Тыковка

      Она была красивой. Страшно красивой, чудовищно красивой, мрачно красивой — яркая и черноволосая, болезненно худая, в роскошном траурно-чёрном платье с тонкой атласной лентой на горле, повязанной на манер шарфа.       Она, эта страшная непонятная женщина в чёрном платье, даже не соизволила подняться из кресла, так и продолжая сидеть в темноте, забросив ногу на ногу и покачивая туфлёй, слетевшей с пятки. Только подалась чуть вперёд, так, что шелковая ткань её платья поползла вверх, обнажая совершенные щиколотки и голени, обтянутые капроновыми чулками.       На мгновение Флёр почудилось, будто она молода — красивое, хоть и тощее тело в дорогой атласной обёртке принадлежало уж точно не старухе, но стоило её лицу вынырнуть из полумрака, как девушка едва не отшатнулась — бледная восковая маска со ртом, искривлённым в едкой некрасивой усмешке, горящие чёрные глаза и седая прядь, змеящаяся у виска. Ей было много лет. Наверное, столько же, сколько и Корбану.       Флёр даже задумалась, — а вдруг это и была она, та самая бывшая жена, о которой он когда-то ей рассказывал?       Раз так, то зачем она пришла? Когда Корбан говорил с ней об этом, то лишь пренебрежительно пожал плечами и затянулся сигаретой: «Поверь, тыковка, Ритка скорее съест собственное перо, чем заявится сюда. Тебе не о чем волноваться, абсолютно. Никаких ревнивых бывших, обещаю».       Обещание он не сдержал.       — Кто ты такая и как сюда попала?! — наконец собравшись с силами, рявкнула Флёр с такой яростью, что сама чуть не опешила. Будто ещё один лишний миг этого надменного молчания — и она вцепится измождённо-красивой увядающей незнакомке в волосы, и седых прядей у неё не останется. Вообще никаких прядей не останется, потому что это действительно наглость — заявляться в чужой дом, где тебя совершенно не ждут.       Женщина в кресле слегка сменила своё положение. Она покачнулась, плавно, по-змеиному, а потом вдруг выпростала вперёд тонкую руку. Между костлявыми длинными пальцами были небрежно зажаты ключи от квартиры. Те самые, что принадлежали Корбану.       — Через дверь, — хрипло проговорила она и с показательной ленцой качнула ключами, — открыла её и вошла. Есть ещё какие-то варианты, тыковка? Или ты думаешь, что я забралась через окно?       Как же отвратительно звучало это небрежное и снисходительное тыковка, будто она не просто насмехалась, а получала какое-то странное садистское удовольствие, растягивая гласные на игривый флиртующий манер — так с Флёр говорил только Корбан.       — Не называй меня так, — взбешённо прошипела Флёр и порывисто процокала вперёд, даже не разуваясь. Женщина деланно-удивлённо присвистнула и неожиданно проворно поднялась со своего места с такой невообразимой нечеловеческой скоростью, что Флёр и взвизгнуть от испуга не успела.       — Иначе что? — низкий обволакивающий шепот, почти рокот, раздался у самого уха.       В её искалеченном больном теле оказалось очень много силы. Отнюдь не женской, а грубой и жестокой — причудливо изогнутая палочка упёрлась Флёр куда-то под подбородок, когтистые пальцы сомкнулись на лице, больно сдавливая щёки, а она — безумная сука в бальном платье, — прижала её к стене с недюжинной силой, грозясь задушить пряно пахнущими шёлковыми складками своего одеяния. Рукава сползли с её рук, обнажая тощие запястья с яркими венами и чернильное очертание татуировки на левом предплечье, при виде которого Флёр нервно сглотнула.       Женщина проследила за движением её горла с таким интересом, будто раздумывала его перерезать.       — Отпус…       Она встряхнула Флёр и пришпилила к стене ещё сильнее, так, что та почувствовала себя бабочкой, проткнутой иглой умелого коллекционера.       — Сначала я как следует тебя рассмотрю, тыковка. Мне интересно — что в тебе такого есть, ну, кроме смазливого юного личика, что он тебя так долго траха…       — Отпусти её.       Ни одна из них не услышала возвращения Корбана. Флёр тут же выдохнула, чувствуя, как страх, сковавший грудную клетку ранее, наконец начал отступать, стоило ей услышать гневный возглас вернувшегося любовника. Кажется, он задержался на работе… Или это она пришла раньше положенного? Точно, она же уволилась.       Она пришла — а тут эта больная. Бывшая жена, кажется. Она так и не представилась, эта чокнутая!       — Я просто хочу как следует рассмотреть твою новую шлюху, — обиженно и капризно провозгласила женщина в чёрном. Она наконец выпустила Флёр из своих удушающих объятий, приставила изогнутую палочку к своей щеке и небрежно высунула язык, упираясь им в уголок губ. Флёр действительно подумала о том, что она сумасшедшая.       Ну конечно. Сумасшедшая бывшая жена. Скольких она таких повидала во Франции? Великое множество. Все они были поголовно чокнутыми — бывшая жена, бывшая девушка, бывшая подруга, но ни одна из этих неудачливых идиоток не пыталась размозжить её голову о стену, как эта.       — Захлопнись, Белла, — рявкнул Корбан в ответ, угрожающе шагая вперёд, но названная Беллой только рассмеялась и наконец-то скользнула в его сторону, шелестя подолом платья.       — Какой злой зайчик, — она надула губы, будто ребёнок, и жутко рассмеялась, покачиваясь на каблуках туда-сюда. — А она знает, кто ты такой? Или ты наврал с три короба, а? Или, может, тебе так нравится прикидываться милым заботливым муженьком для своей тупоголовой блондинистой…       Она вновь качнулась и причмокнула накрашенными губами, будто послала издевательский воздушный поцелуй.       — Белла! — оборвал её Корбан таким жёстким тоном, что Флёр вздрогнула от накатившего ужаса. Она никогда не слышала, чтобы он говорил так сладко и холодно, но так страшно. В ответ Белла лишь тоскливо выдохнула и неожиданно втянула голову в плечи, будто это нечто сладкое и холодное вылилось ей за роскошный кружевной воротничок.       Как собака, которую пожурил строгий хозяин. Они именно так и выглядели — яростный, излучающий исключительное бешенство Корбан, весь взлохмаченный, с болтающимся галстуком и расстёгнутым пиджаком, и она, эта непонятная Белла в красивом платье. Вроде бы стояла на каблуках, но Флёр почему-то показалось, что, увидев вернувшегося Корбана, она стала меньше ростом.       — Ну что? — Белла наморщила нос. — Белла и Белла. Заладил! Когда ты стал таким занудой?       Корбан наклонил голову, глядя на неё холодными неулыбающимися глазами. Он выглядел настолько мрачным, что Флёр на месте Беллы уже извинилась бы как минимум, но та только поглядывала на него обиженными блестящими глазами из-под кудрей, упавших ей на лицо.       — Ты злишься? Я ничего ей не сделала, я просто хотела познакомиться!       Её настроение менялось гораздо чаще, чем у нормального человека. Но нормальной она точно не была.       — Уходи, Беллатрикс.       И она ушла. Подмигнула Флёр, развернулась на каблуках и гордо ушла, не забыв хлопнуть за собой дверью. Едва штукатурка не посыпалась.       Корбан шагнул к ней. Так резко, будто собирался ударить или накричать, но он не сделал ни первого, ни второго: только зажмурился на секунду и глубоко вздохнул, а когда снова открыл глаза, то всё уже было в порядке.       — Тыковка… Я… — в его голосе была настороженность и вина, — прости. Я не думал, что Белла посмеет заявиться к нам домой.       Он осторожно протянул к ней руку, но неожиданно охнул и схватился за предплечье.       — Прости. Мне нужно кое-что закончить, и мы поговорим. Хорошо?       Флёр кивнула, как китайский болванчик; из живота к горлу поднималась горькая желчь.       — Хорошо, милый.       Он улыбнулся и поцеловал её в лоб, прежде чем уйти. Флёр осталась лишь потому, что он сказал: «К нам домой». Не ко мне, а к нам. На тот момент она не могла вот так вот просто взять и порвать столь выгодные и чудесные отношения. Ну никак не могла.       А дальше всё стало хуже.       Беллатрикс, кем бы она ни была, своим визитом уничтожила весь тот хрупкий любовный мир, который Флёр успела построить. Теперь ей казалось, что вся квартира пропиталась запахом зловонного разложения, старости и жуткой ревности, от которой у неё бежали мурашки по коже. Пускай Белла больше не появлялась, но Флёр всё равно чувствовала её мелькающий образ где-то на периферии зрения.       Корбан приходил домой всё позже и позже, и теперь она задавалась вопросом, что с этим делать — раньше она никак не замечала странных мелочей в его поведении вроде постоянной смены перчаток, которые он даже не стирал — просто выбрасывал в мусорное ведро, но теперь Флёр не могла переставать об этом думать.       Это сводило её с ума.       Однажды, когда она подошла поцеловать Корбана после его очередного позднего возвращения — давно минула полночь, то неожиданно заметила три крохотных алых пятнышка на его воротнике; Флёр вывернуло в туалете спустя десять минут, когда она поняла, что это кровь, и…       И больше ничего не было прежним.       Вообще ничего, и она понимала это так ясно, как никогда. Всё то спокойствие, умиротворение и мягкость, что царили в этой квартире ранее, превратились в память, отголосок былых чувств, превратив привычную страсть в засасывающее болото сомнений и страхов, которые роились над её головой роем больно жалящих пчёл.       Флёр маялась от безделья, больше не выходя на работу, как и собиралась. Ей казалось, будто она заперта в этой чёртовой спальне с белыми простынями и медленно сходит с ума от ненависти — то ли к самой себе, то ли к Корбану, то ли к Беллатрикс, которая всё испортила одним своим визитом, и поэтому она совсем не знала, что ей делать.       Теперь дорогое красное полусладкое вино и любимые французские деликатесы на ужин вызывали у неё не восторг, как было до этого, а сплошную ненависть и желание вывернуть их на любовника. Её тошнило от всего этого, но от Корбана — сильнее.       Он был чрезвычайно бледен и вечно угрюм, меж бровей у него залегла хмурая морщинка, а приподнятые уголки губ больше не были даже намёком на улыбку, лишь неестественной гримасой. Умелые ловкие руки больше не приносили Флёр удовольствия во время секса, наоборот, она мечтала, чтобы он просто перестал её трогать; ей вечно мерещилось, что на них есть те самые дурно пахнущие алые пятна. Корбан пил так много, что она удивлялась, как он вообще может стоять, возвращаясь домой — на второй месяц Флёр перестала его встречать, а он начал ночевать на диване, и она знала, почему.       Он перестал спать с ней примерно в то время, когда Флёр начала отворачиваться от его поцелуев, подставляя в щёку. Это было… Неприятно и пугающе, и она хотела напиться вдрызг или поговорить с мамой об этом, но не знала, как начать разговор.       «Эй, мам, кажется, мой любовник — убийца или что-то в этом роде, меня тошнит даже тогда, когда он просто случайно прикасается ко мне. Что мне делать? Кстати, его чокнутая бывшая не оставляет его в покое, и я уверена, что они трахаются».       От его верхней мантии пахло тяжёлыми пряными духами, кожей и огневиски; Флёр прекрасно знала, кому принадлежал этот запах и от чьих когтей у него были глубокие длинные царапины на спине.       Ненавидеть Беллу было просто, ненавидеть заодно и Корбана — ещё проще, она отлично с этим справлялась, гораздо лучше, чем со всем остальным дерьмом в своей жизни.       — Кто такая Белла? — спросила Флёр у Марго во время очередного воскресного ужина. Мать Корбана вдруг сделалась даже не бледной, а серой, её взгляд заострился, а лицо, очень похожее на лицо сына, стало злым и очень некрасивым, будто она смыла с себя эту лёгкую ангельскую мягкость, обнажив вместо неё тяжелую ненависть.       — Беллатрикс, — холодно процедила она, разом утратив доброе расположение духа, и взглянула на Флёр глазами Корбана, такими же голубыми и такими же ледяными, — она приходила?       Флёр кивнула — говорить ей об этом не хотелось. Ей хотелось размозжить голову Беллы о пол или вырвать Корбану кадык, но об этом она благоразумно промолчала, допивая своё вино, резко ставшее кислым и невкусным.       Марго вдруг размахнулась и швырнула свой бокал в стену; он разлетелся на мелкие осколки.       — Дрянь, — прошипела она страшным разгневанным голосом, а потом рывком поднялась из кресла; шёлковая ткань её бирюзовой мантии едва-едва всколыхнулась, — какая же дрянь. Почему же нам так не везёт?!       Больше она не приходила — напоследок поцеловала Флёр в щеку, улыбнулась дёрганной пустой улыбкой, какой теперь вечно улыбался Корбан, и исчезла из их жизни так же быстро, как вошла в неё. Тонким порывом изысканного светловолосого ветра.       — Что ты сказала маме? — почти весело спросил Корбан на следующий же день, вернувшись неожиданно рано. — Она сбежала во Францию первым же портключом сегодня утром. Вы поссорились?       Это определённо было знаком — Марго ушла сразу, как только узнала про Беллу, а Флёр оставалась, и это было глупо. Если даже мама Корбана не желала с этим сражаться, то она — тем более.       Вместо ответа девушка лишь покачала головой. Она стояла у окна на кухне в домашней пижаме и равнодушно потягивала апельсиновый сок из соломинки, пока любовник негромко шуршал позади неё, раздеваясь после тяжёлого рабочего (или нет) дня. В стекле она видела его отражение — он снова был сильно растрёпан, с развязанным галстуком и расстёгнутыми запонками. Флёр даже углядела тонкие следы синяков от чужих пальцев на его запястьях.       — Я сказала ей о Белле, и она разозлилась. Почему? Это и есть твоя бывшая жена?       Корбан промолчал и просто ушёл из кухни; Флёр закатила глаза. Ей однозначно было труднее, чем ему, но злился и бесился почему-то только он.       — Нет, — сказал Корбан спустя пару часов, прикончив бутылку огневиски, — Белла не моя бывшая жена. Мою бывшую жену звали Рита, и мы развелись с ней много лет назад. А Беллатрикс… Она моя бывшая любовь.       «Если бы», — подумалось Флёр с какой-то мрачной грустью. Вместо этого она качнула головой, мягко улыбнулась и потянулась, чтобы поцеловать его — на вкус Корбан был как дым, огневиски и боль, но ей даже понравилось. Она обнимала его, как в последний раз, потому что знала — это действительно был последний раз, ведь такая жизнь — не для неё, Флёр никогда не умела делиться, прощать или закрывать глаза. Проще было разрубить этот гордиев узел, пока была возможность.       Как бы больно ей ни было.       Это был их лучший секс. Горький, отчаянный, насквозь пропахший болью, пустотой и любовью на грани с ненавистью; тяжелый и дурной, пьяный и дурманно-дымный, но даже спустя годы у неё дрожали колени лишь при воспоминании об их последней ночи.       Флёр ушла из его жизни на следующий же день; Корбан не стал её держать. Он даже не посмотрел на неё, когда Флёр бросила ключи на журнальный столик, только нервно закурил. Но она видела, как тряслись его пальцы, пока он подпаливал сигарету. Корбан не стал её держать, а Флёр не стала себя мучить напрасной ревностью и тяжестью его занятий. Он был убийцей, она это знала, но всё же… Всё же она помнила, как он улыбался — будто мальчишка.       Уходить от Корбана Яксли было больно, но правильно.       Флёр иногда вспоминала о Корбане, как о чём-то хорошем, как о лучшем любовнике своей ликующей юности, как о самой потрясающей своей ошибке: когда просматривала новости, списки выживших после битвы за Хогвартс и даже списки бывших Пожирателей Смерти, которые остались на свободе. Иногда — мельком — она встречала знакомую светлую макушку в Косом переулке, но всегда уходила с его пути до того, как случилась бы эта неминуемая встреча.       Это было тем, что она умела — убегать от своих чувств и своего прошлого.       Наверное, Флёр действительно была рада слышать о Корбане всего один раз — когда узнала, что Беллатрикс Лестрейндж умерла в битве за Хогвартс. Это было неправильно, но она всё ещё помнила острые когти, сжимающие её щеки, и следы зубов на плечах Корбана, с которыми он возвращался домой.       Но увидела она его всего один раз.       Тогда Флёр сжала руку Билла (как она вышла за него замуж — сама понятия не имела) едва ли не до хруста; муж судорожно дёрнулся. Это было очередное первое сентября, и они провожали маленького Луи на его первый курс, пока старшие дочери давно заняли свои места и о чём-то болтали со своими однокурсницами. Их светлые волосы ярко выделялись в толпе.       Было людно, но Флёр заметила его сразу. Корбан стоял у поезда — тот самый Корбан, что называл её тыковкой и улыбался сияющей белозубой улыбкой, а позднее — топил горе в алкоголе и смывал кровь с воротника рубашки; сейчас он стоял у поезда вместе с красивой длинноногой блондинкой в лёгкой европейской шубке — такой, какие Флёр носила раньше, такие светлые и гладкие, годные лишь для того, чтобы пройтись голливудской походкой от точки трансгрессии до входа в ресторан и услужливого швейцара.       И она стояла, эта лёгкая блондинка в норковой шубе, с короткими светлыми волосами, бриллиантами в ушах и длинными ногами, стояла и улыбалась.       И Флёр впервые кому-то завидовала. Чёрт побери, просто-напросто впервые.        Наверное, поэтому она подошла к нему.       — Выпьешь со мной кофе?       Корбан обернулся, заметив её только сейчас. Его жена, если, конечно, это была жена, а не очередная почти-Белла, выглянула из-за его спины и недоуменно вскинула вверх четко очерченные брови; Флёр подавила злорадное желание расхохотаться над сюрреализмом этой ситуации.       — Прости, тыковка, — Корбан улыбнулся ей так, что защемило сердце. — Может, в следующий раз?       — С тебя тыквенный латте.       Он рассмеялся.       — Ну конечно!       Флёр знала, что никакого следующего раза не будет, впрочем, как и тыквенного латте. Она никогда не была Беллатрикс, но и блондинка в белой шубе — тоже.       Это заставляло её чувствовать себя чуточку лучше. Только дышать почему-то было очень трудно. Но помимо всего прочего Флёр очень хорошо знала одну очень важную вещь: не будет ничего удивительного в том, что однажды она вновь окажется в его постели. В конце концов, Корбан Яксли был слишком хорош, чтобы забыть его навсегда.       У неё так и не вышло.