышанное по телефону. Возможно, Чонин в этот момент стучит ластиком на обратной стороне карандаша по листу бумаги, держа прижатым к уху мобильный, ведь они договорились созвониться в семь, а сейчас проходит вечность — и Хёнджин вместо разговора ударяется головой о бетонную стену, выкрашенную в школьный розовый, тихо и искусственно выстанывая, потому что его целуют чужие губы и в голове сидит установка, что так делать надо. Завтра — день рождения. Мама, наверное, обыскалась. Хёнджин позволяет парню целовать сгибы его шеи; кто увидит — назавтра же их обоих заставит сидеть на воспитательной беседе с директором, потом — с психологом, но перед глазами ничего, кроме Чонина, ничего, кроме его безумно красивого лица, и если представить на мгновение, что прямо сейчас он целует его…       Хёнджин отталкивает от себя незнакомца, отхаркивая слюну на пол и вытирая губы тыльной стороной ладони. Взгляд у него пропитан желчью и неприязнью, отвращение сковывает лицевые мышцы. Он сбегает по безлюдному коридору, временами наступая на вытянутый отсвет горящих фонарей, и прижимает к груди телефон с десятком пропущенных. От Ян Чонина.       Ему страшно это признавать. И он уговаривает себя, что поцелуй ему вполне понравился.       Хёнджин хорошо играл с сердцами чужаков — и особенно нечестно играл со своим.       Череда всех этих событий некрасивым, неумелым узором привела к тому, что Хёнджин стал прятаться в поцелуях с теми, кого презирал, и отношениях с теми, чьих лиц не запоминал.              Всё было слишком легко оправдать. Всё всегда оправдать слишком легко, если ты не главный герой событий, верно? Гормоны в крови не просто играют: они устраивают хоровод, шабаш, и когда-то невинная карусель улыбающихся фигур превращается в монстров с горящими глазами, а огни парка аттракционов сливаются в ослепляющие линии. Хёнджину хочется верить, что он просто ищет себя, что Чонин просто всегда рядом, поэтому он и нашёл близость с ним, ведь в конечном счёте, кто ещё знает его так же хорошо, как Ян? Хочется верить, что он просто, как все, хочет влюбиться; ну так уж вышло, что Чонин рядом.       Ощущение, что его окружают психологи, намного лучше знающие, что он чувствует и чем всё это обусловлено, но каждый раз, как он, обессиленный, лежит под смятым, упавшим уголками на пол пледом, ему безумно хочется быть облачённым в чужое тепло; мозг начинает представлять, как он оборачивается и Чонин ловит его, позволяя сложить свои руки на груди, целует, целует, целует, а Хёнджин плачет ему в ключицу, но Чонин рядом далеко не всегда, поэтому плакать приходится в пустоту. Когда Чонин далеко, ему так паршиво. Ощущение, что его окружают люди опытные, знающие, и уж они-то точно понимают логику этих событий, вот только ему не говорят. Да и он спросить не осмелится. Ну как тут спросить, что он сказать-то должен? Прошу, объясните мне, почему я хочу целовать лучшего друга? Объясните мне, что это такое, когда в пятнадцать лет твоё сердце дрожит и ломается, если он не с тобой, а когда вы вместе, хочется признаваться в любви каждую секунду и вдыхать его запах, потому что с ним тепло и свободно? Объясните, почему я становлюсь рассеянным, опустошённым, задумчивым — и почему буквы во всех текстах песен, пусть грустных или счастливых, поменялись в словах так, что напоминают мне мою собственную историю?       Как он сообщит об этом взрослым? Хёнджин попросту стоит, окружённый сиянием золотых люстр, вливает насильно, сквозь сжатые зубы, шампанское, тревожно потирает предплечье и дёргает кольца на пальцах, временами чувствуя дискомфорт и боль от резкого трения металл о согнутые фаланги. А потом находит себя в объятиях ровесника в какой-то каморке, или спальне, или туалете, или шкафу, бог с ним… И слышит разочарованный голос Чонина, который до жути не хочет верить, что Хёнджин целует кого-то другого в его пятнадцатый день рождения.

«Хён… Хён, это ты здесь?»

«Чонин-и? Чонин, ты…»

«Вы что здесь?.. Вы что здесь, цело…»

      У Хёнджина сердце хрустит и разбивается. В голосе у малыша Чонина не просто разочарование: он обижен, зол, он уничтожен. Они ещё не умеют разделять виды любви. В голове немного не укладывается.       Почему человек, клявшийся в любви, целует кого-то другого с таким же наслаждением, с каким целовал тебя?       Сбой в системе? Как сломавшийся компьютер, который не даёт ответ на запрос, как оторванные провода, беспомощно валяющиеся у разъёмов, которые никогда не свяжут события логической цепочкой? Чонин кричит, кричит, что Хёнджин отвратителен, что он испортил ему день, убегает, не дослушав объяснений, извинений, причин; Хван жалеет о том, как часто его губы касались кого-то другого, как эти губы, дарившие любовь и спокойствие единственному верному мальчику, ходили по кругу от одного незнакомца к другому.       Если бы они были чуть старше,       Если бы Хёнджин чётко понимал, что чувствует,       Если бы Чонин дал ему ответ на все эти сбивающие с толку вопросы,       Если бы они были обычными людьми, свободными и счастливыми,       Если бы у них была возможность,       — все эти слова, к сожалению, не могут стать составляющими уравнения, и фигурная скобка не приведёт их к определённому значению. Может, подобные уравнения решают в старших классах или университете, может, Хёнджин банально до них не дорос… Чонин кричит, что ненавидит его, впервые срывается с бутылкой ликёра в руках, и Хёнджин кое-как его успокаивает, укладывая его спать.       Всё, чего хочет Хёнджин, это попросту вырасти вместе с ним и быть его до конца жизни. Перебирая сухие чёрные локоны на его затылке, Хван улыбается и представляет, как они с Чонином, взрослые, лет так за двадцать, мягко целуют друг друга в постели, строя новый, добрый, справедливый мир, где их любовь никого не ранит, никому не помешает, никого не потревожит, где они будут делить вместе проблемы и печали, моменты радости и гордости, где взрослый Хёнджин сядет на одно колено, чтобы сделать взрослому Чонину предложение, где Чонин станет его Вселенной, а Хёнджин — его самыми яркими звёздами, чтобы Чонину всегда было тепло и светло внутри. Прислушиваясь к его тихому сопению, Хёнджин обещает себе никогда его больше не ранить. Знай Чонин, отчего Хёнджин так поступил, отчего трусливо спрятался в чужом поцелуе, простил бы он его?       Больнее всего ведь было, когда Чонин говорил, что ненавидит его. А Хёнджин извинялся, сам не зная за что, чтобы всё стало по-прежнему, чтобы Ян не кричал на него, не обижался. Что-то солёное падает на губы. Хёнджин целует его в щёку, надеясь всё исправить. «Я не знаю, что ты сотворил со мной, малыш, — шепчет он, прикрывая глаза и прислушиваясь к сопению Чонина, — но я всегда хотел, чтобы мой первый поцелуй украл ты, а не кто-то другой».       Взрослые называют это любовью. Когда весь мир клином сходится на одном человеке, из всех людей на свете, будто прожектором, глаза вырывают из темноты того единственного, скромно стоящего вдалеке и даже не осознающего, как сильно ты зависишь от его хрупких рук и слезливых глаз, режущих насквозь слов и скудных, но тёплых объятий; всё, чего ты хочешь, это просочиться сквозь галдящую толпу прямо к нему, сжать в объятиях, защитить от чужих хищных взглядов и заявить: «Он мой любимый человек. Я буду любить его, даже если мне это запрещено, даже если это вас не устраивает. Я буду любить его до конца жизни. Оберегать его, заботиться о нём, восхищаться им. Я чувствую к нему то, что вам чувствовать неподвластно. Я стану его — навсегда». Словно сердце сделало свой выбор, а теперь Хёнджин утирает солёные капли, понимая, что влип очень сильно и очень глубоко — как в трясину. Хочется сжимать его в объятиях и целовать, отрываться, но ненадолго, заглядывать в блестящие глаза и целовать ресницы, смеяться, гладить его волосы, покрывать поцелуями округлый кончик носа, складывать его руки у себя на талии и вместе с ним заваливаться на траву, позволяя волосам прикрыть глаза.       Самое грустное во всех этих фантазиях было лишь то, что только Хёнджин страстно целовал его, крепко обнимал, просил проявить нежность и получал от Чонина скромные прикосновения и слышал привычное «ну хватит, хён». Хотелось бы думать, что Ян любит его так же сильно в ответ, но тот… тот так сух и рационален, что Хёнджин периодически забывает, за что влюбился в него.       Признаёт это — и забывает. Может, причины вовсе никакой и нет. Чтобы влюбиться, нужны ли вообще причины?       Хёнджин откидывает голову на подушку. Прячется в кровати. Смотрит на дождь, стоя в одной рубашке на мокрой земле. Светлые волосы липнут к красному лицу, руки дрожат, как в лихорадке, наверное, он сейчас подцепит простуду. Увидел бы его Чонин — сгрёб бы в охапку и затащил бы в дом, накрыл бы полотенцем и высушил бы волосы. Хёнджин бы смотрел в зеркало на то, как сосредоточенно и старательно Чонин заботится о нём, и думал, как сильно любит. Говорил бы это. «Малыш, ты у меня такой зрелый. Ответственный. Умный. Красивый, — потом, чтобы тот не обиделся, добавлял: — наверное, многим девушкам нравишься, — и не отводил взгляда от его длинных изящных ладоней в зеркале. — Скажи честно, тебе уже признавались в любви?» «Нет, хён, — отвечал Чонин и слегка надавливал полотенцем на шею и плечи, чтобы убрать падающие с мокрых волос капли. — Ты прекрасно знаешь, что меня никто не любит». «Я люблю», — стыдливо смеялся Хёнджин, поджимая губы. «Я тебе сейчас как дам», — Чонин заносил фен над его головой, притворяясь, что ударяет, а Хёнджин, кутаясь в полотенце, продолжал смеяться. Иногда смех помогал скрыть остатки слез, которые он не выплакал под дождём.       Остановить стремительно мчащийся поезд означает проломить кабину машиниста, стоящую перед ним стену, заставить разлететься в щепки платформу, вагон и убить пассажиров. Вот это, собственно, и чувствовал Хёнджин, отговаривая себя любить.       Но проходит год — и он всё ещё смущающийся влюблённый подросток, повисший на Чонине, как банный лист.       Хёнджин беспокойно теребит узел галстука, дрожащими пальцами пытаясь расслабить его у основания шеи, и шёлк ткани дразнит покрытую каплями пота кожу. Он в тревожном ожидании сжимает бёдра и колени, оглядываясь вокруг.       Он не уверен, что сегодня готов на совместную ночёвку. Чонин предложил её, как всегда, по доброте душевной, ведь они частенько засыпали в обнимку, но что делать, если при одной только мысли о том, чтобы лежать рядом с ним, у него сердце заходится и внутри все органы функционировать перестают? С каких только пор он испытывает это рядом с Чонин-и, рядом с человеком, которого всегда не больше чем братишкой младшим считал? Это что, взросление так сказывается? Хёнджин сам себя не понимает: отчего ему вздох сделать тяжело, когда он представляет, что обнимает Чонина за талию?..       Хван, надрывно вдыхая, сжимает пальцами белоснежную ткань постели и устремляет пустой взгляд в пол. Луна заглядывает сквозь окно несмело, оставляя прямоугольники сереющего света. Мимо проезжают автомобили, и свет фар, подобно волнам во время прилива, забегает, сливается с лунным и почти касается голых ступней Хёнджина. Тот невольно отставляет ноги в сторону. Если честно, ему очень страшно признавать правду. Он поднимает растерянный взгляд карих глаз в сторону ванной: из-под двери аккуратно льётся свет, он слышит приглушённый шум стекающих струй воды, он знает, что Чонин выйдет с минуты на минуту — всё такое обыденное и привычное, но как сказать малышу о том, что Хёнджин сегодня не ляжет с ним в постель, чтобы помочь тихо уснуть безо всяких тревог и волнений? Какое оправдание придумать? Мол, мы слишком взрослые, хватит уже спать вместе, нас не так поймут? Но ведь они всю жизнь так… чёрт возьми, засыпали, ведь как можно уснуть в одиночестве, когда ты знаешь: за соседней стенкой есть холодные руки, которые срочно необходимо согреть?       Хёнджин теребит пуговицу рубашки и инстинктивно расстёгивает верх, а затем так же резко застёгивает обратно, испуганно косясь в сторону закрытой ванной. Чонин предлагал перед сном посмотреть пару эпизодов веб-драмы, выхода которой они так ждали, но, кажется, сегодня Хёджину лучше переждать это в одиночестве. Он не должен спугнуть малыша своими поспешными действиями: знает ведь, как далеко могут зайти его руки и губы, так что… да когда тот уже выйдет из ванной?!       Хёнджин в порыве нетерпения вскакивает с постели и принимается мерить шагами комнату. Этот шорох потока воды из крана ему порядком уже надоел. Думать надо, думать, как поступить: он не хочет обидеть Чонина, и эту проблему вроде бы так легко решить, она ведь ничтожна, но для них двоих едва ли не в рамках вселенского масштаба. Ведь они столь близки. И каждый раз, когда Хёнджин убирал пальцы с талии Чонина, это вызывало в них обоих тревогу.       Голоса в его голове надрываются:       Раньше всё было намного лучше, так сейчас какого чёрта происходит?       И правда… В четырнадцать всё было куда спокойнее. Половое созревание сыграло с ними злую шутку. В пятнадцать лет Хван Хёнджин уже понимал, что был полностью обезоружен и обнажён всей своей наивной влюбчивой душой перед столь суровым, холодным и временами казавшимся совершенно чужим Ян Чонином. Он ведь как солнце в январе: и светло, и радостно, и от сощуренных глаз ямочки на щеках, а холодно, настолько, что хочется прижаться к нему изо всех сил, стиснуть в объятиях макушку лохматую, поцеловать эти глаза равнодушные, уткнуться в слезах тому в грудь, чтобы это тело хрупкое рядом почувствовать, а тот только отстраняется, отталкивая его руки да повторяя излюбленное и беспощадное «хён, мне нечем дышать». Мне тоже нечем дышать, Чонин-и. Поэтому я снова бегу к тебе.       А шум струящейся воды становится всё тише, пока и вовсе не прекращается. Может, надо было уйти по-тихому и притвориться, что он уснул? Тогда не пришлось бы оправдываться. Но Хёнджину, наверное, хочется быть честным с самим собой, отчего ему вдруг стало так некомфортно рядом с другом детства. И ещё, всхлипывает Хван, пытаясь унять бегущий по плечам поток мурашек…       И ещё хочется… увидеть тебя перед сном, что ли…       Чонин выходит из ванной, сонно зевая и протирая волосы полотенцем. Хёнджин отходит от подоконника, в волнении кусая костяшки пальцев.       — Я тут подумал, хён, — произносит Чонин задумчиво, — наш менеджер говорил, что нас приглашают на закрытый показ фильма с тем актёром, о котором ты постоянно говоришь. Я знаю, родители откажутся, так что мы можем сходить вмес…       — Чонин-и, — прерывает его Хёнджин, опуская взгляд. Они друг от друга на расстоянии нескольких сантиметров, и стыдливые глаза Хёнджина бегают по обнажённым предплечьям. — Давай обсудим это позже, ладно? Я очень устал и… пойду спать, пожалуй.       Чонин смотрит на него в замешательстве: раскосые глаза прищурены в попытке понять, на что намекает старший.       — Хён, ты в порядке? — он расчёсывает волосы махровой тканью. — Неважно себя чувствуешь? Хочешь, прямо сейчас ляже…       — Нет, ты не понял, Чонин-и, — глотает слюну Хван. — Я пойду… ну, в гостевую комнату, — и он пристыженно поднимает взгляд на его лицо.       Чонин в недоумении усмехается.       — Стыдно со мной спать ложиться?       Хёнджин знал: реакция будет негативной. Сначала сам просит лечь вместе, а затем даёт от ворот поворот, оставляя младшего в неловком положении, и какая у него отговорка? Даже что-нибудь глупое подошло бы, но Чонин-то, Чонин не глупый, он сразу поймёт всё.       Хотя, автоматически спрашивает себя Хёнджин, а что понимать надо?       — Нет, правда… Я думаю, что подхватил простуду. Весь вечер плохо себя чувствую.       — Ага, — Чонин проходит в центр комнаты, усаживаясь на край кровати, — особенно когда флиртовал с тем молодым китайским бизнесменом. Ложись давай, если плохо станет, я рядом, помогу.       — Но я не хочу заражать тебя.       — Ой, неженка, мы что, целоваться собрались? — Чонин вскидывает брови, а Хёнджин, опуская голову, пытается прикрыть краснеющие щёки струящимися чёрными локонами. Сплетает пальцы непривычно скромных ладоней и отворачивается, тесно сжимая губы.       — Нет, мал… — Хёнджин вдруг обрывает фразу, вдыхая воздух сквозь сжатые зубы. Какой из него малыш, горько усмехается Хван. Он ведь уже такой взрослый — ростом высок, Хёнджин, не наклоняясь, губами до его лба достать может, да и мыслит Ян теперь совсем по-другому — настоящий жених, мудрый, рассудительный, осторожный, а ещё эти его руки, которые стучат по постели, приглашая, мол, опуститься рядом, руки, в которых чувствуешь себя защищённым. Чонин больше не младший братик. И не наивный ребёнок, готовый расплакаться по любому поводу. Он сильный, ужасно сильный, он гораздо сильнее Хёнджина, и Хван уверен: окажись Чонин на его месте сейчас, он бы смог придумать что-то более верное. — Нет, Чонин. Я не хочу тебя беспокоить.       — А если у тебя поднимется температура?       Хёнджин поднимает уголки губ. Заботу Чонина он ни одним словом или поступком не заслужил.       — Хочешь, найду нужные таблетки? — предлагает Ян. — Вызовем врача.       — Нет, правда, не волнуйся ты так, — махнул рукой Хёнджин и стеснительно завёл локон волос за ухо. — Мне просто нужно отдохнуть, проветрить мысли, всё такое…       — Подозрительный ты, хён, — лишь выносит вердикт Чонин и качает головой. — Ладно, если уверен, что не нужна моя помощь, то иди. Завтра в школу, так что выспись хорошенько.       — Конечно, Чонин-и, — шепчет Хёнджин и виновато выходит из спальни, надеясь, что не ранил младшего.       Хёнджин опускается по стене на пол, скрывая щёки волнами тёмных волос. И от кого он только их прячет? Сглатывает слёзы, притворяется, что нет их, что это всё лишь пот стекает, ведь не может он, не может испытывать это всё, когда он только стал таким? Когда его любимый «младший братик» превратился в самого красивого человека на свете и почему так сильно хочется зарыться ему в грудь ночью, пока они спят вместе, почему хочется зацеловать его целиком, лишь бы он внимание своё обратил, почему Хёнджин хочет стать для него всем, кем только можно, лишь бы тот не отворачивался от него, как он обычно делает? Хван перебрал тысячи вариантов: может, Чонину не нравится физическая близость, может, он против тактильного контакта с Хёнджином, именно с Хёнджином, а может, ему хочется обрести кого-то другого, кто не будет столь же навязчив, кого-то нового, ведь они подростки, в это время влюбиться — просто прекрасная идея, особенно весной, а скоро как раз придёт весна, они оба подростки и Хёнджин влюблён в Чонина. Вот только… взаимно ли это?       То, что он испытывает сейчас, так тревожно и волнительно, но вместе с тем — до трепета в груди приятно. Он, заядлый мечтатель и просто невозможный, безнадёжный романтик, хотел бы притвориться, что ничего не испытывает, но стоит ему подумать о том, как легко он может добиться этой близости, внутри всё сверкает и лучится, он улыбается, как дурачок, тихо посмеиваясь, а затем реальность больно ударяет о голову — или же он стукается затылком о холодные обои — и Хван вспоминает, что вместе им ни при каких обстоятельствах быть нельзя. Однако… отчего в груди вот это тепло приятное, да почему в голове, перечёркивая всю реальность, картины так манят, почему его губы хотят потянуться вперёд, чтобы поцеловать этого мальчика?       Хотя бы в лоб. Ладошку. Пусть даже в щёку. Он просто хочет покрыть его поцелуями, но на этот раз — не оттого, что слишком тактилен, что прикосновений ему братских, дружеских не хватает, а оттого…       Хёнджин зарывается лицом в ладони и тихо хнычет, надеясь, что его не слышно за стенкой. Почему он всегда плачет? Всегда, сезон дождей ведь в июле, а сейчас февраль. Он поджимает под себя колени и рыдает, подавляя всхлипы, лишь бы снаружи никто не услышал, лишь бы родители в соседней комнате не заметили этого, а самое главное, думает он, пока слёзы стекают липкими каплями по спутанным локонам, лишь бы Чонин не заметил, ведь он прибежит утешать и спросит, что случилось, а Хёнджин уже не выдержит, он попросту поцелует его вместо ответа, но уже не в эти несчастные щёки или глаза, а прямо в губы, прижимаясь к нему так, словно это их последняя ночь, словно назавтра мир обрушится — и он хотел бы встретить конец света в его объятиях, но нельзя ведь, они же друзья, они росли как братья, кто же целует своего младшего брата? А Хёнджину хочется. Хочется, хочется, он бьёт кулаком по полу и откидывает голову назад, слёзы уже сами катятся по щекам, он для этого даже ничего не делает, ему бы сейчас уткнуться кому-нибудь в объятия, особенно кому-нибудь за стенкой, этому непонятливому парню с раскосыми глазами, которые всегда смотрели на Хёнджина так, словно им вдвоём предназначено любить друг друга, а он прячется в холодной и одинокой комнате, в которой ещё ни разу не спал один, как же ему заснуть, как, как, как, если он просто хочет быть… рядом с Чонином… почему… это ощущается так смертельно больно. Хёнджин дрожит: у него в груди что-то колет, простреливает, и он хватается за ворот рубашки, хрипло откашливаясь; такое ощущение, что все органы свернулись в крохотные точки и стали летать бешено, стучась о грудную клетку, угрожая сломать рёбра, и он сильнее прижимается к стене, придвигая к себе колени, ему так хочется стать маленьким и незаметным, нет, ему ещё сильнее хочется, чтобы Чонин сейчас увидел его и утешил, не спрашивая ничего, лишь бы они были вместе в этот момент, лишь бы… Хёнджин обхватывает свои плечи и глотает стекающие к губам слёзы.       Он думал, что влюбляться — просто прекрасно, великолепная идея, ведь, как в сериалах показывали, люди мечтают друг о друге по ночам, держатся за руки и обмениваются милыми записками во время урока, а он… он сейчас тоже мечтает. Вот только умереть хочется. Вот насколько всё плохо. Когда он обещал любить Чонина до конца жизни, он не знал, что сам себе накликает беду. Он хотел… по-братски любить, а не сжимать в отчаянии бёдра, чтобы унять это желание сейчас броситься к нему и к его этим неприступным губам.       Он просто хотел быть ему самым лучшим хёном. А не рыдать в отчаянии из-за желания обыкновенного поцелуя.       Наверное, я скоро умру от разрыва сердца из-за любви к тебе.       Хёнджин вытирает свои слёзы рукавами рубашки и утыкается лицом в расстёгнутый ворот, пытаясь успокоиться. Наверное, ему просто нужно было расплакаться, думает он, опять из-за ерунды какой-то, он ведь, если в руки себя возьмёт, сможет остановить эти чувства, верно, он ведь если кого-то другого встретит, сможет избавиться от этого, верно, вот только как бы ни флиртовал он сегодня с этим парнем из Китая, он так и не мог забыть, что Чонин где-то рядом, он снова пошёл обнимать и целовать его, притворяясь, что поздравляет с шестнадцатилетием, ещё немного, и Хёнджин действительно сорвётся, прокричав на весь мир о том, что хочет, чтобы Чонин был лишь его, его, прижимая к груди и отворачивая их обоих от целого мира, его, его, его… но ведь Чонин, скорее всего, откажется.       Они ведь росли как братья.       Хёнджин горько усмехается и разворачивается, прислоняясь плечом к голой стене. Рубашка его сползла, оголяя ключицу, он прячет горячие ладони в рукавах и прижимает их к груди.       Рядом — неприкрытая розетка. Сквозь розетку, он знает, что-то можно услышать.       — Чонин-а, — шепчет он, утирая слёзы.       В ответ — молчание. Конечно, на что он надеется… Его мальчик уже спит, как нормальный человек, не задумываясь о том, что влюблён в лучшего друга, это только Хёнджин здесь плачет, как дитя малое, оттого, что ему не достанется то, чего он так сильно желает.       — Чонин-а, — повторяет он, потираясь затылком о холодную стену. Хёнджин надеется, что слёз в его голосе не слышно. — Чо…       — А?       Хёнджин тихо выдыхает и утыкается в стену носом. Он мог бы списать всё на опьянение, но сегодня больше пары бокалов шампанского в горло не лезло, а поэтому он, к сожалению, слишком трезв, чтобы не соображать. Хёнджин улыбается, зарываясь лицом в ладони.       — Не спишь? — он трётся макушкой, будто это поможет ему стать ближе к младшему.       — Ага.       Даже эти сухие ответы вызывают у Хёнджина бабочки в животе. Он обхватывает плечи руками и мечтательно прикрывает глаза, улыбаясь.       — Чонин-а, — Хёнджину бы сейчас к нему в постель обниматься, а он разговаривает, до смешного, сквозь розетку. — Йена, — протягивает он.       — Чего тебе, хён? — ворчит Чонин. — Ты же спать пошёл.       — Ну Чонин, — Хёнджин обиженно надувает губы, едва слышно стуча по стене. — Я люблю тебя.       Молчание. Гробовое, убивающее, выдёргивающее сердце Хёнджина из груди ржавыми щипцами, молчание. Но Хван строит иллюзию того, что слышит его дыхание. Сбитое, холодное, уставшее и совершенно чужое.       — Угу.       — Ну Чонин-а, — хнычет Хёнджин, касаясь стены едва выглядывающими из-под рукава рубашки пальцами. «Почему ты так жесток со мной?..» — Люблю.       — Я понял.       Его голос звучит приглушённо и беспощадно. Хёнджин вновь пускает слезу. Ему очень хочется сейчас… туда. В соседнюю комнату и чужую постель. К Чонину.       — Если любишь, — шепчет Ян, — не флиртуй с другими.       Хёнджин вытирает лицо краем рукава и усмехается.       — Это другое.       — Ты обещал не целовать никого больше, — напоминает Чонин, — год назад на моем дне рождения. Почему каждый мой день рождения проходит так паршиво из-за твоих выходок?       — Прости, — всхлипывает Хёнджин. — Правда, прости. Я причиняю тебе боль?       Хван мог поклясться, что услышал тихий всхлип из-за стены.       — Нет.       — А говорил, что да.       — Нет же, говорю, бесишь!       Хёнджин поднимает уголки губ и опирается о стену спиной.       — Люблю.       — Да пошёл ты…       Чонин ударяет по полу кулаком и надрывно выдыхает. Хёнджин даже не знает, что их прикосновениям мешает лишь эта дурацкая тонкая стена, сломать бы её — так они друг друга тут же спиной почувствуют, они оба просто хотели опереться, сесть рядом, но, к сожалению, выразить чувства эти не получится, когда вас разделяет холодная бесчувственная стена.       — … к чёрту, хён, — завершает Чонин на выдохе. — Я тоже люблю тебя.       Сквозь шорох в розетке Хван слышит, как младший поднимается: его дыхание медленно отдаляется, а затем и вовсе исчезает.       Хёнджин чувствует, как обжигающе стекают по его скулам хрустальные слёзы.       — Чонин-а, — шепчет Хван, но ответа уже не получает.

***

      К вечеру сквозь пелену густых пепельных туч пару раз, будто рыскающие в темноте лучи фонариков, в комнату проскальзывает солнце. Тихо стучит о стёкла ленивый дождь, и из-за стен доносится бормотание ветра. Джисон щёлкает клавишей по присланным преподавателем файлам с лекциями и проверочными заданиями для семинаров, сверяет с научным руководителем сроки сдачи дипломной работы на кафедру, закрывает одни вкладки, подолгу загружает другие, возвращается к своим бесконечным листам и делает пометки карандашом; другие рвёт и отправляет в мусорку. Экран монитора меняет освещение на розовое, когда Хан бегло просматривает слайды презентации, затем — на академическое коричневое, когда возвращается к исследовательским сайтам: с улицы, из окна кажется, будто в спальне устроили представление со светомузыкой. Чуть позже Джисон отправляется на кухню, заряжает организм мюсли и заставляет заинтересованного Минхо съесть тоже. Тот не отрывает взгляда от исписанных с двух сторон листов. Хан мимолётом заглядывает в повествование, узнавая собственный стиль. Понимающе усмехаясь, он возвращается к своему рабочему столу. Мысли о главных героях его новеллы на мгновение освещаются порталом университета, исполосованным рядами чёрных букв. Пальцы, крепко державшие ручку, внезапно слабеют.       Ведь они и вправду были главными героями. Персонажами, которым он посвятил ночи вдохновения и значительную часть своей души. Чонином, который жил лишь ради своего хёна, и Хёнджином, готовым пожертвовать ради него своей жизнью. Это была в первую очередь их история.       Джисон оборачивается полубоком, стараясь не обращать на себя внимание резкими движениями. А вот этот вот, вот этот парень со своими пушистыми карамельными волосами, задумчивыми глазами и в его, хановской, футболке и штанах, этот домашний, уютный, ютящийся в одеяло, потому что от долгого сидения на одном месте становилось прохладно, вот этот человек был… не просто персонажем. Он никогда не числился в сердце Джисона в разряде «вымышленный». Покусывая колпачок заканчивавшейся ручки, он вновь позволил, подобно сквозняку, внедриться этой мысли в выстроенный логический ряд целостной картины. Минхо не просто так оказался здесь, рядом с ним. Будь это была обычная история, Минхо бы погиб там, на месте, «уступив» Хёнджина Чонину. Для него завершилось бы всё могильной плитой и веткой цветов, одиноко и прискорбно лёгшей на сырую землю. Будь это обычная история, Минхо бы никогда не появился в реальности. Персонажи попросту не могут сотворить подобного, иначе бы планета была переселена: взять хоть один томик «Игры престолов» — Джисону даже страшно представлять, сколько людей убил автор. Но Минхо здесь. Живой. В его постели. Держит своими тёплыми руками папку с его текстом, укутан в его одежду, пахнет его гелем для душа.       И обретает воспоминания, которые Хан никогда в него не закладывал.       Свечи на побережье, семья Джисона, их ночной поцелуй и самое страшное — шумящие водопады, о которых они мечтали, — в голове Минхо, будто открывая запылившиеся полочки, кто-то усердно бродит, заставляя с каждым днём вспоминать всё отчётливее и ярче, а он и рад послушаться, ведь сам наверняка хочет узнать о Джисоне чуть больше. Он ведь увидел ту фотографию, случайно выпавшую из альбома, неужели она не вспыхнула особенными ощущениями в душе? Или это происходит постепенно, так же, как сам Джисон раскрывает ему историю Хёнджина и Чонина, чтобы не напугать, не ранить чувствительное сердце? Хан устало облокачивается о спинку.       Минхо ведь точно такой же — но совершенно другой.       Не сказать чтобы его первая любовь совсем отличалась внешне. У Джисона был типаж: он обожал целовать это ушко с парой проколов для серёг, засматривался на родинку на крылышке носа, нежно и едва ощутимо гладил шею и кадык, а ещё нередко смеялся над выступающими костяшками пальцев, но так, мягко, в шутку, когда тот прежний Минхо снова начинал свою эпопею с тем, что он самый красивый человек на планете. Волосы на бровях нередко топорщились, Джисон приглаживал их, а когда слишком близко наклонялся к лицу, получал отрывистый поцелуй в губы. У него постоянно задирался воротник, и если Джисон поправлял, чувствовал короткое прикосновение чужих губ к прикрытому чёлкой лбу. Он беспрестанно пачкал лицо и руки жирными синими чернилами, и когда они оставались в кабинете одни, Джисон протирал его кожу влажными салфетками. После этого его целовали снова. Мягкие июньские лучи падали на их лица в душном кабинете, и Джисон уже переставал сопротивляться, когда его губы тонули в чужих. Тот Минхо — прежний, тот, которого больше не существовало, — очень любил поцелуи. И всегда смотрел на Джисона томно, опьянённо и на удивление спокойно: Хан всегда знал, чем весь разговор закончится. «Давай уже, целуй, — смеялся он. — Я же вижу, что хочешь».       Просто, видимо, когда Джисон описывал человека, которого поистине любил, он, подобно крохотным бусинкам бисера, вплетал родные черты новому персонажу — и заново сплетал его на бумажных страницах.       Если Минхо стал настоящим человеком…       Нет, вопрос поставлен неверно.       Если Минхо и есть реальный человек, останется ли он здесь теперь навсегда?       Джисон отбрасывал мысли в сторону, когда автоматически гаснет экран монитора. Он недолго двигает мышкой, и перед глазами снова загорается розоватый фон презентации. Нужно вернуться к учёбе.       Но когда Хан возвращается к конспекту и зарывается в тетради, откровенно тыча в них носом, его плечи обвивают чужие руки и щеки касается копна карамельных волос.       — Боже, да ты перестанешь так бесшумно ходить уже? — улыбается он, а макушка прижимается к скуле ещё крепче.       — Ты сам меня этому научил, — бормочут в ответ себе под нос.       — Да ты постоянно подкрадываешься, когда я не замечаю.       — Если бы ты замечал, я бы не смог бесстыже рассматривать тебя из-за угла.       В сердце как будто запускается режим чрезвычайной ситуации: резервный набор его двигателей с жужжанием усиливает сокращения, иначе отчего оно бьётся так сильно, что, наклонись Минхо чуть ниже, уже всё услышит?       — Мог бы просто попросить — я бы дал на себя посмотреть.       Пальцы послушно кладут ручку на стол. Всё равно сконцентрироваться уже будет невозможно.       — Да ты бы не дал, — возражает Ли. — Ты ведь постоянно смущаешься.       Джисон, накрывая чужие запястья ладонями, плавно разворачивается в его объятиях. У Минхо вокруг медовых радужек вырисовываются переплетения красных капилляров. Скорее всего, после многочасового чтения он видит мир сквозь отпечатавшиеся на глазах длинные ряды чёрных строк.       — Всё прочитал? — справляется Хан. Минхо довольно кивает.       — Всё.       — На все свои ответы вопросы нашёл?       — Нет. Вопросов осталось примерно миллион.       Минхо хрипло смеётся и, огибая его стул, облокачивается бёдрами о письменный стол, цепляясь за края костяшками.       — Просто теперь, когда я знаю, что не был тем единственным верным для Хёнджина, всё потихоньку складывается в ясную и чёткую картину. Я рад, что мы с ним однажды встретились. И я рад, что мы какое-то время были вместе, потому что это требовалось нам обоим. Но эта любовь не была рассчитана на «долго и счастливо». Сейчас, когда я знаю его историю, я понимаю: рано или поздно мы бы расстались. Он любит Чонина слишком сильно. Ну а я… я появился в его жизни, чтобы помочь понять, что ему нужно. Когда ты намекал, что в этой истории главный герой не я, ты… имел в виду именно это?       Джисон делает глубокий вдох. Уголок губ дрожит.       — Да. Именно это. Ты второстепенный персонаж.       — Второстепенный персонаж с синдромом главного героя, — Минхо грустно улыбается и поднимает взгляд в потолок. — Теперь даже моя гибель кажется логичной. Тот самый третий в любовном треугольнике, который никогда не должен был вмешиваться в отношения двух людей. Тот самый третий, для которого автор подготовил свой собственный финал.       Они переглядываются. Поспешно. Затем отводят взгляд и тихо смеются. Минхо неслышно царапает кончиками пальцев письменный стол, Джисон мнёт ткань футболки.       — У них это взаимно? — вместо ответа продолжает Минхо.       Джисон молчит. Потерянный его взгляд бегает по лохматым карамельным прядям: из-за розовой подсветки монитора они обретают персиковый оттенок.       — Даже более чем взаимно, — произносит он. — Просто им потребуется немного времени, чтобы понять.       — Влюбиться в лучшего друга тяжело, когда боишься, что это будет безответно. И этот пресловутый страх разрушить дружбу давит их обоих. Но они же останутся вместе? Да?       Джисон кивает.       — Останутся как миленькие.       — На всю жизнь?       — Если это возможно, то даже дольше.       Минхо понимающе кивает.       — Так вот кто был его конечной остановкой, да? Человек, к которому он возвращается снова и снова, несмотря на то, как сильно пытается сбежать.       — Ян Чонин — его отправной пункт, каждая остановка на пути и место назначения.       — Он будет в безопасности. Я рад, что у Хёнджина есть такой человек, как Чонин.              Минхо наклоняется вперёд и хватает ладонь Джисона, беспокойно теребящую край футболки. Их взгляды вновь пересекаются.       — Можно сказать, эта история подошла к концу?       — Я бы предпочёл назвать это эпилогом.       Ли гладит тыльную сторону его ладони большим пальцем. Пальцы Джисона доверчиво огибают его запястье. В этой комнате только тихий вальс из старого аниме, подобно тёплому, не обжигающему костру, аккомпанирует их словам. Когда они молчат, музыка, кажется, играет ещё тише. Хёнджин и Чонин будут вместе. Может, Джисону не дано это написать, но теперь, когда эта история сама взяла себя в руки, он уверен, что эти два стремящихся друг к другу сердца однажды осмелятся признаться. Это то, чего он хотел изначально. Это то, думает он, чувствуя тепло руки Минхо в своей, в чём заключался смысл истории.       — Нет, а почему я раньше-то не замечал?       Джисон распахивает глаза. Минхо разрывает прикосновение, становясь в позу недовольной матери.       — Ну если они так долго влюблены были друг в друга, это ж заметно должно быть, — продолжает он. — Какие-нибудь там взгляды, прикосновения, слова.       Джисон пару секунд хлопает ресницами, а затем его взрывает, как будто это копилось в нём годами.       — А я не понимаю, как вы, два придурка, не видели, что Чонин сохнет по Хёнджину девять лет, честное слово! Я уже так устал прописывать каждый его взгляд, но вы так сильно друг к другу липли, что, видимо, вообще в жизни больше ничего не видели. Да там же всё очевидно! Для кого я это вообще писал, такое впечатление, что весь мир об этом знал, кроме вас двоих. Я ночами сидел, фразы подбирал, думал, да как же сделать его ещё более очевидным, его мама быстрее догадалась, когда ему ещё лет пять было, а вы в глаза, видимо, долбились. Я думал, ты хоть ревновать начнёшь, но ты ещё и святым оказался, и если все остальные люди уже видели это, у тебя подозрения даже покоситься в ту сторону не могли.       Минхо смеётся, смотря, как глаза у Хана превращаются в две огромные пуговицы, а говорит он так возмущённо, что из-под пухлых круглых губ периодически вылетают капли слюны, падая ему на футболку.       — А этот патлатый?! Да он настолько слепой, что ли? Сколько можно было изводить и себя, и бедного Чонина, и ведь самое тупое, он думает, что у них всё в рамках дружбы, они же как братья росли, поэтому якобы Чонин не может быть в него влюблён. Господи прости, что ж вы все такие тупые! Я уже устал вас писать!       Джисон откидывается головой на спинку стула, протяжно выдыхая. Минхо всё ещё заливается смехом, легонько шлёпая того по плечу.       — Ну теперь, когда я смотрю на историю со стороны читателя, я понимаю, что всё было слишком логично, — улыбается Ли. — Между ними есть связь. Чонин его главная опора и поддержка, тот, кто отрезвляет, когда Хёнджин слишком глубоко зарывается в мысли. Хёнджин придаёт ему сил двигаться дальше и обретать мудрость и зрелость. Они могут искать себе кого угодно, но находить всегда только друг друга.       — Ты даже не расстраиваешься?       — А чего расстраиваться? Это только я никогда не должен был вставать у них на пути. Но может, благодаря мне они хоть поймут, что им на самом деле нужно.       — Надеюсь. Пора бы им закрыть последнюю страницу собственной книги.       — А наша?       Джисон улыбается, склоняя голову набок.       — Благодаря тебе я научился стараться. Наша история только начинается. Так что мы сможем её написать.       Минхо отрывается от стола и, перекидывая ногу через колени Джисона, усаживается ему на бёдра.       — Ты куда сел?!       Большие глаза Хана скашиваются прямо у переносицы, когда Минхо, прижимая того к спинке стула, хватает того за талию и самодовольно улыбается. Залез, как наглый кот, едва не сваливая на пол тетрадки со стола.       Джисон пытается приподнять колени, чтобы согнать того с места, но у Минхо ляжки слишком крепкие, чтобы он просто так сдался. Он сжимает ими ноги Джисона и самовольно остаётся сидеть сверху. Ладони смело накрывают чужие щёки. Он укрывает лицо Хана так, чтобы они смотрели только друг на друга — а тёплый розовый свет оставался где-то за пределами их крошечного мира.       — Напишем, — шепчет он, медленно целуя его в кончик носа. Джисон прикрывает ресницы, выдыхает, но тут же смотрит исподлобья на Минхо. Глаза у него глубокие и согревающие. Такие, в которые он влюбляется спустя долгие годы. — Я же твоя муза. Так что мы с тобой обязательно всё напишем.       Ведь если Минхо настоящий человек, он останется с ним навсегда?..       Джисон подаётся вперёд. Ощущение похоже на цветущий и ветреный луг: воздух окутывает плечи, босые ступни чувствуют ласковые прикосновения высоких стеблей травы, за горизонт прячется, решая не мешать возлюбленным, горячее апельсиновое солнце. Джисон касается дрожащими ладонями шеи Минхо, чувствуя подушечкой пальца пульсирующую венку под переплетениями карамельных локонов. Он живой. Самый настоящий.       Губы опускаются плавно, доверчиво, осторожно. Касаются чужих в безмолвной просьбе остаться с ними навсегда, раскрываются в горячем выдохе и вновь припадают, и это тепло объятий крепких рук становится жарким, заставляя сердце кричать.       Нет, это похоже не на луг.       Это напоминает солнечное утро, скрипучую скамью на заднем дворе, шелест листьев, разлетающихся по жухлой траве. В голове приглушённо отдаётся трель школьного звонка. Нестройный, но громкий топот от каменистых дорожек исчезает в сторону высоких коридоров, и последние листья падают с острых ветвей. «Я хочу, чтобы ты меня поцеловал».       Розоватая подсветка экрана постепенно гаснет, оставляя спальню во тьме, и они снова таят друг в друге, теперь уже не боясь любить.       Из них двоих только Джисон знает, что у них с Минхо это не впервые.       Он и правда безумно скучал.

***

Mitski — Door

      Чонин гладит его по спине: касается шейных позвонков под растрёпанными волосами — они немного проступают неровной дугой, ведь спит хён всегда с кривой спиной, сжавшись в позе эмбриона; его мягкая ладонь опускается на шёлковую ткань ночной рубашки, одними подушечками пальцев он пробегает по выступающим лопаткам, нежно обвивает его талию и прижимает дрожащее тело к себе.       — Ты совсем исхудал, — с сожалением отмечает Чонин. — Я ведь оставил тебя всего на одну ночь… Что же с тобой случится, если я совсем тебя покину?..       Впалые щёки, бледный цвет лица; казалось, полотно его кожи щедро смазали растворителем, не позволяя впитаться краске в виде румянца. Последний раз, когда его щёки горели от смущения, был… больше двух недель назад. Когда Минхо всё ещё был с ними.       Ощущение, будто за эти две с половиной недели они с Хёнджином прожили целый год. Чонину просто хочется вернуться обратно. В их семнадцатое лето. Туда, где журчала сточная вода под бетонным мостом и где они ловили первые лучи заката, обнимая друг друга. Знай Чонин, чем всё обернётся, он бы не ответил так грубо в тот день. И, нагнувшись, прошептал бы на ухо: «Я влюблён в тебя, хён».       Если бы, если бы, если бы…       Жизнь — не совокупность сослагательных наклонений и условий, здесь нужно хвататься за шанс, пока он всё ещё есть, а не сожалеть об упущенном в будущем.       Чонин самолично рушит шансы, надеясь, что избавится от этой любви. Чанбин был прав: его убивает надежда, и он совсем не старается Хёнджина забыть.       Хван сопит размеренно и умиротворённо. Чонин заправляет золотистые прядки за ухо, накрывает его скулы ладонью.       — Если бы я только мог, я бы сделал нашу жизнь намного легче, хён.       Хёнджин кивает во сне — словно слышит его слова.       — Интересно, что тебе снится?..       Чонин ловит себя на мысли, что выглядит так же безнадёжно, как сам Хёнджин, пока разговаривает с Минхо в больнице. Возможно, это просто иррациональный страх услышать ответ.       Чонин поднимается с кровати. Хён наконец уснул — Ян надеется, что сны его тревожить не будут. Укрывая его плотным одеялом и нежно целуя в лоб, Чонин покидает спальню. Пусть он хорошенько отоспится.

***

      Чонин пробегает подушечкой пальца по корешкам опирающихся друг о друга книг на высокой полке. Здесь даже хрестоматия произведений для сольфеджио первого класса стоит. «Да дай ты мне попиликать на пианино!» — звучит в воспоминаниях возмущённый голос Хёнджина. «Вот только не надо, у меня от твоей фальшивой игры сейчас голова разболится». Но хён всегда — всегда — отталкивал младшего от фортепиано своей назойливой щекоткой, пробираясь ему под школьную жилетку, и у того не оставалось выбора: только поддаваться старшему и смотреть, как он со счастливой улыбкой на лице играет единственную мелодию, которую смог выучить. Одним пальцем, сбиваясь с нужных клавиш, что-то напевая себе под нос. «Собачий вальс» преследовал Чонина настолько часто, что Хёнджин перехватывал его в школьных коридорах, за руку тащил в музыкальный класс и с самодовольной улыбкой старательно отыгрывал мелодию на пианино, чтобы похвастаться младшему. Сбивался, конечно — Чонин, скрестив руки на груди, нескончаемо занудствовал и говорил, что его игра никуда не годится. Но Хёнджин не сдавался.       Вдыхая кисловатый привкус пожелтевших страниц хрестоматии, Чонин ловит себя на мысли, что хочет вернуться обратно. Если бы он только знал, что так сильно влюбится, не уходил бы с Хёнджином из того музыкального класса до заката, играя вместе с ним эти мелодии… для первого класса сольфеджио.       — Вспоминаешь былые деньки?       Чонин оборачивается. В проходе стоит мама Хёнджина: в домашних клетчатых штанах, широкой мешковатой рубашке и с бокалом вина в руках.       — Что-то вроде того, — выдавливает улыбку Ян.       — Раньше всё было лучше, правда?       — Куда лучше.       Госпожа Хван понимающе улыбается — приподнимает бокал, позволяя вину остаться полупрозрачными малиновыми пятнами на выпуклом стекле.       — Будешь?       — Не могу отказаться.       Женщина выносит вино в гостиную. Они усаживаются в мягкие кресла друг напротив друга. Чонин наблюдает, как сквозь панорамные окна, обводя дождевые тучи сияющим позолоченным контуром, пробираются солнечные лучи.       — Как он? — интересуется Хван Джуда. — Знаешь, Хёнджин из тех, кто не будет признаваться в таком матери, но я вижу, что он ослаб. Он увядает, и я очень сильно боюсь за него.       — Терять любимого человека больно, — Чонин касается губами холодного стекла, пробуея на вкус пару кисло-сладких вишнёвых капель. — Несмотря на неувядающий оптимизм, я бы не сказал, что он не отчаялся. Но он держится. Изо всех сил.       — Как думаешь, поможет ли ему психолог?       Чонин пожимает плечами.       — Я предложил найти хорошего психотерапевта. Думаю, ему нужны лекарства. Если он позволит запускать своё здоровье, всё кончится госпитализацией. Как бы сильно люди ни уповали на надежду… когда человек в коме, мало кто отрицает плачевный исход. Можно пытать себя радостными мыслями, но и в жару бывают грозы.       — Он слишком молод для такого, — мама Хёнджина отпивает вино из бокала. — Всё, чего он хочет сейчас, это отмотать время вперёд и узнать, чем всё кончится, но это невозможно. Он цепляется за тебя, как за последнюю соломинку.       — Я рад, что могу сделать для него хоть что-то, — качает головой Чонин.       — Ты единственный, кому он может доверить свои слёзы, — печально усмехается мама. — Для меня он наполовину закрытая книга. Когда ему больно, грустно, одиноко, я слышу, как он шепчет твоё имя. Малыша Чонин-и, — губы вскользь трогает несчастная улыбка. — Ты стал его пристанищем. Я вам даже немного завидую…       — Чему вы завидуете, тётя Джуда? — усмехается Ян. — Мы ведь два глупых ребёнка. Неумело пытаемся друг друга спасти, и практически ничего не выходит, но всё ещё боремся.       — Зато вы друг другу ближе всех на свете. И когда Хёнджин с тобой, я понимаю, что он в безопасности.       Она наклоняется вперёд в кресле, будто хочет, чтобы следующие слова до Чонина дошли чётко и верно.       — Когда вы были маленькими, я часто задумывалась, кем вы станете друг другу, когда вырастете, — вздыхает она. — Я очень надеялась, что вы останетесь крепкими друзьями. И, честно, я была вовсе не против, если бы вы стали паро…       — Тётя Джуда!       Чонин едва не роняет бокал из рук. Ладони трясутся.       Женщина лишь спокойно улыбается.       — Всё как будто к этому и вело. Хёнджин не умолкал, когда рассказывал о прогулках с тобой. И каждый раз, как он шёл к тебе в спальню, чтобы заснуть, я же видела этот блеск в его глазах. В сердце закрадывались подозрения: он любит тебя чуть больше положенного.       — Тётя Джуда…       — И я бы защищала вас двоих до последнего.       — Можете не говорить… об этом сейчас, пожалуйста, — взмаливается он. — И без того чувствую себя паршиво.       — И как давно это у тебя к Хёнджину?       Грудь пронзает колкая боль.       — Что — это?       Можно пытаться скрываться несколько лет, но мамы по неизвестной причине постоянно всё знают и обо всём догадываются.       — Как давно ты в него влюблён?       Госпожа Хван смотрит пронзительно и обличающие.       — Тётя Джуда, я не хочу сейчас об этом…       Он губит вино в бокале до самого дна. Из-за дрожащих рук капли вытекают неровными дорожками и застревают в ямочке на подбородке.       — С тех пор, как узнал, что любить можно не только по-братски, — вино проникает неприятной горькой жидкостью по пищеводу в желудок.       — Никогда не думал, что это может быть взаимно?       Мама Хёнджина реагирует так спокойно. Удивительно. Чонин мог бы готовиться к скандалам, крикам, ругани, был бы готов убежать подальше от их семьи, если бы его не приняли. Такое ощущение, что госпожа Хван всегда догадывалась об этом. Ведь это логично — что настолько близкие друзья, как они, однажды влюбятся.       — Это в порядке вещей — любить кого-то, — продолжает женщина. Никогда не думал, что это может быть взаимно?       Чонин прыскает.       — Не смешите. Хёнджин не любит меня сильнее, чем брата. Разве я могу встать в один ряд даже с тем же Минхо-хёном?       Хван Джуда, склоняя голову, улыбается.       — И всё же ты значишь для Хёнджина куда больше, чем обычный друг. Ты для него — фигура, образ кого-то взрослого. Того, за кем он последует. Кому он доверится. Это многое значит. Хван Хёнджин, который всегда притворяется сильным, позволяет себе быть слабым только в присутствии Ян Чонина. Ты замечал, что все парни, с которыми он встречался, были как две капли воды похожи на тебя? Я думаю, он, понимая, что слишком надоедает тебе своей любовью, искал твой образ в чужих, надеясь как-то потушить этот бушующий огонь внутри. Он так часто говорил мне, что стыдится проявлять чувства к тебе, боясь, что ты подумаешь что-то не то, боясь напугать или оскорбить тебя; все его попытки сбежать к другим парням были лишь способом уйти к тебе, при этом не беспокоя тебя. Минхо стал его самой сильной любовью, но теперь, когда его нет… Он снова возвращается к тебе — к тому, с кем хотел быть изначально.       Пустой бокал дрожит в ладонях Чонина.       — Вы не против?       Госпожа Хван качает головой, и он выплёскивает из стеклянной бутылки в бокал очередную порцию напитка. Осушает тот до дна, вытирает губы рукавом рубашки и косится в её сторону.       — У меня в последнее время есть кое-кто. И с ним всё, кажется, идеально.       — Парень?       — Да.       — Замена Хёнджину?       — Да.       — Эффективная?       — Вообще нет.       Хван Джуда кивает, отводя взгляд в сторону.       — Нашему сердцу не нравятся те, с кем всё идеально. Оно хочет ураганов, шквалов, штормов… Оно требует осадков. Особенно если любовь — первая.       — Хёнджин и есть моя первая любовь.       Госпожа Хван подмигивает.       — Я знаю.       Они выпивают ещё по бокалу. Солнце прокрадывается глубже в залу.       — Если бы ты знал, что это взаимно, рискнул бы?       Чонин знает ответ наверняка: естественно. Он столько раз представлял, что Хёнджин подарит ему поцелуй и признается в любви, столько раз репетировал собственное признание перед зеркалом в спальне, что, если бы представился шанс, отступать он бы уже не стал.       — Да. Но пока он любит Минхо… это слишком сложно. Я понимаю, что вы хотите поддержать меня, и очень ценю это, но Минхо… я не имею права пользоваться ситуацией.       — Вам с Хёнджином нужен отдых, — произносит мама. — Дать мыслям проветриться, отключиться ненадолго, убежать ото всех. Какая бы любовь ни была между вами, вы всё ещё лучшие друзья и просто близкие люди. Я уверена, ситуация скоро разрешится. Ведь не может тьма длиться вечно, правда? Солнце всё равно есть на небе, и какими бы плотными но были тучи, оно рано или поздно встанет.       — Хорошие слова. Жаль, до сердца их донести нельзя.       Мама Хёнджина поднимается с кресла, широко раскрывая руки для объятий.       — Иди сюда. Давай.       Чонин в недоумении смотрит на женщину.       — Давай-давай, вставай.       Ян поднимается на ватных ногах и скромно подходит к маме Хёнджина, позволяя ей крепко обнять его за спину.       — Какие у тебя плечи широкие, — смеётся она. — А ведь недавно был такой щуплой крохой.       — Хёнджин постоянно говорит мне то же самое.       — Удивительно, что он заметил, что ты вырос, учитывая, что не отрывается от тебя.       Она кладёт голову ему на плечо и гладит по затылку.       — Эй, Чонин-и. Я знаю, что твоя мама, никогда тебя не обнимает. И я постоянно отчитываю её за то, что она совсем не поддерживает своего ребёнка. Но если что — у тебя всегда есть я. Я видела, как ты рос, и всегда считала тебя своим вторым сыном. Если захочешь поплакать, приходи ко мне. Может, я не лучший психолог, советов дельных тоже дать не смогу, но… у меня есть вино, — она смеётся. — Правда, постараюсь помочь чем смогу.       Чонин кивает, громко глотая.       — И ещё… я знаю, что вы взрослые мальчики. Поэтому не буду вмешиваться в вашу личную жизнь. Но одно я скажу с уверенностью, — она медленно отрывается, улыбаясь одними лишь уголками губ, и гладит широкие плечи Чонина, поправляя смятую ткань рубашки. — Если судьба повернётся так, что ты решишься признаться Хёнджину, знай, — кивает она, — что бы он сам к тебе ни чувствовал, он никогда и ни за что тебя не отвергнет.

***

      Сердце требует осадков… Чонин усмехается. Палец продавливает ноту третьей октавы фортепиано, и по гостиной разносится высокая, тонкая «соль».       На дворе промозглый ноябрь, но почему он так отчётливо помнит запах цветущей липы, хруст обёрточной фольги и привкус молочного шоколада на языке? Солнечные лучи закрадываются в комнату, длинными прямоугольниками касаясь его ступней и педалей пианино. Высокие тени ложатся на пустые стены. «Не поймаешь, — звучит в его голове смеющийся голос. — Не поймаешь, малыш!» Подошвы кроссовок ударяются о плитку в широком коридоре и вновь взлетают. Дыхание срывается, и на вороте расстёгнутой на пару верхних пуговиц рубашке появляется тонкая ленточка пота. Хёнджин останавливается, прислоняясь к стене — отросшие чёрные волосы неровными волнами липнут к бетону. Это последний день перед каникулами. Последний день, когда не нужно придумывать оправдания для ежедневных встреч. Хван упирается в колени: капельки пота, стекающие со лба, падают на ресницы. Он жмурится, жадно заглатывая воздух.       Чонин останавливается рядом: прижимается плечом к высокому подоконнику, проводит рукой по лбу, чтобы зачесать влажные пряди назад. Капельки пота блеснули в лучах полуденного солнца, звонко ударившись о дерево подоконника.       «Поймал всё-таки, — выдыхает он. Лёгкие выжимают воздух до отказа, словно превращаясь в скукоженную ткань. — Тебе бы в форму себя привести, хён. Скоро начну тебя обгонять». «Засранец, — шепчет Хёнджин. — Как смеешь издеваться над хёном!» Хван лезет обниматься, зная, что Чонину после такого забега будет противно: чувствовать прикосновение мокрой рубашки к своей груди и дрожать от резкого порыва ветра по обнаженным участкам кожи; Ян вырывается, отбивается от него локтями, прижимает к стене, но на лице у обоих отчего-то играет улыбка.       Чонин пробегает по клавишам четвёртой октавы: бемоль ми, бемоль ре. Хёнджин опускается на лавочку, металлическими ножками с закруглёнными узорами утопающую в сырой после летнего дождя земле. Достаёт из кармана рюкзака шоколадку в красной обёртке и, рассматривая лакомство с разных сторон, резко сутулит спину и приходит к печальному выводу о том, что она растаяла, пока рюкзак стоял у окна под лучами палящего солнца. «Ну ты и лох», — равнодушно откидывается на раскалённые перекладины спинки Чонин. У него в руках пакет холодного клубничного молока. «Да это всё шоколадка тупая, — защищается Хван, с предательски разоблачающим треском распаковывая фольгу. — Блин. Её теперь есть невозможно». «Всё потому, что некоторые покупают эти шоколадки перед первым уроком, а потом дожидаются самого вечера». «Потому что их раскупают, как бешеные! — на фольге остаются крупные жирные следы. Красные фаланги пальцев Хёнджина задевают текучий шоколад — он облизывает ладонь, пробуя тот на вкус. Вмиг любопытно поднятые уголки губ скривились в отвращении. — Фу, мне кажется, она испортилась». «Ожидаемо», — Чонин отводит взгляд и равнодушно скрипит трубочкой по донышку пакетика с молоком. «Я так ничего и не поел за день», — расстроенно лепечет Хёнджин. Собираясь с силами, он кидает шоколадку в мусорную корзину — она гремит о железные стенки. «На хоть молока попей, — цокает Чонин. Смотря вдаль, на то, как касаются на ветру кроны мятных листьев, он передаёт пакетик Хёнджину. — Совсем о здоровье не заботишься». «Когда сильно влюблён, есть не хочется», — смеётся Хван. Чонин слышит, как тот делает жадные глотки молока через трубочку — и посмеивается себе под нос. «Чего опять смеёшься?» «Я тут подумал, ну… — Хёнджин обхватывает пакетик ладонями, нервно постукивая по картонке. — Мы касались губами одной трубочки, а это называется непрямой поцелуй». «Да сколько можно, честное слово!» Чонин лезет ударить его по плечу, но тот вовремя защищается локтями и ложится на лавочку.       Они оба громко смеются.       Ладонь перебирается левее. Пробегает по второй и первой октаном от ноты «си» до ноты «до» и робко останавливается. Чонин знает: ноты контроктавы будут звучать ниже. На мгновение солнечные лучи перекрывает осколок густых облаков, и красочный альбом его воспоминаний случайно опрыскивают грязными акварельными разводами.       Они останавливаются возле высокой колонны посреди переполненного холла. Вечная троица, не отрывавшаяся друг от друга, будто герои классического фэнтези: красивый, успешный и счастливый протагонист по имени Ли Минхо, его горячо любимый человек с нежным взглядом и притягивающим, очаровательным характером Хван Хёнджин — ну и напоследок, второстепенный персонаж, третье колесо и тот, кто нужен, чтобы их любовь процветала — Ян Чонин, застенчиво прижимающий учебники к груди, пока два его друга прощаются друг с другом на некоторое время. Минхо уходит на лекцию к профессору Наму, а они с Хёнджином отправляются доделывать семестровый проект в библиотеку. «Сегодня придёшь?» — усмехается Минхо. Чонин пытается отвести взгляд, нелепо впериваясь глазами в лепнину на колонне; автоматически пытается вспомнить, какой это ордер, а то преподаватель по мировой культуре как-то обещал экзамен автоматом поставить, если они ордера колонн будут знать, что уж там, зря он корпел над пособиями по архитектуре, что ли, — но когда, по его подсчётам, парочке приходит время расставаться, он косо посматривает на них.       Минхо осмеливается взять Хёнджина за руку. У Чонина едва учебники из рук не вываливаются. Хёнджин поглаживает большим пальцем шероховатую ладонь и, смущённо улыбаясь, смотрит ему в глаза, чтобы тут же перевести взгляд обратно в пол. «Приду, если ты позволишь», — шепчет он. «Господи, вы можете уже как-нибудь побыстрее?..» — бурча себе под нос, взмаливается Чонин. Но Хёнджин, оглядываясь по сторонам, подносит к губам ладонь Минхо и кротко целует её, прикрывая глаза. Ведь это, откровенно говоря, всё, что они могут себе позволить. Даже слишком много.       Они расстаются, и Хёнджин, чтобы спрятать смущение, хватает Чонина за рукав, принимаясь теребить ткань его рубашки. «Хён, это что сейчас было вообще?.. Ты же практически каждый день к нему наведываешься». «Чонин-и, у меня для тебя есть одна новость».       Игла проходит прямо в спину. Кончик даже не протирали спиртом, да и его не предупреждали: после обыкновенного прицела нажали в самую болезненную точку — сердце.       В прошлый раз Хёнджин сообщил свою новость, когда стал встречаться с Минхо.       Следующий шаг был предсказуем. И Чонин со страхом его ожидал.       «Мы… — Хёнджин наклоняется, чтобы прошептать это на ухо. — Мы с Минхо провели ночь вместе. Я так счастлив сейчас, Чонин-и».       Чонин-и не спрашивает, что его сподвигло. Не спрашивает, почему именно Минхо, почему так внезапно, так поспешно, почему парень, который с детской любвеобильностью ещё недавно лип обниматься к Чонину, делает такой ответственный шаг. С пустыми, потерявшими жизнь глазами он бормочет что-то отдалённо напоминающее поздравление и вымучивает улыбку.       Он возвращается домой, падая на кровать так резко, что в голове мерцают нездоровым блеском звёзды, а нос пульсирует холодной болью.       Но ведь он готовил себя. В мыслях умолял Хёнджина и Минхо провести ночь как можно скорее, чтобы не ранить его, пока он ещё готов услышать это. Всё в порядке. У парочек так и должно быть. Ведь это просто потребность. Это то, что делают все влюблённые, так почему бы Хёнджину и Минхо этого не делать?       Почему бы — первая слеза катится по щеке, касаясь хлопковой простыни — Хёнджину не обнимать бёдра Минхо, почему бы Минхо не целовать его родинку под глазом?.. Почему бы — Чонин набредает щекой на влажную дорожку на постели, и на коже ощущается неприятная солёная влага; вторая слеза не медлит выползти вслед в поисках первой — почему бы Минхо не перебирать золотые волосы, почему бы Хёнджину не стягивать с него рубашку, обнажая тело при луне? Почему бы — он ныряет головой в подушку — почему бы Хёнджину не касаться его груди, не доверять своё хрупкое, ведь Чонин знает, оно самое хрупкое и стеклянное на свете, его тело, почему бы ему не доверять своё тело Минхо, почему бы не гладить крупные бёдра Ли, почему бы не — Чонин глотает, выдавая громкий всхлип, и вытирает слезу, норовящую попасть на губу, — не покрывать поцелуями его шрамы на ключице и животе. Почему бы — Чонин поднимает взгляд в смазанный белый потолок, надрывно выдыхая, — в конце концов, не ласкать его так, как он даже мечтать не мог, чёрт возьми!       Потому что Минхо у Хёнджина первый.       Потому что, сколько бы Хёнджин ни блуждал по бесконечным незнакомцам, он всё-таки доверился Минхо. Раньше казалось, что отношения для хёна бесконечные раунды лёгких игр в огромном квесте, но он приоткрыл дверцу нового уровня.       Такого, до которого Чонину никогда не дойти. Минхо смог добраться до сокровенного местечка в сердце Хёнджина и научить его самой зрелой любви.       Чонин переворачивается в постели, слыша назойливый стук дождевых капель по окну.       Он может хоть ненадолго представить себя Минхо? Представить, как лежит посреди смятой простыни обнажённым и жадно глотающим воздух, как его шею накрывают губы Хёнджина, как Хёнджин вдыхает запах его вспотевшего тела, как его грудь медленно вздымается, когда Хёнджин проникает внутрь, как они…       Признаются друг другу в любви?..       Но всё, на что способен Чонин, это периодически открывать глаза и убеждаться, что он до сих пор одет, лежит на пустой холодной кровати, сжимая бёдра, в полнейшем одиночестве, следит за сбегающими по стеклу каплями и…       Господи, он такой жалкий.       Просто… обидно, что с Хёнджином они больше не будут засыпать — как раньше. Теперь у него новая постель и новый человек, которого он хочет целовать. Теперь он счастлив.       А Чонин застрял на колесе обозрения — где-то наверху, где холодно, темно и пустынно, где звуки музыки с уличного фестиваля играют как-то глухо и скрипуче. А ещё он ужасно боится высоты.       Чонин укрывается с одеялом.       Вечереет. Возможно, Хёнджин уже пришёл к Минхо. Возможно, они уже целуются на кухне. Возможно, ладони хёна уже проникли Ли под одежду. Последняя слеза скатывается по щеке Чонина.       А ведь он просто хотел засыпать и просыпаться вместе с ним.       Зачем, снова спрашивает он себя, зачем судьба позволила ему провести целую жизнь рядом с Хёнджином, если они всё равно никогда не будут вместе?..       Пальцы упорно следуют к левой стороне фортепиано. Пока Чонин слепо смотрит в стену и наигрывает «Собачий вальс» на малой октаве — да и звучит это, если честно, как-то похоронно и заунывно, — воспоминания от самых светлых превращаются в пугающе мрачные. Это словно путешествовать по туннелю и обнаруживать себя в тупике.       Чонин часто обдумывает то, через что заставил их троих пройти. Но, как бы сильно он ни уповал на выход к солнечному свету, он забредал в тупик. Это не туннель.       Это пещера. До скрежета зубов холодная. А сталактиты вот-вот ранят его бледную кожу, заставив пару алых капель упасть на мокрую землю.       У Чанбина глаза очень ласковые, а улыбка — исцеляющая. У Чанбина и руки сильные, надёжные, его подгорелая яичница самая вкусная на свете, а постель — большая и тёплая. Кажется, Чонин мог бы серьёзно влипнуть, если бы его сердце уже не погрызла любовь к Хёнджину. Мог бы провести остаток жизни с этим человеком и дышать одной лишь его любовью. Чанбин безумно привлекателен в роли рыцаря, и Чонин часто ловит себя на мысли, что его это немного заводит.       Клавиши мягко прогибаются под его пальцами, и «Собачий вальс» выходит естественно — мышечная память делает своё дело.       «Обычно я знал, на какой срок будет больно, — признавался Ян. — У Хёнджина все отношения не длились дольше трёх-четырёх месяцев. Временами даже парочки хватало, чтобы он понимал, что это не его человек. Это словно вдохнуть кислород перед тем, как прыгнуть воду: я просто вдыхал его, зная, что он снова влюбился, и подолгу плавал, не возвращаясь на поверхность. Потом — отпускало. Они расставались. Но когда в нашу жизнь вторгся Минхо… стало больно на неопределённый срок. Кислород в моих лёгких давно закончился. Там одна вода, которую я теперь предпочитаю называть слезами».       Чанбин настолько харизматичен и заботлив, что временами Чонин, ощущая вкус вина на его губах, может довериться — и, что самое страшное — поддаться любым его словам. Со действует слишком опьяняюще и чарующе безотказно. «У тебя зависимость», — говорит Чанбин, когда, целуя его обнажённого, замечает, что в глазах у Чонина отражается далеко не он — а хён с волнами золотых волос. «А я не твой пациент, чтобы ты лечил меня», — шепчет Чонин, утыкаясь носом ему в щёку. Его грудь касается груди Чанбина, руки лежат на лопатках, ноги покорно умещаются меж бёдер. «Я предлагаю вылечить не тебя, — туманно произносит Со. — А ту самую дыру, из-за которой началась эрозия в твоём сердце. Хочешь?» «Вряд ли это возможно, — грустно смеётся Чонин. — Моё сердце уже давно разрушено. Тебе его не залечить. Никому не залечить».       Палец вот-вот оторвётся от клавиши — Чонин привычно поднимает изящно согнутую ладонь.       «И что ты предлагаешь?»       Следующая нота — «соль-бемоль». Чонин знает это наверняка.       «Мы живём в преступном мире, малыш, — закусывая хрящик его уха, шепчет Чанбин. — Так не хочешь просто…»       Но палец, неприятно ударяя по ушам неверным звуком, приземляется на «фа-бемоль». Чонин вздрагивает.       Он сбился. Смятая фольга шоколадки, приторно-сладкий аромат цветущей липы, пыльные полки университетской библиотеки, жаркие поцелуи Хёнджина в шею и грудь в его фантазиях, голос Чанбина и чужой одеколон с ароматом цитруса исчезают, будто с порывом ветра.       Словно молнией, его пронзает на месте, и в груди расцветает холод. Дрожь ползёт по телу неприятным бегом лапок сотен сороконожек, его хватают в тиски и гулко ударяют по голове. Гостиную накрывает тьма: сколько сейчас времени, ведь только недавно наступил полдень, отчего же небо стало вдруг густым и чёрным? И когда ему готовиться к первому проблеску молнии, чтобы прятаться, как в детстве, под пианино от страха услышать гром? Дождь усиленно накрапывает, стучит, бьёт по окну, кричит, чтобы Чонин пустил его внутрь, рассекают тишину улицы порывы свистящего ветра, ноги подкашиваются.       Почему он сбился и сыграл «фа-бемоль», если мышцы помнят всё совершенно чётко?       «Мы живём в преступном мире, так почему бы просто не изба…»       Ладони вдруг касается тёплая рука. И с натяжкой собранный в груди воздух вновь вырывается обратно.       Плавно и размеренно. Золотые локоны касаются его скулы, а длинные пальцы накрывают его собственные, драгоценным теплом проникая в его разбитое на осколки сердце. Тихое дыхание залечивает кровоточащие раны и чинит его плаксивый орган так, что тот может функционировать. Чонин снова может жить.       Всё хорошо.       Края флисового пледа свисают аккуратной, нежной драпировкой. И если Чонину от внезапных, срывающих оконные рамы порывов ветра холодно, то плед едва поддаётся движению воздуха, качаясь плавно и медленно.       Чонин оглядывается: снаружи сияет холодное солнце. Штормовые тучи, гонимые тёплым ветром, рассеялись, а капли ливня растаяли в воздухе, оставшись едва заметными сухими овалами на стекле.       Дождя не было. Ему лишь показалось.       — Чонин-и, что-то случилось?       Он оборачивается через плечо.       — Ты проснулся?..       Рассеянно складываются в его голове тяжёлые мысли.       Хёнджин стоит укутанным в плед. На голове — бардак из лохматых волос, под глазами — глубокие мешки, скулы и нос красные: значит, спал крепко. Хён пытается улыбнуться.       — Угу.       — Выспался?       — Да. Почему ты ушёл?       Чонин опускает голову. Всё, что он видит перед глазами, лишь путающиеся ряды чёрных и белых клавиш.       — Не хотел тревожить тебя.       — С тобой мой сон самый спокойный.       Если бы пальцы Чонина сейчас лежали на фортепиано, он бы снова сбился с нужной ноты.       — Что играешь?       Хёнджин прислоняется туловищем к его спине, устраиваясь тяжёлым острым подбородком у него на плече. Левая рука обхватывает чужую талию, а правая накрывает ладонь Чонина, пальцем к пальцу ложась симметрично.       — «Собачий вальс».       — О, — радостно смеётся Хёнджин. — Я тоже его знаю.       — Естественно, ты его знаешь, — устало бормочет Чонин. — Самое лёгкое произведение.       Но хён продолжает смеяться. Он нажимает рукой Чонина на бемоли «ми» и «ре», начиная мелодию, затем отыскивает бемоль «соль», приближаясь к знакомому темпу. Конечно, для Хёнджина ноты названий не имеют: они у него «четвёртая чёрная клавиша», «первая чёрная», «третья белая» и далее по списку. Он сбивается, иногда нажимая на неверную, а ладони Чонина от его прикосновений совсем обмякают — не слушаются. Ноты автоматически забываются.       Пальцы у Хёнджина длинные; будь он пианистом, мог бы играть сложные произведения Листа и Моцарта. Выступал бы в концертном зале, освещённый прожекторами, волосы бы струились в низком хвосте к плечам, музыка лилась бы громко, звонко, отчётливо, а на лице сияла бы довольная улыбка. Чонин бы смотрел на него из-за кулис — и влюблялся бы всё сильнее. Существуй они в другой реальности, позволил бы Ян себе быть чуточку смелее в своих чувствах?       — А как дальше?       — Ты же сказал, что всё знаешь.       — Ну Чонин-и, — дует губы Хёнджин.       Чонин осторожно приподнимает пальцы: так, чтобы не спугнуть ладони Хвана. Тот держится крепко. Чонин доигрывает мелодию, нажимая на бемоли си и соль. Хёнджин весело улыбается.       — Ты ещё что-нибудь умеешь играть? Я тоже хочу.       — Помню только это.       Хёнджин разочарованно вздыхает.       — А вот моя первая любовь умела играть такие сложные пьесы…       Чонин в недоумении разворачивается в его руках, корпусом опираясь о пианино.       — Какая ещё первая любовь, хён? Пару часов назад плакал из-за Минхо, а теперь что? Какое ж у тебя большое сердце, а…       Хёнджин обнимает его за талию, укутывая их обоих в широкий плед. По плечам пробегают мурашки. Чонин невольно обнимает его, сцепляя ладони на спине. Всё хорошо. Всё спокойно. Хён рядом — этого достаточно, чтобы почувствовать себя в безопасности.       — Не бери в голову, — усмехается Хёнджин.       — Так и не скажешь мне, кто это был?       Тот качает головой.       — Всё равно это уже в прошлом.       — В прошлом… иногда мне кажется, что в прошлом как раз-таки найдётся слишком много ответов.       — Кстати, я… — с надеждой смотрит на него Хван. — Помнишь, когда в Минхо стреляли впервые? Тогда, на складе, когда он уехал по поручению отца.       Чонин кивает.       — Я попросил детектива Кима изучить склад. Вдруг он найдёт какие-нибудь улики. Да, конечно, это произошло две недели назад и он может наткнуться на неверный след, но всё-таки… может, есть надежда. Вдруг эти два выстрела связаны? В деле почти никаких зацепок, и мы с тобой всё ещё главные подозреваемые.       — Иронично.       — Печально.       — Печально.       В голове крутится голос госпожи Хван. «Вам с Хёнджином нужен отдых». Жизнь повторялась пугающим кругом слёз, страхов и ошибок, совершённых в отчаянном одиночестве. Чонин замечает это по заплаканным глазам хёна: ещё несколько недель назад они сияли в счастливом предвкушении своей свадьбы.       — Хён? — произносит Чонин. Тот заинтересованно поднимает полуслепой взгляд. — Может, сбежим ото всех?       А сердце колотится так, что жарко становится.       — Сбежим? — улыбается Хёнджин.       — Сбежим. Пока дело Минхо расследуют, пока наши родители требуют от нас невозможного, пока мы боимся взглянуть в телефон, чтобы увидеть страшное сообщение, давай попросту сбежим куда-нибудь.       — Далеко?       — Очень далеко.       Хёнджин улыбается.       — Хочешь меня украсть?       — Если ты согласен.       — А как же… как же наши повседневные заботы…       — У нас есть Йеджи-нуна, которая свяжется с нами при необходимости. Твоя мама будет не против, а моей, скорее всего, плевать. Сбежим от наших отцов, от обязанностей, от принципов. На пару недель улетим туда, где нас никто не знает.       — А как же твой парень?       Плечи у Чонина опускаются.       — Я уже говорил это: ты важнее всяких парней, хён.       — И что ты хочешь предложить?       — Небольшой отпуск. Для нас двоих. Если ты не против. Уедем на край света на пару недель.       — Звучит заманчиво, — выдыхает Хёнджин. — Я бы с радостью уехал от отца. От Пак Сону. От этих дурацких проблем, которые сваливаются, как снежный ком. Мне нужно проветрить мысли, а здесь это сделать невозможно.       — Ну так давай, как в старые времена? — губы у Чонина растягиваются в ободряющей улыбке. — Только мы вдвоём. Как будто проблем не существует.       — С радостью, — Хёнджин утыкается ему в плечо; с выдохом по коже шеи бегут мурашки. — Я с радостью убегу на край света с тобой.       Чонин гладит его по спине, согревая в заботливом объятии. Краем глаза он замечает, как из дверного проёма на них смотрит мама. Женщина улыбается в облегчении, кивая подбородком в сторону своего сына. Чонин прикрывает глаза в долгом утвердительном молчании, будто сообщает, что всё в порядке. Она одними губами шепчет «спасибо» и скрывается в темноте коридора.       Может быть, и на их небосводе сквозь свинцовые тучи однажды выйдет блестящее солнце.

***

      Рябь речной воды переливалась жёлто-зелёными ромбами под закатным светом. Ветер дул южный, но теплее от этого не становилось; лишь вода, собираясь полукруглыми волнами, с шипением ударялась о бетон. Сворачивая под мостом, вдаль уходила нагруженная баржа, оставляя после себя пенистые следы.       Река Хан звучала заунывным реквиемом этого мёртвого района.       Офицер Ким Сынмин огляделся, на всякий случай нащупывая пальцами кобуру под короткой кожаной курткой. Складские помещения с зияющей пустотой лишённых стёкол окон тянулись вдоль по улице, будто следя за его осторожным шагом. Изредка меж зданий просачивались рабочие в светоотражающей синей форме: пожилой мужчина с проседью прогремел телегой, исчезая за очередной стеной, пара строителей в касках выгрузила мешки с песком, пыльный грузовик, прогрохотав колёсами по неровному асфальту, застрял в яме — водитель выбежал из кабины, с озадаченным видом остановившись у кузова. Тихо. Чересчур тихо. Идеальное место для того, чтобы совершить смертельный выстрел. Не правда ли, хён?..       Увидеть хёна здесь он боялся больше всего. То ли это был страх разочарования, то ли в нём всё ещё крепла, несмотря на совершённые в прошлом ошибки, надежда на то, что своего хёна он ещё может встретить где угодно — но хотя бы не на месте преступления.       Сынмин переступает неглубокие лужи, блестящие радужным градиентом бензиновой плёнки. Хоть и солнечно, но по-ноябрьски промозгло, и со стороны журчащей реки вместе с редкими каплями доносятся резкие порывы ветра. Сынмин кутается в куртку, пряча озябшие руки в карманы.       По словам Хван Хёнджина, выстрел произошел на складе под номером три, во время якобы деловой встречи Минхо с представителем семьи Мин. Сынмин этому «якобы» не поверил. Именно из-за этого начальник до сих пор не передал дело Ли ему: детектив Ким был чересчур любопытным. Учитывая, что члены клана Мин нередко были замешаны в делах с психоактивными веществами, Сынмин сделал вывод, что семья Ли — один из его основных поставщиков. Но что потребовалось бы обыкновенному наркоману? Власть корпорации перехватить ему не под силу, отец Ли Минхо был его другом детства, тот покупатель специально переехал в Инчхон, чтобы поселиться в коттедже в тихом пригороде. Нет, причина таится глубже: склад был просто местом сражения, задекорированным под обыкновенную сделку.       Главное разведывательное управление сейчас сосредоточило свои силы на расследование. Семья Ли наверняка наняла частников. Сколько человек в сумме сейчас расследует дело Ли Минхо? И когда они все столкнутся на пороге дома Хванов? У Сынмина в голове крутилась лишь одна причина для убийства: старший Хван приказал напугать их пару. У него не получилось здесь, на складе, и он решил сделать показательный выстрел в аэропорту. Как бы наивно ни звучало, по крайней мере, это то, во что детектив Ким хотел верить. Всей душой хотел.       Потому что если его хён связан с семьёй Хван, долго живым ему не продержаться.       Стены склада номер три заплесневели по углам. Сынмин остановился у высокой металлической двери, поднимаясь на носочки, чтобы увидеть обстановку внутри сквозь окно. Солнечный свет проникал рассеянно, как будто замирал внутри, касаясь безжизненных стен; в воздухе плавала пыль, опадая на холодный грязный пол и ржавую арматуру. Через тусклые пятна на стекле он покосился на внутреннюю сторону двери: за ней никого не обнаружилось. Беглый взгляд по первому этажу, второму, Сынмин сощурил глаза, пристально вглядываясь в подозрительные тени от груженых друг на друга коробок. Возможно ли, чтобы на складе сегодня никого не было?..       Приподнимая куртку, он кладёт руку на кобуру. Металлическая дверь поддаётся тяжело: проскрипев нижним засовом по бетонному полу, с заунывным стоном она отворяется на несколько сантиметров, впуская внутрь острый угол солнечного света. Сынмин ступает неслышно, глядя под ноги: некоторые участки зияют чёрными пятнами неглубоких луж — видимо, вода накопилась за период дождей. Сынмин прикрывает дверь. Протяжный скрип эхом разносится по двухэтажному помещению.       В паре метров Сынмин заметил под одной из луж красноватое пятно. Выхватив пистолет из кобуры и продолжая медленный, бесшумный шаг, он бросил беглый взгляд наверх. Пальцы держали оружие крепко, уверенно, подбородок он инстинктивно сжал, готовый к атаке. Всё ещё ни тени не промелькнуло. Никто не выстрелит, повторяет он себе, здесь никого нет. Удерживая внимательный и выжидательный взгляд на ограждённом металлическими балясинами холле второго этажа, он поковырял подошвой ботинка в луже, разгребая воду по бетону. Маленькими тонкими волнами та разбежалась по полу, и под ногой у Сынмина оказался нарисованный красной краской крест.       Видимо, детективы уже были здесь. А крестом обозначили место, где стоял Ли Минхо, когда в него выстрелили.       Если учитывать показания Ли Минхо, которые передал ему Хван Хёнджин, представитель Минов присутствовал с личными телохранителями. Минхо не предпринимал никаких действий по нападению, соответственно, у них не возникло необходимости защищаться, а значит, выстрелил кто-то посторонний.       Кто-то, кто мог либо притвориться охраной Мина, либо попросить разрешения присутствовать на складе во время их сделки, узнав, что здесь будет Ли Минхо. С другой стороны, если бы семья Ли узнала, что на их сына покушался кто-то из клана их партнёров, они бы разорвали с ними сотрудничество, что невыгодно для Минов. Остаётся лишь предполагать, что и сам Мин об этом трюке не знал.       А ещё оставался вариант огромной хитрой махинации, в которой семья Хван — или на худой конец семья Ян — пообещав своё покровительство и большие привилегии Минам, провернула свой трюк, пытаясь остановить отношения Ли Минхо и Хван Хёнджина. Мин настаивал, что о наёмнике понятия и не имел. Значит, всё-таки чьё-то прикрытие.       Сынмин подобрался к металлической лестнице. Могли ли от предыдущих детективов ускользнуть какие-либо улики? Смогли ли они вычислить местоположение самого киллера, может, организовали некую инсталляцию того, как он мог бы выстрелить, чтобы пуля не отрикошетила? Ступени прогибались под напором его шага, ненадёжно поскрипывая. Для того, чтобы остаться незамеченным, нужно было спрятаться — за коробками, например. Поставить их на манер средневековой башни: чтобы осталась лишь крохотная дырка для дула ружья. При этом — чтобы тень случайно не упала на пол; значит, есть вероятность, что он находился в углу. Сынмин обходит ограждение второго этажа и следует вдоль по узкому проходу. Вряд ли он отыщет что-то более-менее полезное: самые важные зацепки уже достались другим. Единственное знание, которым он обладает, заключалось в том, что наёмник был очень хитрым и предусмотрительным, вовремя успев добраться до склада, не оснащённым ни камерами, ни охраной.       В голове снова вертится лишь одно имя. Будто пылинки, плавающие в солнечных лучах, он пытается отбросить его в сторону.       Это был бы слишком предсказуемый финал. Точнее… он выдыхает, останавливаясь на полпути. Его высокая тень замедленно становится шире в плечах. Подобно убегающей из лужи воде, тёмно-серый контур расслаивается, и в итоге под его ногами оказываются две разные тени.       Финал, который окажется его ночным кошмаром.       Сынмин хватается за пистолет обеими руками и медленно оборачивается. Солнце выхватывает из темноты полосу пересекающего у правого глаза лицо длинное чёрное тату.       Сынмин смотрит на человека в чёрном исподлобья.       Может, это всё просто дурацкая шутка — или он сошёл с ума.       — Хён.       — Я рад, что ты всё ещё так меня называешь.       Из темноты к нему с ухмылкой выходит Со Чанбин.