Да будет так

— Я всё равно убью тебя, ублюдок! Покалеченный, внешне и внутренне, безбожно избитый, униженный, словно облитый помоями, Торфинн стоял посреди недавнего поля боя, уже припорошенного снегом, но уже насквозь пропитавшегося кровью, под осуждающими взглядами воинов, как меж двух огней. Светлые глаза горели яростной ненавистью, но в ней не ощущался уже тот яд, что заливал, тёк по венам Торфинна уже который год, которым он дышал, жил, бредил и предавался — казалось, от него остались лишь слова, пустая, безжизненная оболочка без цели и мысли. Старые, иссохшие, выцветшие и потерявшие свой смысл где-то в британских полях и северных морях много лет назад мысли. Кровь приливала к лицу, на лбу вздувались вены, а сердце стучало в ушах — впрочем, как и всегда в моменты неконтролируемой ярости у Торфинна. Здравый рассудок будто подергивался чёрной, почти непроницаемой пеленой, и тогда бразды правления брали в свои руки эмоции, являя миру, обнажая перед всеми его израненное, оставленное милосердием, хрупкое сердце всем напоказ и верша его судьбу за эти роковые минуты. Аскеладд потёр пальцами переносицу, устало выдохнув. Ему было уже по горло всего этого дерьма. Если на этого олуха не действуют даже его слова, то смысла биться головой об стену больше нет. Торфинн не был и никогда не будет тем, кем когда-то был он сам, и бесполезно думать, что он изменится. Потому что сколько бы Аскеладд не надрывался, пытаясь работать над его личностью, всё обращалось на удачей, прахом рассеивалось на ветру, утекало песком сквозь пальцы, рушилось, как карточный домик, под напором невменяемой твердолобости неотесанного мальчишки. По непонятным стечениям обстоятельств, минусы его личности преобладали над плюсами. Хотя… Нет, вернее будет сказать, они руководили им, и все положительные стороны и качества меркли под губительным влиянием слепого гнева и ненависти. Торфинн избрал не то русло для реализации собственных амбиций. Хотя был ли вообще за все эти десять лет момент, когда они могли его заботить? Его взор застилала слепая, безмерная ненависть, он видел пред собой лишь Аскеладда, и ему совершенно по боку было всё остальное — и сам он в том числе. Ум, сообразительность, проницательность… Видимо, далеко не всё передаётся половым путём. Лишь воинские качества в полной мере унаследовал от своего отца Торфинн, забрав, как видно, их все без остатка, и в то же время не оставив в себе места под что-либо ещё. Его сосуд уже был заполнен. Сосуд Торфинна, как воина. — И для кого я вообще тут распинался?.. — но это не звучало уже как вопрос, скорее как видение, осадок, осевший в разряженном воздухе серым чувством, слепым отголоском мыслей. А Торкелль неотрывно смотрел на Торфинна, на его взгляд, движения, манеру говорить, и всё не мог понять, что в нём было не так. Это было — но что «это»?! Оно сквозило в малейшем его движении, мимике лица, тенью следовало за телом и передавалось на десятки метров вокруг, но Торкелля ужасно бесило сознание беспомощности перед этой всепоглощающей неизвестностью. Что это за гадкое, липкое чувство страха, мурашками пробежавшее по спине? Где его начало и в чём причина? Торфинн менялся. Резко и бесповоротно. И видел это не только его дядя. Кнуд в замешательстве скользил взглядом по неуклюжей в своём бессилии фигуре нормана взглядом и не мог понять, откуда в этом безмозглом болване взялось столько внутренней силы. Или не от него исходила эта внушающая ужас энергия, заставляющая подкашиваться ноги и в отчаянии хватать ртом воздух, лишая способности дышать? Но каждому из них оставалось только гадать, что происходило сейчас в истерзанной душе мальчишки, от которого, казалось, отвернулся весь мир. — Аскеладд… — неотрывно следя за Торфинном, Кнуд смог лишь почти неслышно выдохнуть его имя, чтобы привлечь внимание подхватившего было на руки бездыханное тело Бьёрна викинга. Принца буквально не хватало уже ни на что, он мог лишь в странном, непонятном даже ему самому оцепенении смотреть в сторону человека, прозванного когда-то Карлсефни, скованный страхом, как цепями, по рукам и ногам. И Аскеладд заметил, но что он мог сделать?! Лишь стоять и смотреть на то, как окончательно и бесповоротно меняется взгляд человека, в котором когда-то он смог увидеть себя. Ожидание? Какое, во имя Одина, ожидание?! То, что происходило в душе Торфинна сейчас было последним, чего ожидал в этот момент Аскеладд. А Торфинн всё так же неотрывно смотрел в его глаза и видел уже словно сквозь него. «Торфинн, у тебя нет врагов. И ни у кого нет врагов. Запомни это». Враги? О, отец, какие враги? О чём ты говоришь? Конечно, нет. Но, как же все те люди, которых ты убил ранее? Думаешь, можешь вот так просто раскаяться и забыть, и всё сразу так легко сойдёт тебе с рук? Хорошо, однако, ты устроился. А потому прежде, чем давать наставления мне, разобрался бы со своим прошлым. Ты ведь так и не смог отпустить его до самой своей смерти, правда? Оу, ну да, ты же клялся больше не держать в руках меча, говоря какую-то там чушь о том, что настоящему воину меч не нужен. Но что с тобой случилось в итоге? Ты, может, и нашёл свой истинный путь воина, но подумал ли ты о своей семье? О жене, дочери, о сыне, в конце концов? Задумывался ли ты тогда хоть на секунду, на какие страдания обрекаешь стольких окружающих тебя людей со своей смертью?! Кому нужны твои дерьмовые геройства, если в конце концов ты сдохнешь, обрекая всех тех, кого так пытался уберечь, на страдания?! Легко быть эгоистом, не правда ли, отец? Аскеладд, потомок великого британского короля Арториуса, кто так жаждет, до белых кругов перед глазами, возродить былую славу английской империи, униженную когда-то римлянами и разграбленную датчанами, будучи одним из захватчиков, приносящий хаос в родные до боли земли почище датского короля? О, да, и Аскеладд — именно тот человек, кто вправе говорить, как ненавидит норманнов, имея за плечами мириады бездыханных тел и тысячи галлонов крови, река из которых могла бы протянуться чрез все русские земли, соперничая с самой Волгой. М-м-м, справедливость слов бьёт ключом. Любовь, потерянная с совершение первородного греха? Рай на земле, построенный их трупах мирных людей? Дорога к его вратам, устланная изуродованными телами. Это и есть твоя сраная любовь, Кнуд? Любовь?! Какая чушь! Претензии, претензии, претензии… Все имеют одни лишь претензии — хлебом не корми, дай лишь поперегрызать друг другу глотки, меряясь размерами своего «эго». Его глаза вспыхивали и потухали, загорались и меркли ежесекундно, их блеск возрождался, вставал из пепла, чтобы снова разрушится, рассеяться на ветру подобно парашютам ромашек, чтобы посеять и взрастить в каждом из них семена раздора и внутренней борьбы с самим собой. Это был блеск Торса и Кнуда, несомненно, это был он. Но что-то абсолютно точно было не так, Торкелль чувствовал это буквально всем своим нутром, и абсолютно точно не собирался оставлять всё таким, как оно есть. Он безумно любил сражения, но происходящее сейчас абсолютно точно не нравилось ему. Оно выходило за все рамки дозволенного, и точно могло обернуться сейчас чем-то плохим, и чья-то смерть в этом случае — самый безобидный, викинг был уверен, вариант развития событий. У каждого свои темпы развития и самопознания, и потому нет причин винить Торфинна в его глупости. Вернее… Его движение оказалось быстрее мысли, и спустя мгновение Торкелль уже рывком преодолевал расстояние в десятки метров между ним и Торфинном за доли секунд. Но, всё же, викинг упустил момент, когда он размотал перевязанную руку и вправил себе сломанные и вывихнутые кости, чтобы перехватить кинжал в руке и резануть прямо по сухожилиям со стороны его левой ладони. И, абсолютно идентично повторив движения своего отца, Торфинн замахнулся кулаком и вмазал Торкеллю по подбородку, вложив в удар, по-видимому, максимум, чтобы на лету перехватить второй кинжал и резким движением перевернуться викингу за спину в слепой зоне вырванного левого глаза, заломив поврежденную руку назад и приставив кинжал к сонной артерии. — Есть что сказать напоследок, дяденька? — Что же вы видите такими глазами?.. — Торкелль в тот момент вглядывался во взгляд Торфинна вот уже который раз задавал вопрос, ответ на который искал до сих пор. — Для тебя это уже не важно, — рывок, и вот уже кровь, фонтаном плещущая из чужого горла, окрашивает красным весь снег вокруг огромного неповоротливого тела. Торкелль умер, но насколько оправдано была его смерть? Смотря посеревшими глазами куда-то в пустоту, Торфинн спокойно переступил через труп дяди, чтобы овести усталым взглядом Кнуда и Аскеладда, застывших на месте не в силах сказать хоть слово. Отряхнувшись от снега, он прошёл мимо принца и не остановился даже, когда миновал Аскеладда, а лишь только спросил: — Ну что, правильно я сделал? Потому что теперь Торфинн знал, как его убить.