***
Зайдя в класс, Тэхён только сейчас осознал, что всё это время он и Чонгук держались за руки. На глазах у всех. И, хотя именно эта часть сейчас его волновала меньше всего, момент, когда им нужно рассаживаться за свои парты и отпустить руки, отчего-то волновал больше. Заметил ли это сам Чонгук? Это же он взял его за руку первым? И отчего-то в голове всплывает тот самый поцелуй на пляже. Щёки обжигает румянец от одного только лёгкого воспоминания, и Тэхён слегка съёживается, теряясь на секунду, выпадая не только из собственных мыслей, а полностью из мира, совсем забывая обо всём, что тогда было на пляже, о собственных сомнениях, принятых за галлюцинацию и фантазии, сохраняя только прикосновения чужих рук и губ. Чимин шёл впереди, не обращая особого внимание на этих двоих, будто специально закрывая собой от посторонних глаз, от которых всё равно не скрылся ошеломляющий жест. Прежде, чем пройти вдоль ряда, Чонгук, заметив небольшое торможение Кима, приподнял его руку, касаясь тыльной стороны ладони собственными губами. Вот так легко, при всех, на глазах целого класса, позади Чимина, смотря прямо в глаза Тэхёна и на его покрасневшие щёки. Может Тэхёну снова кажется, опять галлюцинации, но от его глаз также не ускользает румянец напротив. — Сегодня не отходи от меня никуда, — тихо прошептал Чон, чтобы его голос был слышан только лишь одному человеку, и затем всё же отпустил руку Тэхёна, ныряя в пролёт между партами и садясь за собственную. Быстро моргая, Тэхён только коротко кивнул, проходя вслед за Чимином и садясь, как и всегда у окна. Но, какими бы не были счастливыми прошедшие часы и минуты, и как бы ярко солнце сегодня не светило, один взгляд на парты возвращал в реальность. Вся парта Тэхёна была вновь исписана новыми оскорблениями, как теперь и парта Чимина. Их уже не отмыть, только если заново красить, а лучше сразу выбросить и купить уже новые. Ким посмотрел в сторону Чонгука, замечая, как на его парте тоже уже есть чужие чернила, обрамлявшие собой одну жирную надпись по середине, бросающуюся в глаза даже с такого расстояния: «УБИЙЦА» Чёрные глаза побуквенно перечитывали надпись, заставляя грудь вздыматься от потяжелевшего дыхания выше, как когда море дышит невидимыми волнами, приподнимаясь в глазах, говоря о жизни внутри него. О закипании, о предстоящем бурлении… Сегодня шторма не передавали, а будет ли? Шторма, они не только в морях да в океанах, они, как и всегда, в сердцах и душах.***
— Зачем ты меня сюда затащил? — Джин, врезавшийся спиной в стену тёмной каморки, недовольно поморщил нос, успевая сделать им же небольшой вдох, прежде чем, Намджун поцеловал его. Стоило звонку прозвенеть с урока, как младший уже поджидал старшего у его класса, немедля хватая за руку выходящего Джина и таща за собой без слов до дверей ближайшей кладовки, где обычно хранился инвентарь уборщиц. Они пронеслись сквозь поток выходящих учеников, чуть ли не бегом, словно за ними кто гонится. А может и вправду гонится, страх упущенного времени, страх, что всё то, что происходило за эти дни — лишь сон и выдумки, яркое воображение, и неважно чьё именно, когда оба думают об одном, стоит пальцам переплестись вопреки всем этим страхам. И снова, как подводный мир живёт своей жизнью во время сильнейшего шторма, принимая в царстве на дне новых гостей, эти двое скрываются в собственном мирке, скрываясь от чужих глаз и чужих судеб, останавливая время рядом друг с другом. — Прости, весь урок думал об этом, — не давая им обоим отдышаться, быстро проговорил Намджун, снова целуя Джина. Он, как и всегда, жаден и всё ещё немного неуклюж, хотя его страсть топит их обоих. Раньше Джин мог только мечтать, и даже не решался представлять подобное, что его будут вот так зажимать в старой и полной пыли кладовке сильными руками, воруя один за другим поцелуи, пока мимо закрытой двери проходят десятки учеников бесчисленными течениями и косяками. А Намджун, подражая выброшенной на берег рыбе, хватает чужие губы своими с такой же нетерпимостью, будто так лишиться воздуха. Словно хоть один поцелуй пропустит и больше не вздохнёт. А ему самому теперь так и чудится. И как только жил без этих губ, которые, стоит Джину принять этот сумасшедший напор, водоворотом захватывают в свой вихрь, разделяя нападки и толкая младшего в ответ, прижимая теперь уже его к стене. Здесь не один Намджун жадный, у старшего теперь новый кислородный баллон — шея, такая чувствительная на любую ласку, заставляющая колени Намджуна подгибаться, зарываясь пальцами в тёмные волосы Джина и жмурить глаза. А тот только сильнее прижимается, в себя вжать готов, губами присасывается, оставляя небольшие следы, рисуя себе карту пути назад. Только вот, назад пути уже не будет, никто от здешних штормов, однажды попав в них, ещё не уходил. Пусть не олимпийский чемпион, но у Намджуна немало побед за спиной на местных соревнованиях, он не просто так звание капитана команды получил, не благодаря отцовскому имени и должности, Намджун проигрывать не привык. А сейчас сдаётся, сдаётся с лёгкостью, позволяя рукам Джина нырнуть под ткань одежды и оглаживать смуглую кожу, обжигая своими касаниями. Носил бы корону — бросил бы её к ногам этого городского парня, скинул бы все титулы и на колени перед ним встал. Был бы сыном Посейдона — море бы раздвинул, чтоб ни одна волна не шелохнулась и пенными брызгами не коснулась прекрасного лица. Говорил, как часто повторял: «разукрасит» — сам думал, как бы своими грязными пальцами не заляпать такую красоту. Плевать на легенды, но если русалы существуют, то Намджун моряк, поддавшийся песне своего русала. На голос, что-то вышёптывающий по коже, чередующий слова с поцелуями, накрывая волной нежности с толикой грубости рук на талии. Намджун в море давно не плавал, всё в аквариуме, а сейчас, пока языком мажут по коже, ставя колено между его ног, разбивают в очередной раз рамки собственных ограничений строгости и ярости, заменяя их бескрайностью глухого стона на выдохе, как только чужая рука спускается к бедру, а следом медленно, чтобы до конца всю плитку бассейна разбить, ведут этой же рукой к паху, оглаживая проступающий вставший член. А Джин только ухмыляется, снова подхватывая губы и забирая всю эту тяжесть себе, как и до этого забирал, за другого роняя слёзы. В одном только взгляде всегда читал, себе не веря, собственным глазам, но этим верил, не боясь ни единого колкого слова, стараясь только успевать латать сердца и души. А сейчас слёз больше нет, только тяжёлое дыхание и полушёпот от перевозбуждения. — Подожди… — положил свою руку на грудь Джина Намджун. — Я хочу другого… — Хочешь впервые взять меня здесь? — улыбнулся ему в ответ Джин, кладя на чужую руку свою и поднося её к своим губам раскрытой ладонью кверху и немедленно вручая очередной поцелуй. И кто к чьим ногам свою корону бросил, когда «Принцесса» простолюдину свою жизнь вверяет и преклоняется. — Дурак, — медленно и растянуто проговорил младший, так же медленно, как он сам сполз спиной по стене вниз, падая на колени перед старшим и поднимая блестящий взгляд, полный водяных чертей. Руки, хоть и потряхивает немного, но всё же уверенно, под пристальным взглядом сверху, потянулись к ремню, расстёгивая. С тяжёлым вдохом, пальцы расстегнули пуговицу и также быстро справились с ширинкой. Для Джина выше его собственных сил вот так спокойно стоять. Свою опору он находит, кладя руку Намджуну на голову, пропуская сквозь пальцы пряди светлых волос, чуть поглаживая. Так волнительно не было ни на одном соревновании. Ни когда вручали капитанское звание. А сейчас каждый вздох будто новый, каждая секунда в новых красках, стоит коснуться пальцами краёв нижнего белья. Намджун вновь поднимает взгляд. Он знает что должен делать, смотрел, готовился, как главный отличник школы, но всё же ищет поддержки. Той самой, которая медленным кивком и дрогнувшим кадыком при сглатывании от предвкушения предстоящей картины и ощущений была послана тот час. Джин в глазах всё читает, теперь и собственным верит, ощущая как рука ныряет в его боксёры, обхватывая стоящий член. И ещё раз, оба молятся об одном: Остановите время. Замрите часы, листья перестаньте срываться с деревьев, маки что последние недели доживают свои вечные дни на вершинах скал, замёрзните прямо так, развиваясь на ветру. Пускай брызги в воздухе застынут и потом, снегом сразу упадут на пески пляжей. Погрузите всех в сон, не давайте и птице шелохнуться. — Ты… уверен? — всё также, тяжело дыша от горячей руки, водящей по его члену, спросил Джин. Но вместо того, чтобы услышать ответ, старший зажмуривает глаза, ощущая прикосновение губ на головке. «Уверен… лишь бы время сейчас ещё остановить» — Ахуеть! — предательская вспышка хуже раздавшегося голоса, достигшего ушей, как и резкий свет распахнутых дверей.***
Пожухлая трава давно окрасила все поля в цвет морского песка, прячась среди полей пшеницы на склонах скал, куда никто и не ходит толком. Одни лишь маки вечным огнём горят, постепенно также склоняя голову к холодам. Совсем скоро и они исчезнут. А ведь, казалось, лето только начиналось, когда Хосок лежал здесь, посреди колосьев и ярких цветов. Если Тэхён своё утешение ищет у моря, то Чон, как бы не любил плавать, свой мир спрятал посреди старых развален забытой историей древней крепости, давно обросшей зеленью, посреди океана самого главного золота человечества — пшеницы. Здесь тоже волны, создаваемые в глазах людей, стоит ветру своей ладонью провести по колоскам. И свой яркий мир разноцветных лепестков, трепещущихся на ветру, как дрожат стайки рыб, стоит мимо них проплыть. Здесь его царство, и доказательство тому, венок, сплетающийся каждый раз по дороге сюда, из сине-красных и жёлтых цветов. Маки в рыжих волосах особенно ярко горят. Даже Тэхён, стоило ему нарисовать такой портрет Хосока в карандаше, раскрасил маки красным. Это у других там, розы да лилии с орхидеями, а здесь цветы другие, в них в каждом особенная душа, несущая личную трагедию. Здесь цветы, что люди, одни сорняками являются, другие в красной книге, а третьи просто, — люди, как люди. Одни цветы уходят слишком быстро, тогда как маки обречены быть свидетелями на всё лето и почти всю осень. Вот и сейчас, они в глазах Хосока одиночество прячут. Опять легенду похоронят с опавшими лепестками, чтобы вновь её возродить после долгой спячки зимой. И видимо, в этот раз легенда уж очень особенная, раз так долго стоят. Снега ли ждут? — Нашёл же ты место, — за спиной Чона послышался запыхавшийся хриплый голос. Юнги стоял в той же одежде, что и утром, сбежав с уроков, стоило прочитать сообщение. — Ну и? Что звал-то? Разве тебе не нужно начинать работу в баре? Шторм, гром, хоть метель летом, есть всего несколько вещей неизменных ни в каком мире. Это слишком большое сердце Тэхёна, цикличность жизней в каком-то там колесе мирозданья и ворчание Юнги со скрещенными на груди руками. И сейчас Хосок лицезрел именно его, хоть и слегка возмущённого, но внимательно разглядывающего перед собой Чона, обводя взглядом с ног до головы, и, если бы Хосок не отвернулся снова, то он бы заметил как этот взгляд остановился сначала на его глазах, а затем соскользнул на губы. А ты уверен, что ты гей из-за Чимина? — пронеслось столь непрошенными мыслями в голове Мина, легко встряхнувшей головой, оставшись не озвученными убранной таким образом чёлкой с глаз. — Сказать кое-что хотел, — Хосок не написал, что пил полночи с Вонхо, и сам уже забыл, опьянев в который раз, не то от вида степей и скал, не то от цветов, не то от человека, которого ждал. Язык предательски выдал, произнеся слова не тихо и не громко, а скорее более волнительно и чуть заплетаясь, прямо как венок в рыжих волосах. Уловив не самую трезвую речь младшего, Юнги продолжал молча разглядывать цветы на голове парня, топя смешок о бармене. Похоже, у Вонхо традиция — пришёл к нему с проблемой, уйдёшь пьяным. Решится она, проблема эта, или нет — неважно. И пускай не в алкоголе решение, сам Вонхо просто такой человек, по другому он не умеет поддерживать. Не знает как, его самого тоже, никто не поддержал. А Хосок всё молчит, смотрит куда-то вперёд, на море вдали, что виднеется за обрывами скал, да на небо, предательски ясное сегодня. Небу бы перенять настроение Юнги, хмуриться и думать, думать, думать… Такой солнечный… его кожа, слишком отличается… истинное дитя солнца и цветов… — Юнги, — вновь подал голос младший, не представляя о мыслях парня. — А я ведь тоже гей. Ну, или как правильно сказать? Может и не гей… Но я люблю одного парня… — Погоди, погоди… — Мин резко схватил за плечи Хосока, разворачивая того лицом к себе. — У нас что? Месяц как его там, на большой земле называют? Прайда? Все резко решили признаться что проблемы с ориентацией? Ты-то куда? Юнги ожидал увидеть глупую пьяную улыбку. Или наоборот, серьёзное лицо, может даже мучительное, пытаясь вспомнить как сам признавался всё тому же Вонхо. Какое угодно лицо, но не такое. Лёгкий ветер всё продолжал пускать золотистые косые волны по лугу, обнимая собой крепость позади них. Он всё норовил собрать букет из сорванных цветов, чтобы вручить небу в знак своей такой неправильной для здешних мест любви, да только срывал лепестки, унося их вихрями наверх. Был бы сильный, он бы может и цветы с корнями выдрал, но слезу со смуглой щеки точно не унёс бы. Как и с бледной. Юнги и не почувствовал, как стоило взглянуть в тёмные глаза напротив, по щеке что-то пробежало. Тихонько, не спеша но точно вниз, как если бы они прыгнули сейчас с этих скал. Вслед за теми, кто непрошенными гостями в отражении глаз… У Юнги глаза более светлые. Не такие яркие как у Тэхёна или Чимина, Намджуна или Джина, они как очень крепкий чай. Бокал чая с ромашками на дне, в его взгляде всегда спокойствие напротив буйной душе, метающийся глубоко внутри. Что там было о розах? Юнги не они, он как полевой цветок для Хосока. Редкий для других мест, дикий, такой не садят в домашних садах. Такой стойкий против степных ветров и такой хрупкий одновременно. И не знаешь, что же с ним делать? — Пока я сидел там… — Хосок чуть отвернул голову в сторону, продолжив говорить, игнорируя риторический вопрос вместе с мимо проходящими густыми серыми облаками, что заслонили собой солнце. — Всё думал о вас всех. О Тэхёне, о том, что стало происходить в последнее время. Его голос звучал более низко, чем обычно, так аккуратно и непривычно покрывая мурашками спину Юнги собой, как если бы его дождь окутал одеялом. Мину это одеяло было необходимо уже много лет. — А потом, когда думал что так и умру там, ничего и никому не сказав… — в тени от туч рыжие волосы всё так же пылают ярким огнём, испепеляя сердце внутри. — Я… У Хосока не глаза чёрные и уж тем более не душа, они просто слишком много черноты видели, вот и впитали в себя её, даря людям, близким его сердцу, яркие краски и эмоции. Такого яркого человека, в обратную сторону бледному и серому Юнги. 1951-й год — Даль, подожди! — Сан не успел прибежать за другом и тот уже отплывал. — Я хотел сказать кое-что важное! — Давай потом! — послышалось с рыбацкой лодки. — Когда вернусь, тогда и скажешь! Успеешь ещё! Не успел сказать, услышав вместо этого другую новость, и так и не зажёг фонарь для своего рыбака… 2020-й год — Я испугался, что так и не успел сказать тебе, что люблю тебя! — Хосок дышал спокойно. Он не кричал, не был похож на рыбу, выброшенную на берег. Только один глаз слезился, как и Юнги. И у обоих левый. Прямо с той же стороны, где и сердце… Облака, что кораблями пронеслись по небу, уплыли вдаль, в поисках своих причалов на невидимый свет всё же зажёгшегося маяка, выпустив солнечный свет обратно озарять перед закатом поля. Даже ветер притих, вслушиваясь в дыхание и в то, как шуршит одежда, захваченная в кулак Хосока, притянувшего Юнги к себе. Так вот оно как. Когда не ты целуешь кого-то, а тебя. Никто не толкает в грудь и не сопротивляется, стараясь как можно плотнее сомкнуть губы, сбегая от поцелуя. И ни ударов следом, ни криков с возмущением и ругательствами, ни замирания сердца. А оно в тот момент точно замирало? Потому что сейчас бьётся. Бьётся так громко, что эхом отдаётся из чужой груди напротив и пульсом доходит до самых дальних берегов к спокойному морю. В этот раз твои губы распахивают, не оставляя даже сил на то, чтобы избежать их столкновения. Хосок Юнги почти вжимает к себе в грудь, обнимая одной рукой за шею, пока вторая нашла своё место на щеке, подушечками пальцев касаясь бордовых волос за ухом. Мин глаза так широко не открывал никогда в своей жизни как сейчас, но смотрит лишь на чёрные ресницы. Слезы больше не видно, у Хосока глаза закрыты, а сам он продолжает целовать, не чувствуя сопротивления. И всё же, на мгновение отпускает, губы, но не самого Юнги, продолжая стоять так же близко и прикасаясь своим лбом к его. Венок на голове немного скосился в сторону, а у Юнги пальцы дрожат, но он всё же прикладывает свою ладонь к руке Хосока на собственной щеке, а вторую, чтобы убедиться, прикладывает к груди напротив. Не только одно сердце сейчас из груди выпрыгнет. Их двое. Двое… Губы Хосока не пухлые и не мягкие. Они обветренные и немного обкусаны. Только Юнги не смотрит на них. Он их чувствует на своих губах, когда сам подаётся вперёд, обхватывая за шею Хосока обеими руками и путаясь пальцами в его волосах, не обращая внимания на венок. Сам раскрывает свои губы, сам целует, закрывая глаза. И совсем не от страха ослепнуть, сколько чтобы чувствовать больше. Чувствовать, как прижимают к себе в ответ, как им двоим не вздохнуть воздуха, и как степь укрывает их за колосьями. Для кого-то поцелуй, как спасательный круг. Для кого-то — ответ на многие вопросы. А для кого-то и вообще ничего не значит. Для Юнги и Хосока поцелуй это сплетение собственных языков. Робкое, как дрожь колосков пшеницы, нежное, как ласки морем берега во время штиля. Младший смелеет, медленно оседая на землею и утягивая Юнги с собой, сажая к себе на ноги. Мин над ним сейчас, как солнце. Широкие ладони обхватывают загорелое лицо, и старший пользуется тем, что сидит сверху, напирая сильнее, пока Чон вовсе не касается лопатками земли. Венок из цветов слетает, падая где-то рядом, а они перекатываются, и теперь уже Хосок нависает над Юнги, практически подминая парня под себя. Костяшки пальцев проходятся по бледной скуле, смазывая след слезы. — Подожди, — с тяжёлым дыханием, как после ныряния, младший отстраняется выпрямляясь на руках. — Прости. я… мне говорили, что тебе нравится Ч… — Плевать что тебе говорили, — Юнги снова подаётся ему навстречу, теперь уже наверх, возвращая обратно к себе раскрасневшиеся губы. Отчего-то их совсем не хочется отпускать. Для него мир не просто заиграл яркими красками и взрывами салютов, он не тонет и не падает, не дышит и не живёт. Юнги просто есть. Здесь и сейчас. Целуется, снова и снова, с Хосоком. С тем самым, за которым наблюдал так часто ещё в школе, совсем не замечая, что это за ним наблюдают. Что на него одного смотрят. А сейчас чувствует. Посреди степи с пшеницей и яркими цветами, вблизи с древней крепостью, пока внизу море шепчет… Они сидят, смотря на чистую синеву неба, спиной к друг другу, положив голову на плечо позади сидящего. У Юнги в волосах венок из ромашек, чьи лепестки такие же белые, как его кожа, с примесью нескольких маков, что расцвели теперь не просто в краске бордовых волос, но и в сердце никогда на самом деле не гасли. Они зиму пережидали. В рыжих волосах снова покоился тот самый венок из разноцветных цветов. У них некому скидывать короны. Они оба из бедных семей, оставленные сами себе и целому миру, который для них океан пшеницы вокруг. В этих волнах можно сидеть хоть сколько. Воздуха им двоим точно хватит. Юнги отпустил мысли на время, пока в руках тлеет сигарета, а Хосок просто рад, что успел сказать.— Я тебя люблю. И в ответ услышать. — Я тоже… кажется… люблю тебя. Я тебя люблю.
***
Вечер наступает лёгкими сумерками, разнося одну весть вслед за другой. Сегодня сработала не одна камера, а пшеница только кажется высокой, далеко не от всех глаз скрывая поцелуй. Вслед за склонившемся солнцем, на горизонте спрятались новые тучи, что готовятся к чёрному морю. Старая цыганка, наблюдая за их приближением, тихо напевая песню себе под нос, начала собирать старые, покрытые пылью времён, вещи внутри своей скалы. — Море волнуется раз…