Шакти — это сила, которая позволяет Шиве проявиться как форме. Шакти — это трансформация, изменение, время, которое бежит и постоянно меняется. А Шива — это пространство, стабильность, вечность.
ребята давно привыкли, что чем ближе к гону, тем страннее становится намджун. юнги привык, пожалуй, более прочих, потому как знаком с намджуном с десяток лет и знает, что тот — сумасброд с россыпью гиперфиксаций, которые ярче всего раскрываются именно в гоне. почему так? он не знает наверняка. может лишь предположить, что для намджуна это есть способ справляться с раскалённым жаром гона, волнами катящимся под кожей, обволакивающим разум, как черничная, мерцающая мгла. юнги особо не интересовался, не интересуется и сейчас этим вопросом — ему своих течек раз в триместр вполне хватает. в их отрочество и взросление никто не учил, как справляться с незнакомой тоской по чужому телу рядом, с мягкой, топкой горячностью и ласковым голодом, с фантомным ощущением чужого члена на языке или в дырке — все выкручивались сами. поэтому, даже если намджуновы гиперфиксации на книгах, фильмах или рандомных фактах кажутся ему странными, он ни слова не говорит. подшучивает только привычно вместе с остальными и с ленцой вслушивается в севший на пару тонов голос, нашёптывающий на ухо что-то хаотичное, спутанное, похожее на древнее предание. юнги никогда не отстраняется, он — часть негласной стаи, он намджуну — близкий, родной и привычный; его омега будоражит альфу внутри намджуна, но недостаточно, дёргает за цепь, но не слишком сильно, а потому они уживаются, потому юнги может подпустить к себе намджуна в предгоне, позволить пропустить руку по талии и уложить голову на дугу меж плечом и шеей. обычно это именно так. но рано или поздно система даёт сбои. в этот гон, разгорающийся прямо перед днём рождения намджуна, омега внутри юнги неспокойна — не в опасливом смысле, неспокойна иначе. она вьётся внутри, ластится по-кошачьи совершенно, а не по-волчьи; её энергия на вкус липкая и сладкая, как клубничный леденец или белковый крем для торта. юнги это не нравится. ему не нравится, но он списывает это на побочные противозачаточных и лёгких подавителей, на гормоны и воодушевление от недавнего релиза («dynamite» бьёт все рекорды, попадает в чарты billboard так легко, стильно, красиво и непринуждённо, что юнги прошибает на слёзы счастья и молчаливые радостные то ли судороги, то ли прыжки). ему не нравится, но он с головой проваливается в дела, ощущения смазываются, волнующая, будоражащая тревога и предвкушение затихают. они собираются в общежитии впервые за долгое время — карантин они проводили преимущественно в личных апартаментах, но срок аренды общежития истекает только в декабре, поэтому грех не воспользоваться. внутри чисто и свежо — клининг отменно выполняет свою работу. юнги ставит кожаную спортивную сумку в гостиной, кивает чонгуку с тэхёном, умостившимся на диване, и бредёт на кухню, скользя ногами по гладкому блестящему полу. там хозяйничает сокджин, хосок и намджун помогают ему с распаковкой еды из доставки. волчьи инстинкты в современности, само собой, гораздо слабее, чем в прежние времена, но ребята всё равно очень точно чуют его (притом, что сокджин даже не альфа) и вздёргивают головы. на молчаливый вопрос в глазах юнги хосок бросает: — чимин плещется в душе, был на йоге. юнги всё так же молча кривится: йога — то ещё извращение; юнги обычную-то растяжку едва-едва терпит вот уже который год, а тут такое, но пока чимина всё устраивает — юнги спокоен. он внаглую расталкивает альф костлявыми бёдрами, ловко утаскивает прямо пальцами кусочек жареной курицы и слизывает коньячные капли терияки с пальцев. и чёрт его дёргает взглянуть намджуну в глаза. это не похоже на случайность — он вздёргивает голову, фокусирует взгляд чётко на альфе, а языком мягко-мягко, легче и нежнее шёлка касается испачканных пальцев, подбирает вязкий соус и кунжутные семечки. на деле это занимает какие-то крохи времени, но юнги чётко чувствует в намджуне изменения. лидер выучился хорошо себя контролировать, он вышколен до безупречности — иначе бы его в группе не было, но юнги знает его слишком долго, но юнги знает, чует, чёрт возьми, что альфа в предгоне, чует его тяжёлый, концентрированный запах и подмечает, как густеет свой собственный. это так блядски нехорошо. юнги отбривает какую-то остроту джина, болтает о ерунде, много улыбается — искренне, своей сладкой улыбкой — и заставляет всех смеяться. краем глаза юнги видит, что намджун смеётся тоже, глаза его — нет.//
к ужину они стаскивают в гостиную гору одеял и подушек, рассаживаются на удивление не вплотную, больше группками: чонгук прилипает неожиданно крохотной и компактной коалой к тэхёнову боку в мягком большущем свитере, хосок с джином отвоёвывают другую половину дивана (джин со стоном вытягивает ноги и по-актёрски совершенно стенает, какой же он старый — но всё ещё прекрасный), а чимин, намджун и юнги усаживаются на полу, в одеяльном облаке. намджун вжимается в диванный угол, юнги полулежит на нём, откинув голову на сидение дивана; чимин-и ложится на бок к нему на колени и рассеянно, сонно водит кончиками пальцев по колену, обтянутому всё ещё укороченными узкими брюками. они включают фильм на огромном проекторе, и комната превращается в их личный кинотеатр. даже снэками они хрустят так же нагло, как и полагается. юнги не особо обращает внимание на фильм, он больше впитывает в себя ставшее почти незнакомым ощущение ребят — стаи — настолько рядом. он может ощутить, как возится хосок на диване, устраиваясь поудобнее, и как медленно и чётко дышит чимин. дыхание намджуна он тоже чувствует, не может не, конечно же. грудная клетка под спиной юнги вздымается тяжело и редко, бок твёрдый и напряжённый. юнги кажется, будто намджун задерживает дыхание, но даже если и так — он не обижается, альфа в предгоне и бла-бла-бла, он всё помнит. он лишь позволяет себе уложить руку на внутреннюю сторону намджунова крепкого бедра, обозначая, что он рядом, что всё в порядке; юнги знает, что такое может помочь альфе в той же мере, как подобные действия помогают и омегам. намджун медленно выдыхает после прикосновения ладони, буквально цедит воздух по капле, а потом запрокидывает голову, встряхивается целиком, будто приходя в себя. — порядок? — тихо спрашивает юнги; запах намджуна — раскалённые жареные зёрна, солнечная пыль и зелёные кислые яблоки — раз за разом всё больше раскрывает лёгкие, и юнги не может этому противостоять, запах оседает внутри, как дымка. — порядок, — также тихо, одними губами соглашается намджун. его глаза темнее обычного и странно, до кошмарного гипнотизирующе блестят. — поговори со мной? — помедлив несколько минут, спрашивает он. юнги кивает. конечно, ему не сложно. способ справляться, помните? даже если это и подразумевает под собой трёхчасовую лекцию про очередной культурный феномен. юнги бросает взгляд на лохматую голову чимина на своих коленях — кажется, он уже уснул, а ведь и часа даже не прошло. юнги вплетает пальцы свободной руки в чужие мягкие волосы, будто светящиеся, мягко и серебристо, в отблесках фильма, и массирует кожу головы, убеждается, что чимину удобно и он расслаблен — забота хёна, отточенная до автоматизма. мельком юнги оглядывает остальных: тэхён сидит с приоткрытым ртом и внимательно смотрит на экран, чонгук выглядит точь-в-точь (губы юнги горят от улыбки — младшие такие смешные, похожие на птенцов или крошечных утят); джин, кажется, тоже дремлет, наевшийся и уставший; хосок смотрит на экран. юнги кивает вновь, но больше — самому себе, чем намджуну. тот терпеливо дожидается, пока юнги убедится, что вокруг всё спокойно, а потом мягко подтаскивает к себе поближе, чуть ли не на колени усаживает. юнги не смущается — и не такое, бывало, делали (одно его хождение в форме горничной чего стоило), — только кожа на шее вдруг становится очень-очень горячей да в животе селится что-то щекотливое и неугомонное. — слышал когда-нибудь о панчамакаре? — сухо сглотнув, начинает намджун шёпотом. юнги немного раздосадовано качает головой — ему всегда не нравилось ощущение, что ты чего-либо не знаешь. — звучит как что-то индийское?.. — неуверенно предполагает он и тут же почти физически ощущает волну довольства, исходящую от намджуна. это ощущение такое яркое, оно накрывает, как цунами, погребает под собой, притискивает поближе к телу альфы. юнги знает, что это просто сила феромонов намджуна, выбивающихся из-под брони подавителей, но его всё равно ошеломляет эффект. перед глазами пляшут цветные точки, а в голове стоит тихий-тихий звон. альфа доволен. альфа доволен им. омега внутри неожиданно тихая, будто замершая. юнги решительно не понимает, что происходит, но отмахивается, продолжает диалог. — так я прав? — да, как и всегда, хён, — слова звучат тепло и мягко, в них нет и грамма той сокрушительности, что свойственна феромонам. юнги расслабляется; у намджуна всё под контролем (по крайней мере, ему хочется так думать). — панчамакара — тайный парный ритуал в тантрическом шиваизме и шактизме. в его основе лежат пять основных элементов. знаешь какие, хён? — голос намджуна вдруг полнится чем-то глубоким и почти хтонически тёмным и опасным. это ощущение завладевает юнги, и он цепенеет, ощущая, как горячая широкая ладонь намджуна касается его спины между лопаток, поднимается к шее и вплетается в волосы. он ощущает себя загипнотизированным; омега внутри — оцепеневшая, оторванная от реальности, всё, на чём она сфокусирована, — это ладонь. ладонь в волосах. ладонь альфы в его, юнги, волосах. крепкая и горячая, оплавляющая проводочки нейронных связей. он старается смотреть прямо, на мелькающие кадры, и глаза почти болят от того, как сосредоточен взгляд. юнги смаргивает это ощущение, этот контроль ужасающе легко — так, как у него не получается не подставляться под ровные твёрдые пальцы, массирующие затылок. омега внутри вся идёт мурашками, когда намджун царапает кожу ногтями, выверенно, нарочно, пропуская сквозь кончики пальцев свою силу и властность. это захватывает юнги, обладает им, как будто намджун уже давно забрал его себе. — и какие же, намджун-а? — глухо спрашивает юнги; язык липкий, тяжёлый и неповоротливый, громоздится во рту в вязкой слюне, почти такой же безвольный, как и его хозяин. — обычно выполняющий ритуал мужчина последовательно предлагает божеству — партнёрше — вино, мясо, рыбу и жареные зёрна — это первые четыре элемента. угадаешь, какой пятый, хён? — рука уползает из волос, как питон, и находит свой покой на седьмом шейном позвонке; юнги не понимает, почему другие не ощущают феромон, почему чимин-и до сих пор так спокойно спит на его коленях, почему ему одному вдруг так тесно в груди и жарко. — сказал «а», говори и «б», намджун-а, — юнги с трудом поворачивает лицо к намджуну, щека то неоново-красная, то мелово-белая из-за отблесков фильма; запах жареных зёрен, прогретых, почти раскалённых, щекочет носоглотку, такой густой, такой аппетитный. юнги вдруг рассеянно думает, что хочет намджуна укусить — ласково, несильно, оставить коралловые полукружья где-нибудь, поласкаться о них носом, чтобы втереть запах. в голове щёлкает метроном. эти ощущения — такие знакомые и такие чуждые одновременно. что-то переходит через край, переливается через край плотины, и этот процесс уже необратим. юнги не может остановить ту дрожь, тот горячий лавовый жар, лопающийся пузырём в животе, скручивающийся, как жгут — поверх разодранного бедра, в тот момент, когда намджун, наконец, отвечает. — пятый элемент — это соитие, хён. ритуальное. партнёрша — шакти, а партнёр — шива, который поклоняется ей, что отражает одно из основных правил шактизма — шива без шакти является трупом, — голос расслаивается между звуками фильма, между тихим сопением чимина, между хрустом снэков. юнги не знает, что ответить; он продолжает смотреть на намджуна, и взгляд предательски скользит к влажным тёмным губам. юнги знает наизусть, как эти губы кривятся и как растягиваются в улыбке, обнажая крепкие ровные зубы. и сейчас омега внутри него уверена, что знает наверняка, как они остры во время вязки. он плохо ощущает свой запах, потому что всё перекрывает намджунов — зёрна и ядовито-кислые яблоки, но зато он видит, как на чистых инстинктах принюхивается намджун. его рука всё ещё греется на шее, такая весомая и горячая, что от этого сладко сводит бёдра. — интересно, хён? — урчаще интересуется намджун, и юнги только и может, что тяжело сглотнуть. — невероятно, намджун-а. индийские обычаи — это что-то новенькое; не знал, что ты таким интересуешься, — дёргает уголком губ в улыбке, но она ломается, крошится, как треснувшая при обжиге глиняная тарелка. — всего понемногу — мой девиз, хён, не забывай. тишина между ними загустевшая, как засахаренный мёд, взгляды — влипшие друг в друга; юнги видит в чужом себя полутора часами ранее, слизывающего с пальцев соус, видит себя как омегу, как нечто желанное. — пойдём в студию, хён? — предлагает намджун, но скорее — его альфа, чей предгон почти окончен. юнги понимает это так ужасающе ясно, но всё равно согласно кивает, потому что голос точно подведёт, сорвётся с резьбы. они тихонько копошатся, распутываясь; юнги мягко-мягко подкладывает подушку под голову чимина и касается пальцами щиколотки тэхёна, кивая на друга — «присмотри». они по-партизански крадутся к коридору, чтобы не мешать смотреть, а как только оказываются в полумраке, скользя по мрамору пола, — намджун хватает туго его за запястье и тянет, тянет к себе, во тьму. у юнги вышибает воздух из лёгких, когда он врезается в чужую грудь. голова пустая, потому что никакая аналитика уже не поможет и не спасёт. — ты так пахнешь, хён, — рокочет намджун на ухо, дыша влажно и щекотно, — так пахнешь, горчишь, как миндаль, но сладкий, как печенье и сливки. хочу вылизать тебя, хён, можно? — интересуется открыто и доверчиво; будь здесь не так темно, то юнги бы увидел, как мерцают его драконьи глаза, но пока что у него просто предательски слабеют колени от простых слов. всё вокруг странное, то, что между ними двумя происходит, — странное, но одновременно такое потрясающее, продирающее иррациональным восторгом от загривка до сводов стоп. юнги чувствует, как намджун трётся носом по тёплому нежному местечку за ухом, наслаивая свой запах, как хороший одеколон, — теперь это миндаль, яблоки и тонкие ноты сладости. — так что скажешь, хён? могу я?.. я же правильно понял, — уже не спрашивает, но утверждает. ладони отводят полы расстёгнутой рубашки и забираются под футболку, надетую под неё, стискивают кожу крепко, мнут, гладят, а когда щекотно водят по позвоночнику — юнги давится воздухом. впрочем, он давится ещё раз, когда одна ладонь подтягивает повыше пояс брюк — так, чтобы они теснее врезались в задницу, а вторая — трёт прямо по шву напротив входа, притискивает его поближе так, что юнги неосознанно привстаёт на носки, пытаясь избежать стимуляции. юнги кажется, что к этому всё и шло, это должно было случиться рано или поздно. в голове крутятся картинки сегодняшнего вечера, как на карусели, и от этого кружится голова. намджун вдруг отходит, и юнги теряется в пространстве, забывая вмиг планировку места, где прожил достаточно времени. обласканная кожа под футболкой всё ещё хранит ощущение вмятых в неё пальцев, и от этого почему-то страшно кроет. юнги растерянно оглядывается, продвигается на пару шагов, подслеповато щурясь, пока чужие руки не выныривают из-за спины, обхватив горло и талию. кадык натужно дёргается под чужой рукой, а живот скручивает в изнурительно-сладком спазме. юнги чувствует поясницей чужой стояк, кажущийся сюрреалистично большим, и вдруг понимает, что течёт. позорно, недвусмысленно течёт. благо, смазка густая, ткань одежды не намокает быстро, но запах, запах говорит обо всём. особенно альфе, вошедшему в гон. юнги вспоминает, что ему надо ответить, пока его не взяли прямо в этом чёртовом коридоре или на кухонном столе, что на расстоянии от гостиной в один дверной проём. — ты можешь, намджун-а, — говорит тихо и твёрдо, всё ещё владея собой — последние крупицы такой роскоши на сегодня. в ответ — чужие губы, вбирающие в жаркий рот мочку уха вместе с серьгой, звякающей о зубы. — пойдём в комнату, не думаю, что остальные будут в восторге, обнаружив нас здесь. кажется, его феромон сбивает действие подавителей альфы, потому что в тихом низкочастотном урчании, которое он издаёт, мало человеческого. юнги в темноте только ощущает, как его вновь сцапывают за запястье и ведут за собой — как невесту, как шакти. от этого сравнения почему-то бросает в краску и дрожь. — юнги, — глухо предупреждающе взрыкивает намджун через плечо, и тот лишь интуитивно догадывается, что всплеск сладкого возбуждённого запаха, разумеется, не прошёл незамеченным. в комнате полумрак, который намджун рассеивает первой попавшейся под руку лампой — малахитово-зелёной неоновой. намджун в таком свете и впрямь выглядит не как волк, а как дракон — молодой, рослый и сильный, проглатывающий врагов, хрустящий их костями, как орешками. омега внутри околдованная, благоговейно раскрывающаяся перед альфой, распускающая свой запах так, что и сам юнги, наконец, ощущает его сполна. чувство опьянения и азарта вдруг щекотливо лижет изнутри, юнги отступает от намджуна шаг за шагом, пятясь спиной в неизвестность. альфа быстро принимает правила — ступает следом, вкрадчиво, медленно, так уверенно в том, что омега никуда не денется, что от этого у юнги опять тянет в животе. неизбежность — вот, что заводит. ноги упираются в постель, и альфа роняет омегу на кровать, взбираясь следом с животной грацией, не сводя почерневшего мерцающего взгляда. одна секунда — и юнги распят, разложен, предложен, как пятый дар. скулёж зарождается в горле сам собой — как зов для альфы, тянущий того ближе, как поводок. намджуново колено удобно устраивается меж разведённых ног, рука быстро расстёгивает брюки и проскальзывает к заднице, трогает повлажневшее белье, давит на вход сквозь ткань, и юнги не может не проскулить второй раз. — намджун-а, — тихо зовёт юнги, но в ответ получает жалящий укус в плечо. ощущение заставляет всхлипывать и вертеться под альфой, но тот покрывает собой, погребает под собой, удушливо жарко расцеловывает челюсть, втягивает кожу в рот, прикусывая клычками до невозможности ласково. — будь тише, крошка, — глухо бормочет намджун в повлажневшую от поцелуев и жара кожу, а после — ведёт широко, с нажимом языком прямо по железе, и юнги чувствует, как течёт сильнее. что ещё важнее — это чувствует намджун, и потому проталкивает кончик пальца прямо вместе с тканью белья во влажную тугую глубину. юнги — оголённый провод — дёргается и на чистых рефлексах стискивает чужие гибкие бока коленками в измявшихся брюках. ему ужасно хочется что-нибудь сказать, но неуклюжий язык вертится во рту, липнет к нёбу, будто покрытый вязкой плавленой карамелью. намджун угадывает это желание на удивление безошибочно и молниеносно, поднимает взлохмаченную голову от чужой длинной горячей шеи и улыбается прямо в пересохшие губы: — хочешь что-то, хён? ты только скажи, — и трётся носом о скулу, пуская оглушительно жаркий и шумный вдох в висок, как пулю. у юнги в голове — короткое замыкание; он растерянно жмётся губами к чужой гладкой челюсти, чуть пахнущей лосьоном после бритья, но ещё больше — альфой. в гоне. — вытащи, — сведя брови, бормочет юнги в ответ, бельё внутри вместе с фалангой ощущается чужеродно, странно, хочется просто пальцев, просто намджуна, просто вытягиваться на простынях от силы его толчков и медленно покачиваться на узле до потемнения в глазах. юнги больше не уверен в том, чьи это мысли — его или его омеги, которая вся влажная и послушная, такая готовая к альфе. — недостаточно хорошо для тебя, хён? — тяжёлая ладонь поглаживает горло, дыхание по-прежнему жжёт ухо и висок, а палец напоследок толкается глубже и сильнее, почти до второй фаланги. юнги даже не успевает возмутиться — давление пропадает, рука выскальзывает из брюк — только затем, чтобы намертво вцепиться в пояс и содрать их пониже вместе с бельём. юнги ахает и прикусывает чужую челюсть. юнги почти парализует, когда намджун заглядывает ему в глаза. там ни одной хорошей мысли, ни одного проблеска света, только намджун — и его волк, голодный, но уверенный в том, что за юнги не придётся охотиться — ведь он уже его. именно волк окончательно снимает с юнги брюки и трусы; именно волк отводит бледное худое бедро вверх и в сторону, открывая для себя влажную пульсирующую дырку, выталкивающую из себя смазку, и прелестный член с карамельно-розовой глянцевой головкой. именно волк наклоняется к паху и шумно, с показательным наслаждением и урчанием втягивает запах прямо там, у входа, так, что юнги скулит от удушливого стыда и от того, как резко и обильно из него выходит смазка. — крошка такой шумный, — пристально глядя в глаза, нарочито недовольно говорит намджун — точно намджун, не его волк, и юнги не уверен, что эта перемена к лучшему. если волк намджуна — это об инстинктах, о вожаке, о силе, то намджун — это об инстинктах плюс извращённый сложный ум. — ты что, хочешь, чтобы остальные услышали тебя? как тебе хорошо под альфой, хотя я даже не вставил в тебя свой член, хён? хочешь, чтобы они учуяли, как ты течёшь и теряешь свой хвалёный контроль? юнги едва находит в себе силы, чтобы мотнуть головой. он не хочет. они, конечно, через всякое прошли, но он умрёт со стыда, право слово. — отлично, хён, у меня есть дивная идея. тебе понравится. намджун отстраняется, и юнги лишь каким-то диким усилием удаётся не потянуться следом — за давлением рук, лавовым жаром тела, за концентрированным запахом. намджун усаживается на край постели, наклоняется к полу, и у юнги во рту скапливается слюна, когда он смотрит на его крепкую широкую спину. кончики пальцев зудят от желания вцепиться в неё покрепче. думая об этом, юнги не замечает, как намджун возвращается к нему. — скажи «а», крошка, — ухмыляется уголком губ; рот юнги распахивается сам собой, просто потому что альфа так сказал, так попросил. юнги растерянно моргает, когда в рот проталкивают комок ткани. по расцветке он узнаёт свои боксеры. свои чёртовы боксеры. жалобный, просящий скулёж режет горло и глохнет в ткани, мокнущей на языке. юнги чувствует лёгкий запах и привкус своей смазки, и от этого его безбожно ведёт, глаза закатываются, как будто его уже хорошенько выебали, а не всего лишь заткнули рот его же бельём. — тебе идёт, хён, — низко смеётся намджун, а потом место снова занимает его волк, разгорячённый, раззадоренный. он облизывает чувствительные места за его ушами, щекочет пальцами влажный загривок, посасывает соски до тех пор, пока они не становятся воспалёнными и умилительно-розовыми. в момент, когда волк широко лижет живот, он вдруг давит на влажную дырку двумя пальцами и проскальзывает внутрь. юнги подбрасывает, он хнычет с кляпом во рту и пытается сжать коленки, но альфа не даёт — блестит глазами предупреждающе и задирает бёдра вверх, подхватывая под коленями. — не закрывайся от меня, омега, иначе я свяжу тебя так, что ты будешь лежать весь мокрый, открытый на обозрение, без возможности свести свои миленькие коленочки. я буду брать тебя раз за разом, пока у тебя не начнут дрожать ноги, буду фотографировать твою дырку, мокрую, красную, полную моей спермы, а потом заткну тебя пробкой, чтобы ты ходил полный и счастливый, как порядочная омежка. юнги слушает и кивает беспорядочно, будто не у намджуна гон, а у него — течка. дырка судорожно сжимается на чужих пальцах, от которых внутри всё зудит, потому что хочется чуть больше, чуть глубже, чуть правильнее. он вертит задницей, вскидывает зажатые бёдра, призывно блестит глазами, потому что ужасно хочется отдаться, сосредоточиться и дышать в такт чужим скорым толчкам, захлёбываясь воздухом на вдохах до писка. намджун шлёпает его по задранной заднице тяжело и сильно, грубое тепло расползается по чуть немеющей коже, и от этого глаза юнги стекленеют. ещё несколько шлепков ложатся на кожу, как настоящий шёлк, а после — намджун гладит, и это так сладко, что юнги хнычет, не может удержать в себе звуки, омега, выбившаяся наружу, требует показать альфе, как ей надо, как ей хорошо. крупные ровные пальцы вжимаются во внутренние стенки, создавая такое нужное давление, гладят, буквально скользят по смазке безобразно легко, и от этого юнги тоже должно стать стыдно, но — не становится, потому что он с головою в том, чтобы ловить взгляд намджуна, сжимать крепче меж зубами собственные намокшие трусы и подмахивать навстречу пальцам в своей текущей заднице. — вот так, такой хороший хён. так красиво подставляешься, о господи, как настоящая шакти перед своим шивой, такого тебя ублажать — и впрямь пятый дар, слышишь? — и юнги кивает, кивает, кивает. у него нет пунктика на похвалу, но от неё всё равно становится тепло внутри, как от хорошего алкоголя. — я вылижу тебя, крошка. несмотря на предупреждение, юнги всё равно оказывается не готов к тому, как намджун ныряет к нему между ног, ныряет в него, жарко вламываясь языком, напирая на стенки, цепляя края входа, ужасающе громко хлюпая смазкой. юнги судорожно дышит через нос, и его сшибает запах довольства, волнами исходящий от альфы вперемешку с феромонами. юнги не уверен, что теперь когда-либо сможет чувствовать другие запахи после этого — двухсотпроцентной концентрации яблок и жареных зёрен, помноженной на парфюм намджуна и его трижды клятый гон. намджунов язык широко лижет меж ягодиц, поднимаясь к яйцам и обхаживая каждое из них, а уж когда касается влажной глянцевитой головки — юнги воет в свой кляп, сжимает чужие широкие плечи коленями и тут же получает шлепки по бёдрам. ладно, так уж и быть, он побудет послушным. «альфа, альфа, альфа», — стучит в голове, как отбойный молоток, и юнги дышит в такт этому стуку, фокусируясь лишь на ощущении гладкого, гибкого и горячего у себя внизу, на том, как намджун, меняя выламывающую кости нежность на волчью силу и беспощадность, покрывает его бёдра укусами, долгими, чувственными, до красных пятен и зуда. к моменту, когда в юнги оказываются три пальца и мимолётно скользящий вместе с ними язык, он уже не соображает. только думает о том, как красиво смотрится влажное точёное намджуново лицо меж его ног и как сильно хочется ощутить в себе ещё и его член. впрочем, пальцы, вдавливающиеся в простату, быстро стирают и эти пародии на мысли. его собственный запах становится почти невыносимым — жидкий и текучий, как ртуть, сладкий до сахарных песчинок на зубах, чистые сливки, белые и воздушные. намджун чувствует этот запах там, внизу, ярче всего, втирает в свой язык, в свои пальцы, впитывает носом с шумными вдохами и думает, что съел бы хёна, целиком бы съел, как мясо, как рыбу, как зёрна, и выпил бы, как вино. вознёс бы, как шакти. бездумно улыбаясь этим мыслям, он вдавливает пальцы посильнее, вставляет до костяшек, и юнги колотит под ним, он глухо поскуливает и хнычет, сжимая зубы на ткани слишком сильно, доведённый до точки кипения всего лишь пальцами и запахом альфы в гоне. они ведь даже не целовались. юнги просто приласкали хорошенько, грамотно, медленно выманили его омегу наружу, а теперь заставляют её вертеться и изнывать в ожидании хорошего узла хорошего альфы. намджун не отказывает себе в удовольствии ещё пару раз с хлюпом втянуть в рот пунцовую головку, а пальцам — двинуться внутрь, чётко и глубоко; затем подтягивается вверх, к раскрасневшемуся лицу, и заглядывает в глаза так доверительно и участливо. — ну что, хён, хочешь чего-нибудь? ты был таким хорошим, так сладко сжимался вокруг моих пальцев, тугой и мокрый. идеально создан, чтобы помогать мне в гоне, правда же? — ещё влажные от естественной смазки пальцы обводят контур зажатой во рту ткани, мягко тянут на себя, вынуждая разжать сведённые челюсти. — вот так, прелесть. — альфа, — низко и охрипше шепчет юнги, и его взгляд — на секунду чистый, ясный, — твой узел, альфа, пожалуйста. вместо согласия намджун толкает ему в рот свои влажные пальцы. юнги обхватывает их, слизывая терпкий кисловато-сладкий вкус естественной смазки, и это хорошо, очень хорошо. он чувствует себя почти полным, почти удовлетворённым. намджун смотрит на него сверху, довольный до чёртиков, нежно целует в щёку, а потом по-волчьи лижет её же. остывающая влага на коже заставляет покрыться мурашками и чуть прикусить пальцы, поторопить альфу. намджун с нажимом ведёт пальцами со скул вниз — и к вытянувшейся шее с яблочком кадыка, к выступившим ключицам, к поджавшемуся животу; цепляет тазовые кости и давит в пространстве между. это давление отдаётся сладкой горячей судорогой и новыми каплями смазки. — я повяжу тебя, кроха, — обещает одуревшим шёпотом так, будто разглашает величайшую тайну мира, и юнги так от этого хорошо, так жарко. он чувствует себя довольным, обласканным воистину по-божески, а потому не отказывает себе в импульсе ответить альфе тем же. намджуну почти крышу сносит от того, как хён вытягивает худую ногу и кладёт её на плечо, расслабляя мышцы, показывая, какой он готовый, какой податливый. взгляд намджуна упирается туда, между ног, и становится совершенно чёрным и стеклянным; юнги кожей ощущает эту новую гиперфиксацию альфы, его новый фетиш и кинк, и его тело снова обдаёт волной жара. намджун придвигается вплотную, мажет крупной головкой по скользкой дырке, постукивает по ней членом, с упоением слушая тот особенный липкий звук, а потом — вдавливается внутрь, неумолимо и неотступно. у юнги дёргается член лишь от того, как именно всё это происходит: оглушительный запах альфы и бесконечное тугое давление, заставляющее скулёж рокотать в горле. когда намджун входит целиком, поглаживая бёдра крупными ладонями, и толкается в первый раз, у него летят искры из глаз. и все последующие толчки лишь выталкивают его дальше за границу персональной вселенной; глаза закатываются, и он их закрывает, потому что сохранять контроль над телом предельно тяжело, когда есть лишь намджун, его член и его запах, жаркий, калёный, насыщенный, такой, что из уголка рта начинает течь слюна. — …хён. посмотри на себя только: такой мокрый и потерянный. ты ещё со мной, или мой член вытрахал тебе все мозги? — спрашивает ехидно, но полубессознательный юнги всё равно угадывает настоящего намджуна под эго альфы, угадывает его заботу и осторожность. — до сих пор много болтаешь, намджун-а, — улыбается юнги мокрыми губами, поддразнивая альфу на чистых инстинктах — омеге хочется поиграть. юнги ужасно сложно остановить себя, хоть он и понимает, насколько провальна идея дразниться, находясь вплотную на члене альфы. намджун вскидывает его вторую ногу себе на плечо, а потом берёт такой бешеный разрушительный темп, что юнги взвывает, и намджун оглушает его грязным мокрым поцелуем, согнув так, что заболели рёбра. юнги задыхается ему в рот, как не задыхался на сцене от самой лютой читки, и это, пожалуй, показательно. — н-намд-д-джун, — с трудом произносит от, и зубы щёлкают друг о друга от силы толчков. — намджуна-а!.. — неправильно, хён, — порыкивает альфа и легко царапает бёдра, добавляя щекотливых мурашек и перечной остроты. юнги хнычет, потому что ему так, так тяжело далось лишь одно слово; ресницы влажные, а взгляд — растёртый по пространству вокруг, по намджуну, совершенно бездумный. — давай же, хён, позови меня правильно, и я дам тебе узел. — альфа, — на выдохе, осипше и одуревше, но — правильно, и этого достаточно намджуну, чтобы замедлить темп, но сделать его мощнее, глубже, мучительнее. он ощущает, как дрожат бёдра юнги под его руками, и может лишь представлять, насколько откровенно они выглядят со стороны. — всё верно, прелесть, альфа. знаешь, что увидели бы остальные, если бы зашли сюда? твои прелестные беленькие ножки, болтающиеся в воздухе от того, как хорошо и сильно я беру тебя. услышали бы, как хлюпает твоя дырка, учуяли бы, какой ты вмазанный от моего запаха, моего члена. замечательно, правда, хён? — слова выталкиваются из горла с придыханием, потому что юнги от слов вдруг сжимается на члене намертво, дёргает запрокинутыми ногами и вдавливает затылок в постель, оголяя длинную сливочную, как и его запах, шею. и кончает. кончает, не прикоснувшись к себе, жмурясь до слёз. эта картина что-то ломает внутри альфы, и он чувствует, как стремительно набухает узел. он торопливо толкается, пытаясь поспеть за сокрушительным, ревущим удовольствием, и вдавливается внутрь чувствительного размягчённого юнги узлом. минуту спустя юнги чувствует, как внутри становится горячо и полно; его колотит от ощущений, и намджун осторожно снимает его ноги со своих плеч, ласково и сильно растирая ладонями сведённые мышцы. — просто прелесть, хён. отлично справился, просто потрясающе… — намджун продолжает что-то рокочуще говорить, но юнги едва ли может обработать его речь. дырка пульсирует вокруг члена, всё тело накалённое и влажное, совершенно неподвижное — лишь рёбра ходят ходуном. намджун накрывает его, по-волчьи тычась носом то в висок, то в щёку, ласково глубоко целуя, его руки скользят во влажные волосы, щекотно поглаживают шею и вообще — трогают, трогают, трогают, насыщаясь, напитываясь, запоминая. юнги приподнимает чугунную голову и ластится к рукам, ласково трётся носом о чужое запястье, вдыхая запах, который теперь словно разряженный воздух. темнота в глазах напротив медленно светлеет, возвращаясь к нормальному оттенку, и от этого в груди легко и радостно. чувство привычности, комфорта расслабляет тело, позволяет выпустить альфу из себя. — отнести тебя в ванную, хён? — шепчет намджун в самые губы, такой откровенно довольный и сытый, укрощённый, радостный, как щенок. — было бы неплохо, — соглашается юнги без обиняков, и то, как между ними всё по-прежнему, но всё ещё нежно и магнетически — просто потрясающе. юнги искренне наслаждается этим ощущением, которое бывает после хорошего секса, и охотно льнёт к меднокожему альфе, позволяя поднять себя на руки. он не пушинка, но и намджун уже не тот хиляк, что буквально с год назад. чувствовать крепкую хватку и держаться руками за мощную шею заставляет юнги неудержимо улыбаться и тихо посмеиваться. намджун ему вторит.//
когда утром юнги появляется на общей кухне, взъерошенный, заспанный, укутанный в одеяло, и слышит, как намджун увлечённо что-то рассказывает хосоку про особенности религиозных обрядов, то громко закашливается. намджун цепляет его взглядом, как рыболовным крючком, и улыбается глубокой мрачной улыбкой волка. и после всего, что было, юнги ужасающе легко угадать в ней обещание.