Её слова

Рядом с некоторыми женщинами, бывает, чувствуешь себя как-то странно: не завидуешь, не смотришь косо, но рядом стоять не можешь, потому что в груди скребëтся необъяснимая тоска. И вот смотришь на неё, красивую такую, умную, а подойти и слова промолвить не можешь, сразу тошно становится. Данковская из таких. Но приходится подходить и разговаривать. Подружками они не станут, это Артемия понимает в ту же секунду, как впервые видит её. Данковская собранная, уверенная, говорит так, будто кто-то при рождении выдал ей документик, в котором чёрным по белому было написано: «ты всегда во всём права; никого не слушай; стой на своём; они дураки, ты умница». Не очень-то и хотелось Артемии с ней дружить. Столичных змей она хорошенько рассмотрела, пока училась, и спасибо, здесь такое счастье ни к чему. Да и без Данковской проблем хватает, честное слово. Артемия надеялась, что пересекаться им придётся максимально редко, но ударившая по ним по всем песчанка установила свои правила — ну не могли они не взаимодействовать, будучи двумя из трёх имеющихся в распоряжении Горхонска докторов. Пересекались. Разговаривали, обсуждали свои успехи, стараясь при этом поменьше лезть в дела друг друга. В один из дней Данковская любезно разрешила при необходимости заглядывать к ней, если вдруг захочется поспать, а сил идти в убежище не будет. — Это благодарность за кровь? — добродушно усмехается Артемия, вытирая ребром ладони кровь с лица. Она сразу пошла сюда, только-только заполучив драгоценный сосуд с бычьей кровью, не потрудившись перед этим даже переодеться — слишком уж горела энтузиазмом, чтобы думать о постороннем. Если у Данковской и были замечания насчёт этого, то она любезно оставила их при себе. Хорошая она всё-таки, на самом деле. Бывает иногда. Когда молчит. — Нет, — отвечает Данковская после короткой паузы. — Это не благодарность. Ты просто выглядишь жутко, краше в гроб кладут. Артемия смотрит на залëгшие под её глазами синяки, а потом — на стол, где бумаги соседствуют с кружками, в которых плещется какая-то жижа, отдалённо похожая на кофе. Данковская замечает это, фыркает и горделиво вскидывает голову. — Заметь, Бурах, я не сказала, что выгляжу лучше. Артемия улыбается, но снова чувствует ту самую тоску в груди. Ну и глупости говорит, дурëха. Выглядит, конечно. Даже сейчас лучше выглядит. Когда она при параде, так смотреть вообще почти больно. Больно, но хочется, даже жаль немного, что не насмотрелась, пока была возможность. Мужики тоже дураки, раз кольца на пальце у Данковской нет. Слепые они, что ли, все? — На мне написан рецепт вакцины от песчанки? — резко бросает Бакалавр. — Нет, — Артемия качает головой, даже растерявшись немного от её тона. — Тогда зачем дыру во мне прожигаешь? Артемия хочет сказать: потому что красивая ты, вот и прожигаю. Жалко ей, что ли, уже и посмотреть нельзя? Но открыть рот она не успевает, потому что Данковская продолжает: — Либо раздевайся и ложись спать, либо уходи по своим делам и возвращайся утром. Не мельтеши только перед глазами, я работать буду. — Всю ночь работать будешь, ойнон? — уточняет Артемия, позволяя ноткам беспокойства пробраться в голос. Данковская не отвечает. Только взгляд её темнеет, и в первые секунды это заставляет Артемию пожалеть о сказанных словах: ну кто она такая, чтобы беспокоиться? Но хмурый взгляд всё-таки выдерживает. Данковская, в конце концов, выдыхает и отворачивается, бормоча себе под нос какую-то бурду на латыни. Иногда Артемии кажется, что никакой философии в её фразах нет, только хорошо скрытые ругательства. — Буду работать столько, сколько потребуется. С этим Артемия уже не спорит. Она бы ушла, не став злоупотреблять гостеприимством, но усталость наваливается на плечи неподъемным грузом. День был тяжёлым, и следующий будет не легче. Даже если идти через степь, дорога до убежища займёт не меньше получаса — драгоценные полчаса, которые можно потратить на сон. Выбор очевиден. — Я посплю, — произносит Артемия. Данковская только угукает, успев уже погрузиться в свои исследования. Артемия скидывает тяжёлую верхнюю одежду, оставаясь в одной нижней рубашке и падает на кровать, сдвигаясь к стене. Постельное бельё хранит запах грубоватого парфюма, которым обычно тянет от самой Данковской, и Артемия отстранённо думает о том, что она, наверное, спит прямо в одежде. С этими мыслями и засыпает. Просыпается Артемия ближе к рассвету. Сначала двигается осторожно, боясь потревожить, но потом понимает, что рядом не чувствуется тепла чужого тела — ну неужели проработала всю ночь, так и не поспав? Артемия немного жалеет о том, что прибежала с образцами крови в такое время. — Ойнон? Она поворачивается и видит, что Данковская неподвижно сидит за столом, склонившись низко-низко над каким-то листком. — Бакалавр? Никакой реакции. — Диана? Приглядевшись, Артемия замечает, что Данковская спит. Губы трогает непрошенная улыбка. Полы длинной юбки спутались у Данковской в ногах, из заделанных волос вырвались пряди, упав на лицо. Несколько непозволительно длинных минут Артемия смотрит на её силуэт с кровати, думая о каких-то глупостях, потом заставляет себя встать. Нужно начинать новый день. Разбудить? Наверное, не стоит. Артемия только стаскивает с кровати тонкое одеяло и осторожно, чтобы не потревожить, накидывает его Данковской на плечи. Пускай отдохнёт хотя бы немного. За результатами можно будет зайти и вечером. *** Панацея у Артемии в руках. Точнее, не совсем в руках: просто теперь она точно знает, что панацею можно создать. Реального образца у неё нет, больше нет, пришлось потратить на себя. Тем не менее, теперь панацея — это не мечта, возможно осуществимая, а реальность. Песчанку можно вылечить. И Бурах знает, как. Артемия несётся с этой находкой прямо в сторону Омута. Данковская выглядела подавленной в последний раз, когда они виделись (прямо перед прибытием Инквизитора), возможно, новые новости о продвижении дела по созданию панацеи помогут ей прийти в себя. В доме как-то тревожно-тихо. Артемия прислушивается, но не слышит ни громких шагов, ни шороха бумаг, будто временная гостья второго этажа и не здесь вовсе. Еву Ян тоже не видно. Не похоже, чтобы кто-то спешил откликнуться на звук открывающейся двери. Но ждать приглашения Артемия не собирается. — Ойнон? В комнате душно и накурено. Артемия знает, что Данковская курит, потому что заставала её пару раз с сигаретой в руках, но ещё никогда запах табака не чувствовался настолько отчётливо. Кроме этого, в комнате погром. Бумаги разбросаны по полу, будто кто-то в состоянии крайнего негодования взял их со стола и расшвырял в разные стороны. — Какой бык здесь пробежал? — спрашивает Артемия с осторожной усмешкой, даже без приветствий. Что-то с сидящей за столом Данковской не так. — Ураган, — отвечает Данковская, прокашлявшись. Голос у неё хриплый. — Что? — В Столице так говорят: будто ураган пронёсся. — Ну пускай говорят. Артемия подходит ближе, наконец-то замечая, что не давало ей покоя с того самого момента, как она зашла в комнату. Она привыкла видеть Данковскую другой: застёгнутой на все пуговицы, с волосами, заделанными броской заколкой с каким-то блестящим украшением, с насмешливым взглядом. Бакалавр ведь и свои лакированные столичные туфли она не сразу сменила на более подходящую для Горхонска обувь — на тех её каблучках особо-то не побегаешь. И здесь, в своём временном доме, Данковская не расставалась ни с плащом, ни с жилеткой, ни с рубашкой, будто не признавая существование удобной одежды. Сейчас она другая, совсем-совсем другая, немудрено, что голова сначала отказывалась принимать то, что видят глаза. Часть растрёпанных тёмных волос разбросана по плечам, скрытым только серой рубашкой, часть собрана в непонятную причёску. Артемия видит в тонких мелочах попытки собраться и привести себя в порядок: рубашка застёгнута на все пуговицы, кроме верхней, на которую то ли не хватило сил, то ли та слишком душила; бумаги на самом столе сложены аккуратно, что резко контрастирует с общим беспорядком; вместо красивой заколки — остро наточенный карандаш, которым Данковская, похоже, безуспешно пыталась закрепить волосы в пучок. Артемия не знает, с чего начать. — Что случилось с заколкой? — Сломалась, — бросает Данковская, чиркая спичкой и закуривая сигарету. — Досадно. Это был подарок. — От кого? — От хорошего человека. Хорошие люди редко встречаются на моём пути. Не люблю расставаться с памятью о них. — Диана, — зовёт Артемия, делая шаг ближе. — Что-то случилось? Диана только качает головой, не откликаясь. — Знаешь, скажу тебе честно: вряд ли мы с Инквизитором поладим, — она дёргает рукой, стряхивая пепел куда-то на пол. — Я нахожу её отталкивающей, она меня… наверное, жалкой. Я знаю, о чём она думает, когда смотрит на меня: Бакалавр Данковская взяла на себя ответственность и не справилась с ней, что, конечно, неудивительно. Не справилась с Танатикой, как ей вообще можно доверить целый город? Танатика… Я рассказывала тебе про Танатику? Нет, кажется, нет. Может быть, позже, если будем живы. Я не оправдываюсь, да и какой смысл? Но всё же не могу понять, как так получилось, что я, надрываясь, чтобы хоть что-то сделать для этого проклятого города, оказываюсь даже не в расстрельном списке, а среди тех, кого списали за ненадобностью. Артемия слушает и подходит ближе и ближе, пока не останавливается совсем рядом со столом. Диана по-прежнему не смотрит на неё, слишком погруженная в себя. — Я знаю, что у них на меня даже пули не хватит. Оставят здесь, гнить от песчанки, или сошлют ещё дальше. Хотя куда уж дальше? Это уже девятый круг. Но, знаешь, Бурах, — Диана наконец-то поднимает взгляд и криво улыбается, — настоящая забота о себе — это всегда, на крайний случай, хранить в запасе один патрон. — У тебя есть револьвер, ойнон? — спрашивает Артемия, заходя ей за спину. — Конечно. Правда, паршивого качества. — Спрячь его подальше, а? Я видела, как ты щуришься, пока читаешь. Даже если в упор в висок стрелять будешь, всё равно промахнёшься. Диана усмехается. Артемия аккуратно выпутывает карандаш из её волос, распуская и без того растрёпанный пучок. Диана вздрагивает. Вскинув голову, она смотрит с немым вопросом в глазах. — Можно помочь тебе? — спрашивает Артемия, не конкретизируя. — Вижу, что тебе нужно. Ироничность фразы доходит до обеих. Диана щурится, обдумывая что-то, а потом снова отворачивается, возвращаясь в прежнюю позу. — Ну помоги, если сможешь. Артемия берёт со стола Дианы расчёску и проводит ею по волосам, стараясь не дёргать слишком сильно. Волосы у Дианы густые, но прямые и послушные. В карманах, где-то среди многочисленной мелочёвки для обмена с детьми, Артемия находит небольшую деревянную заколку и скрепляет ею тёмные пряди на затылке. Неумело, не очень аккуратно, но уже лучше, чем с карандашом. Отойдя на шаг назад, она осматривает свою работу, приходя к выводу, что испортить Данковскую невозможно ничем, даже детской заколкой с нацарапанным на ней котёнком. — Похожа на человека, — добродушно подтрунивает Артемия. — Как мало для этого нужно, — Диана качает головой, и несколько прядей выпадают из заколки, падая ей на лицо. На короткую секунду у Артемии захватывает дух, но после она всё же вспоминает, как нужно дышать. — Зачем пришла? Панацея, вспоминает она. Нужно рассказать про панацею. — Проведать тебя. — Проведала? — Диана одёргивает воротник рубашки, будто пытаясь занять руки. — Всё в порядке. Немного расклеилась, но, уверяю, всё ещё в строю. Артемия накрывает её ладони своими, не зная толком, зачем делает это. Пытается помочь с воротником, чтобы восстановить, наконец, картину мира, вернув Диане её собранность, сделав её снова Бакалавром с ледяным взглядом и едкими словами. Но их пальцы сталкиваются, путаются и никто не прилагает ни малейшего усилия, чтобы исправить это. Рядом с некоторыми женщинами, бывает, чувствуешь себя странно. Сейчас, рядом с Дианой, Артемия чувствует себя совсем странно-странно. Ладони у неё холодные и, наверное, от пальцев жутко тянет табаком. Артемии никогда не нравился этот запах, но она будто бы забывает об этом, пока думает о том, как хорошо сейчас было бы коснуться губами кожи Дианы, поцеловать ладони, кисти, плечи, ключицы. Как хорошо было бы проследить каждую линию её тела. — Всё будет хорошо, — говорит Артемия, заполняя паузу между непроизнесёнными словами. Диана словно бы ждала от неё чего-то другого. Она подбирается, выпрямляется и смотрит взглядом, который и знаком, и незнаком одновременно. — Бурах. — Да, ойнон? Вместо ответа Диана устраивает ладони на её плечах и тянет к себе, так уверенно и решительно, словно и не было той минуты слабости, когда от выкуренных сигарет каждое слово напоминало хрип и подрагивали пальцы. Артемия до последнего сомневается, правильно ли понимает всё, но Диана тянет её ближе и ближе, до тех пор, пока их губы не сталкиваются. Пять минут, обещает себе Артемия, зарываясь пальцами в волосы Дианы и снова портя причёску. Пять минут на то, чтобы запомнить, как ощущаются её губы; запомнить, как резко она целует (для этой женщины борьба хоть когда-нибудь останавливается? хоть на мгновение?); запомнить, как цепляется она за плечи и жмётся ближе сама. Запомнить, как странное-странное чувство превращается во что-то правильное. Пять минут. А потом она расскажет Данковской, что час назад угробила два образца панацеи.