I
Когда Сэт вошел в казарму, все заткнулись. Куратор представил его по-миншеански и с насмешкой. Сэт ясно услышал свое имя и это новое слово, приклеенное к нему, как бирка. «Кайн». Сэта посторонились, будто он чумной. Когда он выбрал койку, мальчишки тут же сделали пространство вокруг нее зоной отчуждения. Они смотрели, как злые звери. Никто не подошел, никто не заговорил. И, ложась вечером спать, Сэт жалел только об одном: у него отняли кинжал.II
В седьмом корпусе курсантов традиционно разделяли на три группы по этническому признаку: миншеане, вестеане, варнийцы. У каждого народа так и остались свои взгляды на воспитание будущих офицеров. Одни считали, что важней всего научить их скорости, вторые — зоркости, а третьи — выносливости. Не говоря уже о том, что вестеане не представляли свое обучение без птиц, а варнийцы — без арханов. Поэтому часть занятий велась раздельно и с поправкой на обычаи народов. Так когда-то решили кайны. Чтобы всех примирить. Сэта учили на всадника. Он знал только один язык, и в его карте написали: «Чрезвычайная физическая подготовка». Варнийцы. Однозначный очевидный выбор. Он идеально подходил. Даже для изнурительных тренировок, вынести которые могли только они. Варнийцы обладали исключительной силой тела и воли, точно так же, как вестеане — исключительным зрением. Злая насмешка заключалась в том, что варнийцы — самый темный народ Рофира. Сэт выделялся на их фоне, как бельмо на черном глазу.III
После первой же полосы препятствий варнийцы расхохотались. Сэт рухнул в грязь под серым небом, и аратжины показательно прошлись по ней ботинками, чуть не отдавив ему руки. Они прошипели: — Ты подохнешь, «шетжин». — Ты здесь подохнешь. Они наперебой повторяли: — Шесть богов поцеловали белый лоб… — А бог здоровья отвернулся, чтобы рассмеяться! — Шесть богов сказали: «Этот народ станет великим». — А бог здоровья ответил им: «Если выживет». Сэт сжал пальцами грязь, стиснул зубы и поднялся. Он был намерен выжить.IV
Сэт обходил варнийцев только в верховой езде. Но в то время это тоже сыграло злую роль в его жизни. Сэт знал, в каком плачевном состоянии арханы, что седла закреплены неправильно, а поводья крепятся к рогам выше, чем нужно. Он ненавидел инструкторов за то, что те болваны. И все варнийцы ненавидели его в ответ — за то, что он плевать хотел на то, что они там придумали в своем корпусе, не выезжая за стену. Сэт понимал, что делать, Сэт вырос под боком большого зверя, пригретый его жаром в ледяную пустынную ночь. Любой архан подчинялся ему с полуслова и полувзгляда. И Сэт всегда поступал с ними по-своему: по-своему отдавал команды, по-своему крепил и держал поводья, по-своему вел. Он всё делал как кочевник. Это вызывало у них презрение, но какая-то его часть, кроме чистого мальчишеского упрямства, знала: как бы ни делал, это ничего не изменило бы. Инструкторы ставили ему невыполнимые условия и задачи. Но он выполнял. Заставить архана встать на дыбы? Хорошо. Остановить или развернуть на полном ходу? Он сможет. Сэт знал, как управлять арханом в экстремальных ситуациях: он ходил по горельнику с малых лет. И теперь он знал дюжину способов запрыгнуть в седло, когда сломаны ребра. Ему пришлось это знать. И он хранил свой последний секрет, там, в полумраке стойл. То, что у него осталось. Он не показывал своей привязанности к старому архану, к архану, которого объездили до него, и которого ему, ребенку, доверили, едва он научился ходить. Закрывая глаза, он боялся увидеть однажды, как единственного его друга, оставленного в живых, убивают — лишь за то, что Сэт вместе с ним вырос и полюбил его.V
Сэт быстро научился выживать среди врагов, когда его выбросили — как в пустыню — к обозленным перепуганным мальчишкам. Самое главное, что он вынес: каждый рофирянин в его поле зрения — угроза. Для него и в целом. Особенно те, что болтают. Эти — хуже, чем те, что бьют. Именно словами варнийцев из группы Сэта выставили из «содружества народов». Как будто кайн, которого им навязали, был только их виной, как будто они его выбрали сами. И, конечно, отвечал за это Сэт: на нем вымещали злобу. Варнийцы знали, как обстоят дела: лучшее в кайне, любом кайне — это его скорая кончина. Во-вторых, самое приятное, с чем Сэт столкнулся в корпусе, — горячая вода — это опасно. Это скользкий пол, закрытое помещение, отсутствие любого наблюдения. Сэта опрокидывали на спину раз десять, пока он не научился держать стойку. И били ногами. Но без ботинок всё кончалось не так плохо, как обычно. В-третьих, нельзя пропускать тренировки, ровно как завтраки, обеды и ужины. Сэт ел. Впервые в жизни он ел так много, досыта. Но двигался он еще больше, поэтому вес набирал очень медленно. И понял: даже если есть силы, почти каждый здешний мальчишка уложит его на лопатки. И силы эти нужны, чтобы заострить ум, а не выковать тело. Сэт научился побеждать в драках смекалкой, а не кулаками. И сообразил: чтобы вылезти из постоятельцев лазарета, придется бить обидчиков так болезненно, быстро и четко, чтобы никто не подошел, чтобы все побоялись. И наконец в-четвертых. Если тренировки и еда — благо, то здоровый крепкий сон — погибель. Сэт выучился просыпаться от любого шороха и любого движения. И, получив кинжал, ложился, только сжав его в руке.VI
Тан перед сном сжимал маленький Рофир. Жизнь его проходила легче. Он ждал зачисления с замиранием сердца. Их с Лином готовили к первому визиту в академию, и начинался этот визит с музея. Лин держал позицию: ноги на ширине плеч, руки — в замок за спиной. Но он пружинил на месте. — Хватит, — сказал Тан. Лин застыл. А потом шепнул: — Там десяток картин со степью!..VII
…Это был варнийский зал. Оттуда всё начиналось. Пустыни — почти весь Рофир. Тан рассматривал дюны — утренние и вечерние, дневные и ночные, пока не закружилась голова, пока мозг не засбоил — от увиденного. Ему пришлось закрыть глаза, чтобы удержать рассудок… Зрение буквально переполнило все его «кладовые памяти». Вычло из картин каждую деталь, каждый изгиб нескольких сотен дюн, все облака, все звезды, спутники… Затем когда шквал информации утих, Тана занял песок. Песок, на котором стоял гигантский скелет архана. Песок пустынь, которых больше не существовало. Тан опустился на колено, сжал его в руке и пропустил сквозь пальцы. И вот тогда, подняв глаза, он увидел, как перед ним — из праха и золы — восстали дюны. Он увидел: поднялось и распахнулось небо, раскаленное от жара, высокое и бежево-молочное, и в этом небе ожили два необъятных и слепящих солнца. И, на мгновенье ощутив на коже знойный ветер, Тан оцепенел. А потом видение развеялось: какой-то мальчишка, миншеанин, ступил прямо на этот песок, которого можно было только коснуться. Он ступил, едва отвернулся инструктор, и все обомлели: нельзя! Эти мальчики, шестилетки, они безумно ответственно относились к правилам. Правила на Рофире писались кровью. Они пялились неотрывно, и одними губами шептали: — Вернитесь! Кто-то из своих позвал: — Мин Тжо! Приставка «мин» перед его фамилией означала, что он — миншеанин, как приставка «вест» говорила каждому: вестеанин. Мин Тжо забрался в «брюхо» огромного архана и задрал голову. Он шел, трогая кости, не пригибаясь, в полный рост, и даже если бы он вытянул руку вверх, он не достал бы до позвоночника. Он обернулся с улыбкой. А затем заговорщицки шепнул Тану, который смотрел неотрывно, завороженный веселым, совершенно осознанным проступком: — Я съеден. И Тан выпустил песок из руки, и поднялся на ноги. — Аратжин мин Тжо, — строго сказал инструктор. Мин Тжо спрыгнул с большого пустынного постамента, просыпав немного священного песка на пол. Лин сказал: — Он безумец. Тан не ответил. — Никто ничего не трогает, — приказал инструктор. — Увижу на песке еще хоть одного — вы будете наказаны по всей строгости, как курсанты. А затем инструктор спросил бессовестного мальчишку: — Вы понимаете, где находитесь? Мин Тжо бесстыже ответил: — Вам неинтересно, каково по ней ходить? По пустыне… — Мне интересно, чтобы вы эту пустыню вернули. Мин Тжо отчитали. Он не выглядел расстроенным, когда снова оказался среди своих. Они смотрели с осуждением. Но мин Тжо уже нашел неравнодушного зрителя — и снова украдкой взглянул на Тана. Он сказал по-миншеански: — Они правда светятся. Ваши глаза. И Лин со всем воспитанием сказал, что мин Тжо — идиот: — Они отражают свет, а не «светятся». Мин Тжо восхищенно потребовал: — Докажите. Тан чуть повернул голову вбок. Его взгляд остался неподвижен, но глаза поймали свет — и всю радужку залило расплавленным золотом, на секунду — почти белым, настолько светлым и ярким. — Как солнца… — прошептал мин Тжо. — Вы правда видите на километры вдаль? — Аратжины, — потребовал инструктор. — Я рассказываю вашу историю. Вы хотите рассказать свою? Мин Тжо спросил у него в ответ: — Вы видели глаза вестеан? И все засмеялись. Тан не знал, как объяснить, почему его пленило это… Мин Тжо действительно было шесть. По-настоящему. И он восхищенно охал на всё, что видел. И он говорил, когда остальные молчали. И он задавал вопросы, когда другие стеснялись. Тан не понимал, отчего ему так захотелось — нестерпимо — быть частью его мира, несерьезного. И почему сам Тан лишился этого так рано… как и Лин. А потом он посмотрел на золотой глаз Лина, лишенный зрачка, и вспомнил. Всё дело в количестве глаз… У Тана вообще сто тысяч…VII
— Бежим! — шепот обжег ухо. Мин Тжо пронесся мимо Тана, и тот отреагировал, как на команду: сорвался следом на инстинкте. Лин побежал за Таном. Втроем они проскочили несколько залов, молчаливо и стремительно. Пока Тан не осознал… Он замер. Он подумал: с какой стати? Лин замедлился тоже. — Эй, весты, — схитрил мин Тжо, — я нашел вашу птицу. И они тут же возобновили шаг. Инструктор всё еще распинался где-то позади, а они теперь были несносными мальчишками, такими же, как мин Тжо. Но им очень хотелось, ужасно хотелось посмотреть на птицу легенд и войн. Вестеане творили историю с ней, писали историю — ее пером. Мин Тжо ускорился и позвал за собой жестом. Он прошел в соседний зал и подвел к застывшей птице. Он сказал: — Ее глаза — как ваши. Они остановились. Птица с их герба, птица их предков, оказалась исполинской, а они оба — вдвое меньше. Тан навсегда запомнил ее так — угрозой и величием. Раскрыв крылья и отбросив тень на полстены, она нависала над ним, как живая. Круглые и строгие глаза, подсвеченные снизу, смотрели с непокорной яростью жестокого и умного хищника. Лин прочитал с таблички: — «Верен только сильным». Тан столько раз об этом слышал… Его птица… Беспощадная ко всем, кто слаб, потерян и напуган. Безжалостная к раненым — чужим или своим. Птица, которая спасет от голода и уведет от бури, полетит следом на край земли и в битву. Она не простит, если оступишься, и станет первой, кто добьет. Может, из милосердия. Даже в свои лучшие годы, особенно в свои лучшие годы Рофир обладал несносным нравом. На такой злобной и непредсказуемой планете вестеанам был необходим союзник. Птица, которую они прозвали «вестником», могла выживать в любых условиях и лучше всех предвидела бури и сухие грозы, землетрясения и извержения вулканов. Чуя опасность, она поднимала крик на много километров. Пронзительный, почти загробный… Чужаки по глупости звали вестников «Зов Смерти», но те, скорее, были предостережением… Лин сказал по-вестеански: — Быстрей бы допустили в птичник. А потом встал под этой птицей и вытянул руку в сторону, будто приглашая ее сесть. — Ну как? Тан сжал губы, чтобы не рассмеяться. Она и правда была больше… — Что вы смеетесь, аратжин? Я вырасту. — Что вы сказали? — спросил мин Тжо. И Лин перевел: — Я сказал, что вырасту. Мин Тжо охотно поддержал: — Там какой-то большой человек, с этой птицей. Мин Тжо кивнул на картину за чучелом вестника и словно пригласил к секрету. Тан сделал несколько шагов… и сначала увидел степь… Степь уходила в бежевое небо, вдаль. Но мин Тжо показывал портрет. Такой большой, что пришлось немного отойти… На портрете стоял вестеанин, как вылитый из бронзы, в простой кочевничей одежде. А на руке его сидела такая же, как и в музее, но написанная птица. Сидела, сложив исполинские крылья, спокойная и хмурая, уверенно-надменная. Как и ее хозяин. И взгляд их глаз — янтарных глаз — пылал. Лин прочитал под картиной: — Аратжин вест Сай… И вдруг его голос сменился — на осознание, на почти сыновью гордость: — Это великий царь степей… И он невольно коснулся герба на своей новой учебной форме — с этой птицей, легенд и войн. Он только коснулся, задевая золотые нити… но Тан почувствовал то же самое: захотелось отдать предку честь. Мин Тжо наблюдал с интересом, и Тан сказал ему: — Это наш первый царь. Мин Тжо кивнул: — Да, вест Сай, — он дал понять, что услышал. И сказал: — Он пошел за кайнами… Старейшие предупреждали: так и будет. Другие народы начнут стыдить вестеан за эту связь. Оправдываться Тан не собирался. Мин Тжо притих. И Тан посмотрел на миншеанский герб… Предки Тана поклонялись солнцам, и этого изображения… каждый вестеанин остерегался сначала из религиозных соображений, а затем по старой привычке: пурпурный демон тянулся к солнцу, чтобы его съесть, и острые зубы почти касались солнечных лучей. Мин Тжо опомнился и оживился. Он сказал: — Хорошие у вас глаза. Жаль, что история плохая… И он вернулся к группе. Лин проводил его взглядом. И сказал: — Миншеане странные. Тан ответил: — Нет. Только он.VIII
Когда к этой птице инструктор подвел всех курсантов, вест Ланс сказал Лину: — Вам не дадут эту птицу. Из-за вашего глаза. Она его выклюет. Это всегда настигало Лина внезапно. Когда он ждал меньше всего. И он замирал — безоружный и раненый. А Тан… Тан, пока Лин замирал, успевал ударить. Инструктор подошел, и один его высокий рост, один его тяжелый голос заставил их расступиться. Он не увидел, кто именно дрался. И он еще не знал, кто такой Тан, поэтому он осмотрел всех вестеан. Он потребовал: — Объяснитесь. Тан тяжело молчал. Вест Ланс сверлил его взглядом. Мин Тжо протиснулся вперед и посмотрел прямо на вест Ланса. Он спросил: — Ваше имя? И тот помедлил… потому что не понял: с чего бы? Инструктор поторопил: — Назовитесь. — Аратжин вест Ланс, Ноэ. — Теперь вы, — обратился мин Тжо к Лину. И тот… помедлив, сухим языком и сухим, каким-то севшим голосом ответил: — Аратжин вест Фэй, Лин. Мин Тжо доложил: — Аратжин вест Ланс толкнул аратжина вест Фэя. В этот момент три удивленных глаза уставились на мин Тжо, а еще два — разъяренных — впились в него. Все — золотые. И все — мигнули из-за упавшего на них света. Мин Тжо едва сдержал смех. — Это первое предупреждение, — сказал инструктор вест Лансу. — Второго не будет. Вест Ланс затих. Когда инструктор вернулся к рассказу о птице, Лин поймал мин Тжо за предплечье и обвинил: — Вы солгали. — Нет, — спокойно ответил мин Тжо, — он толкнул вас. Миншеанский иероглиф «бэю» означал «толкнуть». А еще — «задеть» и «поддеть». Мин Тжо сказал правду. Просто немного схитрил. Он лукаво улыбнулся и сказал: — Отпустите. Трогать других — неприлично. Он влепил Лину словесную пощечину так же просто, как заступился. И просочился вперед, сквозь толпу. Лин посмотрел на Тана. Застывшего, задумчивого Тана, провожавшего мин Тжо взглядом. Тан был совершенно успокоен, сбит с толку и… почти очарован. И что-то в его взгляде заставило Лина обидеться. — Аратжин. Тан очнулся, как от видения, и посмотрел на Лина. Тот прямо, не медля, спросил: — Вам понравился миншеанин? — Да, — просто ответил Тан. Мин Тжо защитил Лина и публично унизил вест Ланса. Одной игрой слов. Разве он мог сделать больше, чтобы Тан его полюбил? И всё-таки мог. Он сделал это в самом начале. Он привел их к птице, и только они вдвоем — Тан и Лин — на нее смотрели. Вместе. И Лин запомнит птицу, а не дурака вест Ланса… Тан пошел следом за мин Тжо, потому что тот снова удирал в соседний зал за чем-то интересным. Тан пошел вперед без Лина. Лин обиделся еще сильнее. — Тан… — прошептал он отчаянно. И тот обернулся. — Вы теперь без меня пойдете? — Нет. Одно короткое «нет» сорвало Лина с места. Оно было таким важным и полновесным, что после него Лину стало наплевать на все правила. Они покинули зал, и Лин упрямо сказал Тану: — Вы хотели меня оставить. — Нет. — Вы меня не позвали. Тан остановился и спросил: — Это не очевидно? — Что? — То, что вы идете со мной. Лин затих. Это не очевидно. Но очень приятно. Лин бы Тана ударил. Или толкнул бы. Или сжал бы его руку. Но он стоял застывший. И Тан приказал: — Не отставайте.IX
Мин Тжо выпрыгнул на них с хрупким прототипом солдатского меча, который был длиннее, чем он сам. И сказал: — Обнаружены! Ну. Сознавайтесь, лазутчики. Вы следите за мной? Тан улыбнулся: — Да. И мин Тжо, разглядев порядочного человека, заговорщицки шепнул: — Пошли в пустыню. Тан согласился. Ему очень хотелось в пустыню. Еще с того момента, как мин Тжо дерзко прошелся по ней и забрел в грудную клетку архана. Лин сказал Тану в коротко стриженный затылок: — С ним опасно. И Тан замер. Лин сказал про мин Тжо: — Он опасен. Мин Тжо не понял ни слова и обернулся. А Тан перестал улыбаться. Он доверял чутью Лина сильнее, чем своему. Мин Тжо спросил у Тана: — Вест Фэй не хочет в пески из-за правил? И добавил: — Можем пойти вдвоем. Лин сказал по-вестеански: — Я тоже хочу походить по пустыне. Вы меня туда отведете. Вы поклялись, что я буду там. Я увижу солнца. Вы мне сказали… — Лин, — Тан перебил его. — Не надо. Не надо уговаривать, Тан услышал с первого раза. Опасен, хорошо. Лин считал, что мин Тжо навредит. Не важно — как. Тан пошел обратно, в толпу, уводя Лина за собой. Он даже не обернулся. Мин Тжо сказал им в спины: — Вест Фэй, вы скучный. Вы трус, вест Фэй. Это слово, которое он так старался «подобрать», значило «осторожный». Тан был умным, был сильным. Но осторожным — не был. Однажды вест Аи сказала: «Я вижу, вам захватывает дух. Что может быть хуже захваченного духа? Особенно когда грозит опасность». Тан отвернулся от нее и ее слов, но запомнил. Он всё запоминал… Когда они тайком вернулись к инструктору, Лин ушел в себя и застыл расстроенный. Тан, вообще-то, не был человеком, который утешал других или считывал их настроения, но расстроенный Лин его напрягал. И Тан, цокнув, спросил: — Что? — Вы считаете, что я скучный? — Лин… — попросил Тан. — Что? — Это не очевидно? — Нет. — Я остался с вами. Лин стоял пристыженный и тихий. А потом всё-таки толкнул Тана. Но, когда Лин толкнул Тана, тот даже не шелохнулся: так твердо стоял на ногах. И никто не заметил. Тан сказал: — У вас будет птица. Лин опустил глаза. И шепотом спросил, всё еще прижимаясь плечом к плечу: — Вы это видели? — Нет. Но я знаю. Лин стал лучшим стрелком в доме и побил рекорд шести поколений. А ему даже не хотели давать лук. Сомневался ли Тан в том, что Лин получит птицу? Это же «очевидно». До конца экскурсии Лин ходил очень тихий и нога в ногу с Таном. И Тан больше не смотрел на мин Тжо, даже когда тот пытался заговорить.X
Да и Тана увлекло другое. Из музея они вышли прямиком к макету, на котором горельник надвигался на корпус… Макет всех объединил, сосредоточил — на общей цели. На общей миссии. После него мальчишек повели в академию. Показали всё: и большие учебные кабинеты, и полосы препятствий — из окна. Казармы курсантов, в которых Тан с Лином скоро будут спать, и столовую, в которой им придется есть — как миншеанам, сидя на высоких стульях. Лазарет инструктор представил так: — Место, куда попадают, совершив ошибку. Тан с Лином сразу поняли: это совсем рядом с медцентром. Проходя мимо палат, Лин заметил, как мелькнула белая рука. Белая, как кости архана в музее… Она исчезла так же быстро, как и появилась. Остановила Лина, заставила вздрогнуть. Тан смотрел в другую сторону. И Лин, очнувшись, подошел ближе, чтобы убедиться: Тан не знает. И при первой же возможности Лин увел его подальше. Потому что если бы Тан увидел главного героя всех своих кошмаров наяву… это бы всё испортило. Тем более им предстояло посмотреть на настоящих, живых солдат. И мальчишки шептались: — Может, нам покажут мечников… — А у них правда в ножнах меч разбитый? — У мечников всего лишь меч, а у пожирателей — как меч — всё тело. Я бы лучше посмотрел на них… Лин сказал Тану: — Они снова станут спорить, кто сильнее. Лин и Тан считали эти споры глупыми. Всё, что касалось солдат, им было понятно после многочасовых игр: сильнее тот, кто занимает свое место. Но Тан не стал смеяться. Он опустил взгляд, а затем и вовсе закрыл глаза. После музея (больше, чем после лабиринтов корпуса) его разум испытывал странную перегрузку. Всё мешалось и слоилось. Тану казалось, что мозг не справляется, пытаясь превратить картины в Рофир и соединяя комнаты друг с другом коридорами. Иногда он «вспоминал», как ветер гонит песок по учебным кабинетам, собираясь в дюны… Лин удержал Тана, пока тот не врезался в спину впереди стоящего. Все остановились, а Тан — нет. — Аратжин… И Тан сказал: — Я вижу сон… И Лин напрягся, сразу вспомнив, как близко к Тану сейчас кайн… А Тан застыл, задыхаясь и озираясь… Он больше не видел Лина, он словно ослеп, исчезли люди. Тан попытался поймать единственного важного из них, и Лин схватил руку, тут же крепко сжавшую в ответ. Всё вокруг занеслось песком… И стены рухнули, стены уменьшились до руин, похороненных в этих песках. Живых песках Рофира… и Тан увидел, что эти пески становятся багровыми от крови, хотя солнца — высоко, и Тан увидел — одинокие миншеанские храмы, разрушенные на чужой земле, и Тан увидел офицера впереди… как он легко запрыгнул на архана. Теперь Тан чувствовал, какой архан большой и как силен тот человек, который управляет этим… Офицер, натянув поводья, вдруг застыл, словно почувствовав на себе взгляд. И Тан застыл, как он, почувствовав угрозу. Лицо, скрытое респиратором и защитными очками, обернулось на него, и Тан дернулся назад, попятился назад, но Лин удержал, и Тан стиснул пальцы. Стихло. Никто не заметил. Просто вернулся серый цвет… Цвет — бетона, стали и пепла. Тан вдруг осознал, какой тусклый стал мир… — Аратжин… — позвал Лин. Тан отпустил его и сказал: — Всё. — Вы что-то видели? И Тан повторил: — Всё кончилось. Отталкивая Лина словом. Не делясь — этим. Оставляя себе. Со словами вест Шелл: «Видения — бремя провидца». Тан не заметил, как пришли… Будущие курсанты стояли в тренировочном зале. Инструктор скомандовал мечникам жестом: продолжайте. Но они всё равно склонили головы, опустив мечи, прежде чем вернуться к тренировке. Отдали дань уважения — своим командирам. Хотя они знали, что погибнут раньше, чем повзрослеют эти аратжины. А мальчишки… те — почти все — разочарованно смотрели, что мечи не настоящие, а просто металлические. Они надеялись увидеть искусные живые клинки из разбитого обсидиана. Инструктор сказал: — А вы думали, они тренируются с мечами Распада? Если да — вы недостойны им приказывать. Вы недостойны, пока не поймете: эти мечи их убивают. Всякий раз, как они за них берутся. Ваши солдаты умирают за свою планету каждую минуту. И вы должны испытывать перед ними то же, что они испытывают перед вами, избранными судьбой: трепет. Вот что он сказал им, шестилетним. И все сразу заткнулись, глядя на молодых людей в серой форме. Сосредоточенных. Оттачивающих один и тот же прием. Снова и снова. Они были почти втрое выше — и взмахивали металлическими мечами синхронно, перемещаясь в пространстве так легко, как могли только те, кого ковали, будто сталь, с тех пор, как они начали ходить. И Тан сказал, кивая на будущих однокурсников: — Они опять не правы. — В чем? — В том, что тело хотя бы одного солдата здесь — не меч. Тан пришел в себя. Сразу, как увидел свою армию, своих людей. Они были так близко… и намного больше, чем он представлял. Они были больше, даже когда он вырос. Выше, сильнее, ловчее. И Тана готовили стать их командиром. И это чувство… ощущение причастности… оно прогнало провидческое видение, оно отвергло провидца внутри Тана.XII
Инструктор показал, какой будет новая жизнь мальчишек, когда они пройдут обряд инициации. Домой они вернулись взволнованные. Лин снова говорил. Он говорил о птице, говорил о вест Сае, даже говорил о мин Тжо, о его дерзких выходках. Он сбивчиво пытался объяснить свое ощущение — о нем. Потом сознавался, что обиделся, когда Тан пошел один, и сознавался, что мин Тжо ему тоже понравился, даже если тот — миншеанин. Он радовался, что вест Ланса срезали, и тот больше не возникал совсем. Он всё говорил, говорил, говорил — обо всем увиденном. Делился впечатлениями, будто, если бы он замолчал, он бы лопнул от переизбытка впечатлений. Это всё было очевидно. Но Тан позволял. Болтливый Лин устраивал его больше, чем грустный. Лин умолчал лишь об одном: о кайне. Тан умолчал обо всем. В странной, упрямой тишине он затих до самой инициации, переставляя солдат — на карте, которую никак не мог перестать видеть, будто повторяя маршруты — один за другим — в землях, на которых он никогда не бывал.