I
Каждый день до шести лет Тан видел, каким раньше было небо, на стене, за алтарем. Молочно-бежевое, раскаленное от жара, разлитое над степью, и в золоте двух солнц, словно сотканных из света и огня. Старейшие часто садились на колени перед своей единственной святыней в большом, просторном зале. Они смотрели на утраченный дом. И в выражении их лиц даже ребенком Тан замечал что-то такое, что заставляло его отходить и отдавать пространство… Тысячелетиями вестеане проливали кровь за свою землю. И чтобы уберечь ее, однажды вождь продал глаза и стрелы собственного племени белым чужакам. Степи занимали всего два процента суши, но этим двум процентам не было конца и края. И без конца и края теперь тянулась выжженная пустошь. Степи сгорели первыми, и Тан родился в скорби целого народа. Но в пять он этого не знал, и после рассказа старейших ему впервые снился сон о гибели его земли.II
Сначала Тан увидел небо. Белое от зноя. Затем солнца — одно крупное и желтое, второе — меньше и рыжее. Затем степь, пронизанную светом. Трава шуршала… нет, она почти звенела… Ветер пробегал по ней волнами, и Тан чувствовал, как ломкие, иссушенные, тонкие травинки тычутся ему в ладонь, щекочут пальцы… пахнут солнцем. Тан почему-то помнил терпкий, сладкий запах, которого он никогда не знал. На горизонте появился офицер. Кожа его была неестественного и пугающего цвета… Тан задержал взгляд на чужом плече, как будто оказался рядом, как будто тронул это плечо пальцами. И офицер обернулся. Но Тан не разглядел его — всё растворилось в дыме, как в капле чернил, упавшей в воду. Тан испугался глаз, которые продолжили смотреть, он знал: они продолжили смотреть. Он чувствовал взгляд на себе, хотя сам ничего уже почти не видел… Всё меркло. Тан поднял голову… Дым стягивал небо. Сгущался, тяжелел. Он становился всё плотнее и ниже. А потом небо обрушилось. Тан проснулся от того, что дернулся — в попытке убежать. Он в панике раскрыл глаза, вокруг… стояла тьма. За окном знакомо выла буря, хлестала по стеклу песком… Тан сжимал руками простынь. Он притаился и прислушался… из-за навязчивого ощущения, что силуэт из сна где-то поблизости… и вдруг Тан понял, что способен двигаться. Он вскочил с постели и рванул к выходу. Вылетел в арку, зацепившись за косяк рукой вслепую. Босиком он простучал по ледяному полу коридора и чуть не свалился вниз с завитой лестницы. Он замедлился: ступени были слишком велики для его ног… Затем он бросился в просторный светлый зал, и только там, наконец-то окруженный светом, он осел на колени, задыхаясь от бега и ужаса. В разжавшемся пространстве, под высоким сводом, его фигура, маленькая и худая, потерялась. И он застыл… перед единственной святыней племени. Степь колосилась, как и прежде, и ее заливали золотом два солнца.III
Тан лежал на одной из шкур, устилавших каменный пол зала, и упрямо, почти не мигая, смотрел на степь перед собой. Его глаза беспрестанно, тщательно обследовали каждую травинку, каждый мягкий луч в изгибе облаков. За его спиной, у входа, словно в зияющей темной дыре, кто-то остановился, и пальцы Тана сжали бежевую шерсть. Он побоялся сделать вдох, чтобы хоть как-то себя обнаружить… И поэтому, только поэтому он резко и со злостью поднялся на руках и обернулся. О женщинах степного народа говорили, что они бесстрастней и безжалостней, чем их мужчины. Голос вест Шелл отразили стены. — Аратжин. Тан отвернулся. Он сел, опустив голову повинно, сжал колени пальцами и продолжил смотреть на степь — как на всё, что знал, и как на всё, что для него существовало. В пять ему было некуда бежать за утешением, лишь к этой степи. Тан — сын племени и сын предков больше, чем ребенок собственных родителей, больше, чем ребенок в целом. В пять он уже смирился с мыслью, что существуют правила и что придется подчиняться этим правилам, записанным в «военном кодексе», всегда. И он, конечно, знал про комендантский час… Он мог покинуть постель, только если грозила опасность. Но она грозила. Уверенность мальчишки, которого привел к двум солнцам сон, заставила вест Шелл тоже поднять глаза на степь. Какое-то мгновение она не двигалась. Всё в ней застыло, даже взгляд. Затем она подошла ближе к Тану. Позвала тише: — Аратжин… Тан дышал отрывисто, со злостью. Старейшая опустилась рядом на колени. Она сказала: — Посмотрите на меня. Но Тан не мог. Старейшая добавила спокойно: — Это приказ. Тан стиснул зубы. Он полоснул по ней глазами — с яростью, с отчаянием. Он подчинился. Но в эту секунду выглядел он так, как будто его вынудили выпустить из рук веревку, хотя с помощью той веревки он держал свой мир — чтобы тот не сорвался в пропасть. Тан ждал, что старейшая отдаст команду «вольно», но та всматривалась в его лицо пристально и долго, а невидимая «веревка» продолжала скользить между его ладоней. Он сжал кулаки. В конце концов, что-то увидев в нем, старейшая остекленела. Ее тонкие губы разомкнулись, и она первой отвела глаза. Когда Тан вновь уставился на степь, старейшая сжала обереги на груди. Да, о женщинах степного народа говорили, что они бесстрастней и безжалостней, чем их мужчины… И эта женщина не стала щадить Тана, тихо сказав ему: — Вам предстоит стать офицером. Вы увидите еще много плохого… и во сне, и наяву. Такое ваше бремя — видеть. Тан видел… видел, как исчезли его степи, видел, как упало на них небо. Но сейчас они были в порядке. Они были в порядке, пока Тан на них смотрел. Старейшая поднялась. И с высоты роста произнесла: — Вас напрасно успокаивает этот вид. Нашей земли больше нет. От нее остался только пепел… Нет, степи… Пока Тан на них смотрел… В бессильной злобе слезы обожгли ему лицо. Он не издал ни звука. Старейшая сказала: — Не плачьте, аратжин, это мешает взгляду. Вам придется видеть, вам придется знать, вам придется работать с тем, что есть… Тан выпустил — погибшее и похороненное — из-под контроля своих глаз. Старейшая сказала: — Ступайте. Комендантский час. И в этот раз ее слова не встретили сопротивления. Неровным шагом Тан добрел до спальни, прошел мимо коек, на которых лежали мальчишки — «будущее племени». Он лег в постель и долго вглядывался в темноту.IV
Вест Шелл потеряла степь еще ребенком. Когда племя получило весть, все осознали, что теперь заперты в военно-городском корпусе, как в клетке, может быть — навечно, может быть — до самого конца. Отчаянье и злость… но волевое, твердое желание что-то исправить — вот что она помнила, вот что увидела сегодня, когда Тан поднял на нее влажные глаза. Тан ничего ей не сказал, но она поняла… В ту ночь ему приснился сон, как умирает степь.V
— Аратжин вест Саен… — тихо позвала вест Шелл. На следующий вечер она сидела на коленях в том же зале, среди тихих и занятых людей. Тан снова расставлял солдат, отдав им приказ отправляться в степи. Лин снова наблюдал. Тан обернулся. Вест Шелл жестом пригласила его сесть. Тан взглянул на свою каменную армию, затем — на старейшую. Как будто у него был выбор… Он поднялся неохотно, но затем… что-то переключилось в нем, смягчилось. Что-то его заворожило. Он заметил: вест Шелл держала шар. Пока Тан подходил, ему показалось, что внутри этого шара всё двигалось и отзывалось на каждый его шаг. — Наш Рофир, — объяснила она. — Так он выглядит для звезд. Вест Шелл склонила голову в почтении и передала Тану шар. Двумя руками в две руки. И он — не представляя звезд и космоса — представил, какая хрупкая и маленькая у него планета. Она целиком уместилась в его ладонях. Он побоялся уронить ее и сжал. У него возникло чувство… будто он, как ночью, не имеет права отпустить… Вест Шелл накрыла руки Тана своими и сказала: — Вот так… Держите же покрепче, аратжин. Рофир суровый и скупой, и очень болен, но другого у нас нет… Тысячелетия назад он позаботился о нас: раскинул степи посреди пустынь. Теперь, когда всё умирает, придется нам заботиться о нем.VI
Весь вечер, сидя рядом с Лином, Тан, зачарованный оптическим обманом, всматривался в рыжие, песчаные разводы камня, словно в облака, гонимые ветрами: они закручивались в вихри и струились, но главное — они всё время двигались, едва Тан склонял руку или голову. Усерднее всего Тан с Лином высматривали на поверхности «планеты» степи. Они напрягали глаза изо всех сил, вертели шар, отдаляли и приближали к себе… Но скоро оказалось, что с неба, пусть воображаемого, тоже не видно землю, как с земли — не видно неба. Только густые, перекрученные облака, только вог, стоящий над вулканами, и дым, нависший над погибшими степями… Как и велел кардинал, Тан больше не пропустил ни одной тренировки. Даже когда по корпусу разнеслась несправедливая и скверная новость, что кайн тоже будет обучаться. Но Тан твердо решил: кайн ему не помеха. Дар провиденья не помеха. Тан убедил себя, что не боится и что может отказаться. Он даже придумал грандиозный план: стать самым главным во всем альянсе — маршалом (или, как раньше говорили, императором); забрать себе всю армию, всех солдат, — и победить в «войне», которой шел уже четвертый век. Вот только в пять Тан едва понимал, с чем придется «сражаться», и что ему, вестеанину, ни за что не позволят занять такой пост даже мысленно. И уж точно в самых кошмарных снах Тан не предвидел, что этот дар, как и кайн, никогда его не оставят, и что однажды он испугается потерять их почти так же сильно, как и Рофир.