Солнце двух кланов

Орден Лань год назад . Правило девяти часов соблюдается в Облачных Глубинах неукоснительно. Лань Сичэнь подчиняется ему, как и всегда, хотя меньше всего на свете сейчас хочет спать. Он вытягивается на ложе, вспоминая собственную первую ночную охоту и убеждая себя, что Лань Чжань — лучший из учеников Ордена, и никакой опасности нет. На первый самостоятельный выход адептам никогда не дают сложных заданий, и все же он многое отдал бы за то, чтобы сейчас идти вместе с братом по ночному лесу, чутко ловя малейший шорох, а не лежать без сна, напрасно стараясь унять тревогу. Правила Ордена предписывают медитацию для тех, кто не может уснуть, и Лань Сичэнь садится на циновку у кровати, погружаясь в самосозерцание. Его не зря называют лучшим в своем поколении — дыхание постепенно выравнивается, и растревоженные мысли подчиняются ровному течению духовной энергии. Минута тянется за минутой, и ночная темнота едва начинает сменяться предрассветным сумраком, когда легкий шорох открывающейся двери выдергивает его в реальность. Лань Сичэнь открывает глаза и одним движением поднимается навстречу брату. Взгляд стремительно обегает стройную фигуру — не ранен ли? — и с облегчением останавливается на родном лице. Лань Чжань сдержан, как всегда, и только Лань Сичэню, который с самого детства читает брата, как открытую книгу, виден блеск глаз, выдающий еще не до конца схлынувшее оживление. — Охота моего брата была успешной? — он улыбается Лань Чжаню, и тот коротко кивает в ответ. Его движения чуть резче обычного, и Лань Сичэнь вдруг словно видит его в первый раз: такого взрослого — будто всего за одну ночь брат из подростка превратился в юношу — и такого прекрасного. К своей собственной красоте Лань Хуань относится спокойно, как к чему-то само собой разумеющемуся, но братом он любуется, словно драгоценной статуей. — Трое, — неожиданно говорит Лань Чжань, и Лань Сичэнь чувствует радостное удивление — он сам когда-то на своей первой охоте убил только двух гулей. — Мой брат действительно лучший, — он говорит это совершенно искренне, — Я горжусь тобой. В глубине золотых глаз искрами вспыхивает радость, и губы Лань Чжаня трогает слабая тень улыбки. Мало кто в Облачных Глубинах может похвастаться, что видел его улыбку хоть раз в жизни, и Лань Сичэнь ловит ее, как драгоценный дар, впитывает всем сердцем. Радость Лань Чжаня передается и ему. Он с ответной улыбкой делает шаг вперед и обнимает его за плечи. Как же давно он не прикасался к брату, считая его слишком взрослым для подобных нежностей! И как же ошибался, считая, что Лань Чжаню это уже не нужно. Потому что тот замирает на мгновение, а потом поднимает руки и сам осторожно обнимает Лань Сичэня в ответ. Подобные моменты близости исчезающе редки — и оттого стократ ценнее. Легкий привычный аромат сандала смешан сейчас с запахом дождя и лесной прели. Поддавшись порыву, Лань Сичэнь привлекает брата к себе и ласково целует его в лоб. Кожа у Лань Чжаня прохладная и шелковистая, касание не хочется прерывать, и губы сами соскальзывают ниже, легко целуют переносицу, глаза, проходятся по скуле. Пальцы брата чуть сильнее сжимаются на его плечах, и Лань Сичэня внезапно словно окатывает кипятком изнутри, от осознания, что именно он делает. От того, что годами таящееся в самой глубине души — скрытое, запретное, то, что даже в мыслях никогда не обретало имени — едва не вырвалось на свободу. Он на мгновение цепенеет, но руки брата обнимают его, и отшатнуться или выпустить его из объятий сейчас — немыслимо. И Лань Сичэнь продолжает прижимать Лань Чжаня к себе, лишь едва-едва отстранив лицо, и молясь всем богам, чтобы стук сердца, которое колотится в груди так, что кажется его слышно даже за стенами цзинши, не выдал его с головой. Чтобы брат не оттолкнул его — с ужасом и отвращением. И когда ему начинает казаться, что все обошлось, Лань Чжань вдруг поднимает голову, и теплые губы невесомо притрагиваются к его собственным. В глазах брата нет ни страха, ни смятения — только свет. Все правила и наставления, которым Первый Нефрит, краса и гордость Ордена, неукоснительно следовал всю свою жизнь, рассыпаются горстью праха, в один миг оказываются где-то далеко за гранью реальности — и Лань Сичэнь тонет в этом свете. Он покрывает лицо Лань Чжаня короткими поцелуями, вновь и вновь касаясь тонких губ, и даже не догадывается, что точно такой же свет сейчас льется из его собственных глаз. Лишь чувствует, как от каждого прикосновения разбегается по телу жгучее невидимое пламя. Лань Чжань поднимает руку, кончиками пальцев проводит по его щеке — и Лань Сичэнь, задохнувшись, сразу же выпускает его. Лань Чжань не опускает взгляд. Его лицо неподвижно, но глаза полыхают огнем. В звенящей тишине слышно, как потрескивает догорающий фитиль в бумажном фонаре. — Я должен доложить учителю о результатах охоты, — голос Лань Чжаня звучит очень тихо. — Старший брат разрешит мне навестить его вечером? Лань Сичэнь на мгновение прикрывает глаза: сейчас его слово решит всё — для них обоих. Необходимо отказать, сослаться на занятость, поручение дяди — да на что угодно! — и больше никогда. Не приближаться, не касаться, не смотреть. Лань Сичэнь до боли прикусывает губу. Это единственно верное решение, честное и правильное. Брат всегда шел за ним без тени сомнения. А сейчас эта привычка заставила его ответить на столь непозволительное поведение. Лань Чжань неожиданно поднимает руки к голове. Черные пряди густой волной рассыпаются по плечам, и в ладонь Лань Сичэня ложится лента. Происходящее кажется сном — невозможным, несбыточным, от короткого прикосновения все тело прошивает дрожью, на миг сбивается сердце. Брат смотрит на него светло и прямо, и взгляд невозможно отвести. Словно во сне Лань Сичэнь стягивает собственную ленту и вкладывает ее в тонкие пальцы. — Конечно. Я буду ждать. День для Лань Сичэня проходит как в бреду. Время то растягивается тягучей смолой, то несется вскачь, не оставляя возможности остановиться и в полной мере осознать случившееся. Несколько раз он ловит себя на мысли, что все, произошедшее ночью в цзинши — не более чем морок, наваждение, злая шутка измученного тревогой разума. Но в памяти с беспощадной отчетливостью стоят золотые глаза, губы помнят прохладный шелк кожи, и от воспоминаний лицо начинает гореть. Лань Сичэнь на миг прикрывает глаза. В какую бездну он утянул за собой брата, и чем теперь обернется его слабость для них обоих? Чужая лента холодит лоб, ни на минуту не позволяя забыть о принятом решении. Долгие годы он безмолвно любовался красотой, силой и чистотой, даже в мыслях не позволяя себе лишнего. А Лань Чжань? На тренировках, на занятиях, во время бесед — как часто он видел в его глазах восхищение? Почему всегда списывал это на гордость, уважение к старшему, так и не разглядев за почтением нечто куда более серьезное? Привык понимать Лань Чжаня без слов — а самого важного, выходит, так и не увидел. Ветер подхватывает край ленты, словно насмехаясь, бросает ему в лицо. Лань Сичэнь ловит ее, на миг прижимает к губам. Нет. Он ни о чем не жалеет. Он отдал ленту по зову сердца, и в глубине души точно знает, что не смог бы отдать ее никому другому. Но это безумие, нарушающее все мыслимые и немыслимые законы, надо остановить сейчас, пока не стало слишком поздно. * * * К вечеру небо заволакивают тяжелые тучи, ускоряющие наступление сумерек, и начинается дождь. Крупные тяжелые капли барабанят по крыше, тонкими струйками стекают вниз, собираются в лужи на мощеных белым камнем дорожках. Негромко посвистывает закипающий чайник на жаровне — «шум ветра в ветвях сосен», самое время снимать его с огня. Такая вода лучше всего раскрывает аромат чая, но Лань Сичэнь продолжает сидеть в странном оцепенении. Пальцы непроизвольно перебирают ленту, а взгляд бесцельно скользит с одного предмета на другой, нигде не задерживаясь надолго. В этот раз легкие шаги за окном он слышит заранее, и безотчетно выпрямляет спину еще сильнее. Лань Чжань кланяется от порога — капли дождя россыпью блестят в черных волосах. — Приветствую старшего брата, — лицо сохраняет привычную сдержанность, но глаза у него словно светятся изнутри. — Я ждал тебя, — улыбка получается вымученной, но брат слишком счастлив, чтобы заметить это. Повинуясь приглашающему жесту бесшумно подходит, опускается на подушку рядом. Лань Сичэнь снимает с жаровни все-таки закипевший по его вине чайник, отставляет его остывать. Тщательно отмеряет нужное количество листьев, добавляет несколько стебельков мяты, заваривает. Лань Чжань принимает чашку из его рук, слегка задевая кожу кончиками пальцев. Лань Сичэнь опускает глаза в собственную чашку, и кажется впервые в жизни не знает, с чего начать разговор. — Лань Чжань, — какой, оказывается, тонкий узор вьется по самой кромке, никогда не обращал внимания, — я горжусь тобой, — он наконец заставляет себя поднять взгляд. — И счастлив носить твою ленту. Мы… будем вместе теперь, навсегда. Лань Чжань смотрит на него, не отрываясь, потом осторожно тянется вперед. Лань Сичэнь ожидал этого, и только поэтому ему удается не вздрогнуть, не потянуться навстречу самому, послав к гуям все доводы разума. — Нам… не стоит впредь прикасаться друг к другу, — он осторожно отводит руку брата, — Так будет лучше. Лань Чжань замирает и, кажется, даже перестает дышать. Золотые глаза расширяются, наполняются растерянностью и болью. Прекрасные черты на миг искажаются, но это длится не дольше двух ударов сердца. Лицо Лань Чжаня вновь становится замкнутым, безукоризненным и холодным, как у статуи. Он еще мгновение медлит, потом ставит чашку и одним отточенным движением поднимается на ноги. Склоняет голову в поклоне. — Прошу прощения у старшего брата, что побеспокоил его своим визитом, — глаз он больше не поднимает. До двери — пять шагов, и Лань Сичэнь не выдерживает уже на втором. Срывается с места, загораживает дорогу. — А-Чжань! Смотрит на плотно сжатые губы, чувствуя, как что-то рвется внутри. В глазах у Лань Чжаня ледяная стена, навсегда — он понимает это с необыкновенной ясностью — отделяющая его от самого дорогого человека на свете. — Прости, — он выдыхает это едва слышно, — прости меня. Лань Чжань не смотрит на него, глаза упрямо опущены вниз, а дрогнувшие губы сжимаются еще сильнее. — Не уходи, прошу, — он кладет руки брату на плечи, и чувствует, как тот вздрагивает от прикосновения, — Я не смогу без тебя. Не уходи, — он притягивает Лань Чжаня к себе, чувствуя, как неохотно подчиняется напряженное тело, прижимает сильнее. Лань Чжань не отвечает, только грудь тяжело вздымается под белым шелком. Лань Сичэнь зарывается руками в волосы брата, не заботясь о сохранности прически, обхватывает ладонями его лицо, заставляя поднять голову, смотрит в глаза, в которых сквозь ледяную толщу снова проступает боль. — Я люблю тебя. Только тебя, — он прижимается лбом ко лбу и обессиленно закрывает глаза. Четыре дня и три ночи. Что они для будущего главы ордена, чью выдержку и самообладание уже давно ставят в пример всем адептам? Что значит столь ничтожный срок для того, кто способен неделю за неделей проводить в медитации, совершенствуя дух? Капля в вечной реке времени, цветочные лепестки, унесенные ветром. Лань Сичэню они кажутся бесконечными. Он не видел Лань Чжаня четыре дня, и волны раз за разом накатывающей глухой тоски живо напоминают ему первые месяцы после смерти матери. Тяжесть разлуки угнетает, омрачает любую радость, но изменить ситуацию он не в силах. Прибытие посольства из Цинхэ Не — важное событие для ордена, требующее внимания. Лань Цижэнь поручает гостей заботам Лань Сичэня, и новые обязанности забирают все свободное время без остатка. Он присутствует на переговорах — к счастью, там от него не ждут речей. Показывает гостям библиотеку и тренировочные площадки, на которых приходится задержаться на добрых полдня, вежливо отвечает на вопросы — и ни на минуту не остается один. Лань Чжань больше не приходит, и к концу четвертого дня желание увидеть его становится невыносимым. Наступившая ночь не приносит покоя, в тишине и одиночестве цзинши становится только хуже. Сон не идет, и Лань Сичэнь напрасно лежит в темноте, пытаясь привести мысли и чувства в подобающее состояние. В конце концов он не выдерживает. Поднимается с постели, одевается и бесшумно выскальзывает на улицу. Дувший целый день ветер улегся с наступлением темноты, и раскидистые сосны черными силуэтами неподвижно стоят на фоне неба. В лунном свете знакомые тропинки кажутся таинственными и непривычными — впрочем, при необходимости он мог бы найти дорогу и с завязанными глазами. Окно в комнату брата открыто, ноздри щекочет едва уловимый запах сандала, и сердце вдруг тяжело толкается в ребра. Лань Сичэнь невольно подносит руку к груди и на мгновение словно видит себя со стороны — белую фигуру, замершую в нерешительности. Внутренний голос настойчиво твердит, что еще не поздно уйти, вернуться в цзинши и не добавлять дополнительных нарушений к уже совершенным. Но сердце не слушает разумных доводов. Оно ничего не хочет знать о трех тысячах правил, оно стучит все сильнее и тянется туда, в напоенную ароматом сандала темноту. Лань Сичэнь подтягивается и легко спрыгивает в комнату. Только взглянуть. Всего один взгляд, и потом он уйдет. Шорох одежд не громче шелеста листьев за окном, но Лань Чжань вдруг распахивает глаза, в которых нет и тени сна, и рывком садится на постели. — Старший брат! — тихий возглас словно прошивает насквозь. Лань Сичэнь одним движением преодолевает разделяющее их расстояние, опускается на кровать. — Лань Чжань, — шепотом, потому что голос не слушается, горло перехватывает от нежности, от всего невысказанного, что металось в душе эти дни, не находя выхода. — Я… так скучал по тебе, — слова вырываются помимо воли, — а ты все не приходил. — Старший брат был занят, — Лань Чжань тоже шепчет. Смотрит на него жадно, отчаянно, ни на миг не отводя взгляда, но не делает попыток прикоснуться. Лань Сичэнь тянется сам — обнимает его, прижимает к себе, зарывается лицом в распущенные волосы. Судорожно вздыхает, зажмурившись. Лань Чжань прижимается к нему — так тесно, что стук его сердца эхом отдается в груди. Голова у Лань Сичэня кружится от этой близости, от льющегося по рукам шелка волос, от того, как брат обхватывает его за шею, утыкаясь лицом в ворот ханьфу. Он хочет сказать хоть что-нибудь, прервать это наваждение, которое грозит унести их обоих, но голоса нет. А потом Лань Чжань находит его губы своими — и слова пропадают вовсе, всё пропадает, тонет в торопливых неловких касаниях, и остается только пронзительное, отчаянное счастье, разделенное на двоих. Мелодия гуциня звучит, льется ровной непрерывной волной, заполняет собой пространство. Струны вибрируют под чуткими пальцами, отзываются чистыми певучими звуками без единой фальшивой ноты. Тонкий светлый голос сяо парит над ней, вьется прихотливыми извивами, рассыпает хрустальные блики. Иногда спускается к темным бархатным волнам, почти касаясь их — и вновь взлетает в прозрачную вышину. Гуцинь не рвется следом, звучит все так же ровно и полнозвучно, но темп его мелодии замедляется, ожидая. И голос Лебин вновь спускается из небесных высот, обнимает низкий гудящий тембр звенящими переливами. Гуцинь оживляется, его звук набирает силу, уверенно ведет флейту за собой. Сяо легко уступает первенство, вторит низкому голосу, подстраивается. Их голоса переплетаются, сливаются в унисон — и торжественно заканчивают мелодию вместе. Лань Сичэнь отнимает флейту от губ, искоса смотрит на брата — и ловит точно такой же быстрый взгляд в ответ. Совместные занятия с Лань Чжанем и раньше приносили радость, работать в паре с ним у Сичэня неизменно получалось лучше, чем с кем бы то ни было. А теперь, когда они с братом стали спутниками на стезе самосовершенствования, каждое и вовсе превратилось в ритуал, понятный лишь двоим. Мысль об этом приносит щемящую радость, приправленную толикой горечи. — Хорошо. Очень хорошо, — учитель Лин с улыбкой кивает им головой. — Умение слышать второй голос, следовать за ним, сплетать единый узор, не теряя при этом сути собственной мелодии — высшая форма мастерства, — тонкие сухие пальцы любовно оглаживают флейту, невесомо пробегают по ровному ряду отверстий. — Чтобы освоить его, чувству следует быть сдержанным, разуму — острым, а слуху — беспощадным. Сегодня вы сделали первый шаг на этом пути. — Благодарю учителя за похвалу, — Лань Сичэнь поднимается, складывает руки в подобающем поклоне. Лань Чжань кланяется молча, но в глазах его светится радость. Струны Ванцзи у него на коленях отзываются на движение едва слышным звоном. Урок музыки — последний в череде занятий, и, выйдя из класса, братья с наслаждением вдыхают теплый воздух, напоенный ароматами смолы и хвои, подставляют лица неярким лучам вечернего солнца. — Пойдем к сосне? Лань Чжань кивает и первым сворачивает на вьющуюся по склону тропинку. Старая раскидистая сосна, растущая на южном склоне, — излюбленное место для медитаций. Укромную ложбинку у ее корней не тревожит ветер, и торжественное спокойствие этого места само настраивает мысли на нужный лад. А еще сосна растет достаточно далеко от исхоженных троп, чтобы даже случайный взгляд не нарушил уединения. Лань Сичэнь не хочет сейчас делить Лань Чжаня ни с кем. Музыка звучит в нем, просится наружу, покалывает кончики пальцев нетерпением — но она не предназначена для чужих ушей. Лань Сичэнь опускается на траву рядом с братом. — Похвалу учителя Лин непросто заслужить, — он улыбается Лань Чжаню и видит, как в ответ на его слова едва заметная улыбка трогает плотно сомкнутые губы. — Учитель хвалил старшего брата. Я еще слишком мало продвинулся в освоении мастерства игры, чтобы заслужить его одобрение, — он опускает взгляд. — Хочешь, я сыграю для тебя? Только для тебя одного? Лань Чжань вскидывает на него глаза. — Хочу, — он смотрит, не отрываясь, словно боясь упустить хоть одно движение. Лань Сичэнь думает о том, что когда они остаются наедине, брат всегда смотрит на него так. Янтарный огонь бьется в ледяной глубине, и это зрелище завораживает. Лань Сичэнь знает, что большинство адептов считают Лань Чжаня холодным и равнодушным, и каждый раз поражается тому, что никто не замечает, не видит горящего в нем огня. Огня, укрощенного стальными оковами воли, но готового вспыхнуть в любое мгновение. Впрочем, так ли давно он сам научился видеть невидимое? Лань Сичэнь поднимает Лебин к губам, согревает ее дыханием — и чистый голос сяо взлетает к переплетающимся над головой смолистым веткам. Он вкладывает в мелодию всю душу, все свое мастерство, и флейта поет в его руках живым голосом любви — обо всем, о чем он хотел бы, но не умеет сказать словами. «Ты так прекрасен, брат мой. Я могу бесконечно любоваться тобой — совершенством твоего лица, гордой статью, безупречной точностью движений. Я мог бы вечно смотреть, как твои волосы рассыпаются по плечам, когда ты поворачиваешь голову, и как дрожит тень от ресниц, когда ты опускаешь взгляд. Как твои пальцы держат кисть, и как сжимают рукоять меча. Наблюдать, как ты хмуришься, и как согревает твое лицо улыбка. Но сильнее всего мне хочется смотреть в твои глаза, когда они загораются для меня одного. Я столько лет смотрел на тебя — и так мало видел. Ты оказался смелее и честнее меня, и сейчас мне почти больно от счастья. Оттого, что моя любовь к тебе — взаимна, и нет для меня судьбы лучше и желаннее.» Последний звук истаивает в прозрачной вышине, и Лань Сичэнь медленно опускает флейту. Лань Чжань рвано вздыхает, вдруг протягивает руку и накрывает его пальцы своими. Медлит мгновение — и прижимает их к губам. Жест застает Лань Сичэня врасплох, по телу от прикосновения немедленно прокатывается горячая волна. Он чувствует, как едва заметно дрожат пальцы у Лань Чжаня, и от этого становится еще жарче. Нестерпимо хочется прижать его к себе, обнять, ощутить эту дрожь всем телом. Лань Сичэнь сглатывает спазм, перехвативший горло, поднимает руку и осторожно касается щеки брата кончиками пальцев. — Ты… придешь ко мне? Сегодня? — слова срываются с губ раньше, чем он успевает осознать их. Лань Чжань сжимает его пальцы сильнее и молчит. Потом едва заметно качает головой. — Дядя велел мне прийти в библиотеку после ужина. Он задержит меня до колокола, — в его голосе звучит неприкрытое сожаление. — А… после? Лань Сичэнь не узнает собственный голос и успевает отстраненно подумать, какой именно злой дух сейчас говорит его устами. Ведь одно дело — самому нарушать правила, и совсем другое — просить об этом. Лань Чжань резко поворачивает голову, в глазах у него изумление, осознание, восторг — невозможная смесь, от которой сердце бросается вскачь. — Приду, — в его голосе нет и тени сомнения. Острое чувство вины очередной раз колет в сердце, но Лань Чжань снова берет его за руку, и в золотистых глазах столько любви, что думать о чем-то другом у Лань Сичэня просто не получается. Бронзовый колокол отбивает положенные девять ударов, и чистый звук далеко разносится в густеющих сумерках. Эхо замирает в отдалении, и на Облачные Глубины опускается тишина, нарушаемая лишь редким шорохом листвы. Лань Сичэнь стоит у окна цзинши. Еще слишком рано, он сам понимает бессмысленность ожидания, но против воли вслушивается в сонную тишь. На темнеющем небе робко проступают искорки первых звезд, тонкий серп луны, подернутый дымкой, висит над горизонтом. Лань Сичэнь осторожно открывает дверь и выглядывает на улицу. Висящий над крыльцом фонарь заливает площадку перед домом ярким желтым светом, высвечивает убегающую в темноту мощеную дорожку. Над головой резко кричит ночная птица — и замолкает, словно устыдившись своей несдержанности. Лань Сичэнь невольно вздрагивает. Пару мгновений смотрит на фонарь, потом протягивает руку, бесшумно снимает его с крючка, погружая окрестности в темноту, и уносит в цзинши. Он чувствует себя преступником, но вместо положенного чувства вины приходит только непривычное, радостное нетерпение. Он аккуратно снимает верхнее одеяние, как обычно складывает его возле кровати. Спохватившись, гасит принесенный фонарь — и вновь замирает в ожидании. Дверь приоткрывается с тихим шорохом, и Лань Чжань проскальзывает в цзинши. Светлые глаза блестят так ярко, что это заметно даже в слабом свете ущербного месяца, едва разгоняющего темноту. Лань Сичэнь не дает ему поклониться — мгновенно оказывается рядом, перехватывает уже сложенные для поклона руки, сжимает их в ладонях. Обнимает Лань Чжаня, притягивает к себе, прижимаясь щекой к гладким волосам. Брат замирает в его объятиях, потом обнимает в ответ. Лань Сичэнь чувствует быстрый стук его сердца и думает, что мог бы простоять так вечность. Спутники на пути самосовершенствования вправе не подчиняться многим из правил, и правило девяти часов — в их числе. Он чуть отстраняет Лань Чжаня, смотрит ему в глаза. Потом поднимает руки и медленно развязывает его ленту, чувствуя, как скользит между пальцами плотный шелк. Лань Чжань коротко выдыхает, тяжелая волна волос рассыпается по плечам. Лань Сичэнь опускает руки, смотрит в расширившиеся до предела зрачки, и медленно склоняет голову сам. Взметнувшиеся рукава ханьфу на миг скрывают от него окружающий мир, чуткие пальцы касаются узла на затылке — и лента соскальзывает вниз с тихим шорохом. — Я люблю тебя, — он, не отрываясь, смотрит в золотые глаза напротив, в точеное лицо, непривычно обрамленное черными прядями. Тонкие сильные пальцы сжимаются на его плечах. — Я люблю тебя, — эхом отзывается Лань Чжань. Лань Сичэнь хочет сказать что-то еще, что-то важное, о том, что они — спутники жизни, и Лань Чжань ничего не нарушил, придя сегодня, но вместо этого наклоняется и целует его. Так, как ни разу не позволял себе прежде: размыкая чужие губы, вторгаясь, присваивая, не задумываясь о допустимости своего поведения. Лань Чжань отвечает, раскрываясь, вцепляется в его плечи мертвой хваткой, притягивает ближе. Лань Сичэнь прижимает его к себе — прикосновения обжигают даже сквозь плотный шелк одежд. Тело брата, гибкое и сильное, дрожит под его руками. В ушах нарастает звон, воздуха не хватает, но нет сил оторваться, перестать ласкать чужие губы. Время останавливается, остается только пьянящее ощущение взаимности, от которого бросает в жар. Потоки ци беснуются в крови, захлестывая сознание сияющей волной. С губ брата срывается глухой, едва слышный стон — и этот звук отрезвляет не хуже кувшина ледяной воды, выплеснутого в лицо. Правила Облачных Глубин не зря предписывают изучение науки спальных покоев тем, кто избирает себе спутника жизни. Лань Сичэнь хорошо представляет, сколько вреда может причинить неуправляемая, хаотично мечущаяся по меридианам энергия. Чем сильнее заклинатель, тем опаснее потеря контроля, и запоздалое осознание бьёт наотмашь. Он отстраняется, с тревогой вглядываясь в лицо брата: глаза у Лань Чжаня совершенно шальные, сквозь белоснежную кожу проступает румянец, изящно очерченные губы приоткрыты. Лань Сичэнь делает глубокий вдох, усилием воли возвращая контроль над потоками ци в собственном теле. Обхватывает лицо Лань Чжаня ладонями, проходится пальцами по аккупунктурным точкам, успокаивая, приглушая беснующуюся энергию. Духовная сила брата почти не уступает его собственной — золотое ядро пульсирует в такт частым ударам сердца. И все же постепенно бушующие потоки ци подчиняются, возвращаясь в положенное русло. Лань Чжань судорожно вздыхает, словно вынырнув с большой глубины, взгляд его обретает осмысленность. — Брат, — шепот едва слышен, и, пошатнувшись, Лань Чжань бессильно утыкается лбом ему в плечо. Лань Сичэнь держит его в объятиях, продолжая осторожно направлять текущую ци, и дыхание Лань Чжаня постепенно выравнивается. Лань Сичэнь легко подхватывает его на руки, делает несколько широких шагов и опускает на кровать. — Я в порядке. Прошу прощения у стар… — Лань Сичэнь не дает ему договорить, снова обнимает, прижимая к себе, гладит растрепанные волосы. — Это моя вина. Я не должен был… — закончить он не успевает. Теплые пальцы неожиданно ложатся на губы, и он запинается на середине фразы. Глубоко вздыхает и обнимает Лань Чжаня крепче. Брат почти лежит в его объятиях, но взгляд у него ясный и сосредоточенный. В груди у Лань Сичэня что-то сжимается от нежности и запоздалого раскаяния. Лань Чжань высвобождается из его объятий, садится ровно. Потом медленно поднимает руки, обхватывает ладонями его лицо — пальцы невесомо скользят по скулам, опускаясь ниже, к шее, и замирают на ключицах. Тело против воли отзывается дрожью, тянется навстречу прикосновениям. Очень медленно и осторожно брат раздвигает полы одежды, кладя ладони Лань Сичэню на грудь. Плавно разводит руки — и ханьфу соскальзывает с плеч, обнажая торс. Лань Сичэнь закусывает губу. Чуткие руки гладят его плечи, спускаются вниз до кончиков пальцев, вновь поднимаются к груди. Ласкающие касания почти невесомы, но все чувства отзываются на них так ярко, что перед глазами вспыхивают цветные круги. Прикосновения без нужды сами по себе не приветствуются в Облачных Глубинах, и уж точно никто и никогда не прикасался к нему так. Лань Сичэнь чувствует, как вновь начинает частить сердце, но прерывать захлестнувший его поток ощущений не может и не хочет. Он перехватывает руку брата, подносит её к губам, осторожно целуя раскрытую ладонь — и теперь замирает уже Лань Чжань. Повинуясь внутреннему чутью, Лань Сичэнь скользит губами дальше, целует запястье, чувствуя биение пульса. Подносит к губам вторую руку. Лань Чжань коротко втягивает воздух, опускает голову вниз — так, что не собранные в прическу волосы закрывают лицо. Лань Сичэнь перебирает тяжелые темные пряди, гладит обнажившуюся шею, запускает пальцы под ткань воротника. Пояс Лань Чжань развязывает сам, одежда съезжает с его плеч. В ушах у Лань Сичэня — легкий серебристый звон, перед глазами дрожит зыбкое марево. Все его существо сейчас — на кончиках пальцев, скользящих по шелковистой коже. Лань Чжань тихо неровно вздыхает и тянется к брату. Обнимает за шею, накрывая его губы своими. Сердце у Лань Сичэня колотится прерывисто и быстро, от ощущений захватывает дух, и он снова думает о том, что получил больше, чем смел мечтать. — Молодой господин желает посмотреть что-нибудь ещё? — торговец книгами кланяется, угодливо заглядывая в глаза. Не каждый день его лавочку посещают заклинатели великих орденов, и он из кожи вон лезет, стараясь угодить. Лань Сичэнь краем глаза следит за тем, как выходит из лавки пожилой чиновник, купивший пачку бумаги, оставляя их с хозяином наедине. Он откладывает сборник землеописаний в стопку книг, уже отобранных для библиотеки Гусу, и поднимает взгляд. — Скажи, у тебя есть книги о наслаждениях ивовых беседок? — он знает, что его голос звучит ровно, а на лице отражается лишь вежливый интерес, но сердце все равно пропускает удар. — Конечно, молодой господин, — торговец расплывается в масляной улыбке, — самые лучшие! Он проворно семенит к полкам, вытаскивает оттуда пять или шесть книг и раскладывает их на прилавке, не переставая нахваливать. Лань Сичэнь неторопливо листает сборники, не задерживаясь взглядом на картинках. Такого рода книг он прочел уже достаточно. Собственно, он прочел все, что удалось найти в библиотеке Облачных Глубин: труды основателей о техниках совместного совершенствования, тексты о передаче энергии и взаимодействии Инь и Ян. Сборники, подобные этим, к его большому удивлению, в библиотеке тоже нашлись, хотя для того, чтобы обнаружить их, пришлось потратить на поиски не один час. Проводя дни напролет среди пыльных стеллажей, Лань Сичэнь не раз задавался вопросом: существуют ли в Поднебесной книги, копий которых не нашлось бы в хранилищах ордена? Наконец он выбирает одну из книг, с обложкой, расписанной изображениями лотосов — дорогая сычуаньская бумага, соблазнительные картинки филигранно выполнены цветной тушью — и откладывает ее в стопку. Его мутит от замечаний, которыми торговец расхваливает свой товар, но главное все еще впереди. Есть знания, которые невозможно получить ни медитируя, ни с помощью тренировок, и именно за ними он пришел в эту лавку, дождавшись благовидного предлога для поездки. — Я возьму эту, — прямой взгляд в лицо заставляет его собеседника несколько умерить пыл восхвалений. — И ещё мне нужен сборник Лунъяна. — О! — торговец на миг сбивается, но тут же суетливо кланяется, — Конечно, молодой господин! Он снова роется на полках, вытаскивая небольшую книгу в темно-синем переплете, с поклоном протягивает ее Лань Сичэню. — Прошу прощения у молодого господина, но такого рода сборник у меня всего один, господину не из чего будет выбирать. Лань Сичэнь спокойно листает книгу, хотя внутри все дрожит натянутой тетивой. Не спеша откладывает ее к уже выбранным. — Благодарю, для библиотеки вполне достаточно одного, — торговец давится очередным комментарием, наткнувшись на его взгляд. Лань Сичэнь отворачивается, задумчиво рассматривает горку свитков, украшенных печатями. — Возможно у тебя также есть алхимический трактат достопочтенного Сыма Чэнчжэня? Торговец светлеет лицом, мгновенно забыв о сборниках весенних картинок, и бросается к полкам. — Поистине, удача любит молодого господина, я привез этот трактат всего два дня назад! Лань Сичэнь разворачивает почтительно поданный ему свиток, внимательно вглядывается в тонкую вязь иероглифов. Дядя совсем недавно упоминал этот трактат и наверняка будет рад получить его в подарок. Торговец рассыпается в благодарностях, принимая деньги, с поклонами провожает щедрого покупателя до дверей. Улица встречает Лань Сичэня порывом ветра, звоном медных колокольчиков и пронзительными криками лоточников, расхваливающих свой товар. Лань Сичэнь с наслаждением вдыхает прохладный воздух, кажущийся особенно свежим после пропитанной благовониями духоты лавки, и направляется к ожидающим его адептам. Сумка с книгами оттягивает плечо и, кажется, жжет его сквозь одежду. Зима выдается мягкой. Легкий пушистый снег выпадает всего за несколько дней до Нового года, преображая окрестности, — и почти сразу тает, не выдержав теплого ветра, порывами налетающего из-за гор. После праздников Лань Чжаня и еще нескольких учеников переводят в число старших адептов. Мастерство Лань Ванцзи растет с каждым днем, и их с Лань Сичэнем уже в открытую называют двумя нефритами ордена. Иногда, глядя, как тренируется брат, Лань Сичэнь словно видит себя со стороны — разве что движения у Лань Чжаня чуть резче, а холодное совершенство лица никогда не нарушается проявлением эмоций. Для всех остальных он остается образцом бесстрастной отрешенности — и тем удивительнее наблюдать, как оживают золотые глаза и слабая тень улыбки смягчает знакомые черты, стоит им остаться наедине. Устроить так, чтобы новые комнаты брата располагались рядом с его собственными, для Лань Сичэня не составляет особого труда. Впервые в жизни ему приходится так часто применять духовные силы, чтобы поддерживать телесные — теперь из положенных восьми часов сна они успевают урвать едва ли половину. С каждой ночью касания становятся смелее, а ласки — откровеннее, и противиться внутреннему зову нет сил. Ночь стирает все границы и отменяет правила, сближает, делает их с Лань Чжанем равными друг другу. Лань Сичэнь гладит бархатную кожу, целует яркие глаза и думает о том, что они с братом знали друг друга всю жизнь — и в то же время не знали вовсе. И это новое узнавание — на что откликнутся тела, как примет каждый из них новое прикосновение — отзывается внутри дрожью предвкушения. Лань Сичэнь никогда не спрашивает брата о запретных книгах, хотя уверен, что Лань Чжань ориентируется в библиотеке не хуже него и тоже прочёл всё, что смог найти. Когда Лань Чжань впервые опускается перед ним на колени, обжигая дыханием обнаженную кожу, так же легко и естественно, как впервые коснулся его губ своими, Лань Сичэню остаётся только отчаянно вцепиться пальцами в ткань простыней, задыхаясь от непередаваемого, слепящего наслаждения. Проходит несколько ночей, прежде чем он сам решается на ответный шаг, но то, как брат выгибается под его ласками, как хватает ртом воздух, не в силах сдержать рвущиеся с губ стоны, то, каким жадным и отчаянным становится его взгляд — развеивает все сомнения. И все же Лань Сичэнь не решается сделать последний шаг. Каждый иероглиф в сборнике Лунъяна давно выучен наизусть, ждет своего часа спрятанная в тайнике склянка с ароматическим маслом — но что-то удерживает его, не позволяя переступить последнюю черту. Часть утренних занятий сегодня отменена, и Лань Сичэнь использует освободившееся время, чтобы подробнее изучить заинтересовавшие его моменты в трактате о влиянии лунного цикла на мелодии Цинпин Дяо. Возможно ли, что он обнаружил связь, и именно здесь кроется причина того, что полутон одиннадцатой луны так плохо удается в первую четверть, и в то же время не вызывает никаких затруднений в другие дни месяца? Возникшая теория требует проверки, и Лань Сичэнь с головой погружается в работу. Кисть легко скользит по бумаге, ровные ряды иероглифов складываются в безупречно-стройную картину, и Лань Сичэнь настолько увлекается своим занятием, что не поднимает головы, даже когда кто-то заходит в библиотеку. Тяжёлые шаги замирают сбоку, и на стол перед Лань Сичэнем с громким хлопком падает книга. Кисть в дрогнувшей руке впервые за многие годы делает кривой росчерк и застывает, не доведя иероглиф до конца. На обложке нет надписей, но стрекозы скользят над золотыми лотосами, и не узнать собственноручно купленный сборник весенних картинок Лань Сичэнь не может. Тело мгновенно покрывается ледяной испариной, вихрь отчаянных мыслей взлетает потревоженными ветром опавшими листьями. Книги хранятся в тайнике под полом цзинши, неужели… Лань Сичэнь аккуратно кладет кисть на подставку и сцепляет пальцы в замок. Лань Цижэнь молчит, тишина в библиотеке мгновенно становится вязкой и душной, и он не осмеливается поднять взгляд. — Лань Сичэнь, — имя звучит как пощечина. — Тебя называют нефритом ордена Лань, — дядя не повышает голоса, но каждое слово бьет наотмашь. — Твой облик, поведение и поступки ставят в пример другим адептам, ты — наследник и будущий глава ордена. Лань Сичэнь наконец находит в себе силы посмотреть дяде в лицо. Между бровей Лань Цижэня залегла глубокая складка, бледные губы сжаты в жесткую линию. Его взгляд давит на плечи почти физически, каменной плитой пригибая к земле. Лань Сичэнь не выдерживает и снова опускает глаза. В ушах стоит тонкий неотвязный звон. Залетевший в окно порыв ветра шевелит листы бумаги на столе, и этот звук — единственное, что нарушает гнетущую тишину. — Ты будешь наказан. — Повинуюсь учителю, — собственный голос кажется ему чужим. Пять шагов в длину, шесть — в ширину. Солнечные лучи, робко пробивающиеся в маленькое окошко под потолком, освещают соломенную циновку на голом дощатом полу и пустые стены, на которых нечем зацепиться взгляду. Идеальное место для того, чтобы думать над своим поведением. Раскаиваться. Осознавать глубину своей неправоты. А вовсе не для того, чтобы метаться из угла в угол, задыхаясь от ужаса и отчаяния. Лань Сичэнь сжимает край одежды с такой силой, что плотная ткань трещит под пальцами. В голове звенят вопросы, на которые нет ответа. Что именно известно дяде? Как к нему попала книга? Что сейчас с Лань Чжанем? Воображение успевает нарисовать тысячу картин, одну кошмарнее другой, прежде чем Лань Сичэнь стискивает зубы и заставляет себя опуститься на циновку. Выпрямляет спину, делает глубокий вдох и закрывает глаза. Отсчитывает удары сердца, выравнивая дыхание, восстанавливает баланс ци в меридианах. Сейчас эмоции не могут принести ничего, кроме вреда, и он безжалостно изгоняет их, пока установившееся внутри безмятежное спокойствие не возвращает ему способность мыслить ясно. Теперь ситуация уже не кажется столь безнадежной. Вряд ли дядя нашел тайник. Если бы в его руки попал сборник Лунъяна, то принудительным уединением дело бы не ограничилось, да и разговор был бы другим. Но оба сборника весенних картинок хранятся вместе — как могло получиться так, что в руки учителя попал только один? Сердце вновь начинает частить, и Лань Сичэнь усилием воли заставляет его успокоиться, сосредоточившись на поисках ответа. Тайник в своей комнате он обнаружил случайно, еще несколько лет назад. Удивился, но рассказывать о необычной находке старшим почему-то не стал. Тайник стоял пустым — ему нечего было прятать и нечего скрывать. До недавнего времени. Лань Сичэнь закусывает губу и упрямо встряхивает головой, отгоняя лишние мысли. Тщательно, до мельчайших деталей восстанавливает в памяти прошедшее утро. Вспоминает, как проснулся раньше брата, как долго лежал, вглядываясь в его спокойное лицо. Как Лань Чжань вздохнул, просыпаясь, как осветились едва заметной улыбкой светлые глаза. Как тонкие пальцы скользнули по его щеке, убирая прядь, и от этой нехитрой ласки вздрогнула и зазвенела внутри невидимая струна. И потом, когда брат уже ушел к себе — это ощущение неожиданно пролилось музыкой, зазвучало тихим голосом сяо — и Лань Сичэнь не утерпел, схватил кисть и принялся записывать мелодию, ловя неожиданное вдохновение. Он так увлекся, что едва не пропустил колокол, призывающий к завтраку. Оставлять мелодию неоконченной не хотелось до дрожи в пальцах, а еще сильнее не хотелось, чтобы кто-то увидел ее — предназначенную для одного-единственного человека. Лань Сичэнь зажмуривается от внезапной догадки. Именно тогда, убирая ноты в тайник, он и достал оттуда мешающую книгу — и второпях забыл положить обратно. Неудивительно, что лежащий на полу сборник привлек внимание Лань Цижэня! Лань Сичэнь глубоко вздыхает, чувствуя головокружение. Одна-единственная неосторожность… Нелепая случайность, едва не обернувшаяся катастрофой. Запоздалое осознание вновь прокатывается по позвоночнику ледяной волной. Лань Сичэнь поднимает дрожащую руку к лицу и бессильно роняет ее обратно. Делает несколько глубоких вдохов. Что ж, могло быть и хуже. Намного хуже. Хранение книги, конечно, поступок, недостойный наследника клана, но дядя не станет привлекать к нему лишнего внимания. Несколько дней уединенной медитации, без воды и пищи, по его мнению, наверняка заставят племянника полностью осознать свою ошибку, и предавать случившееся огласке он не будет. Дневной свет постепенно сменяется сумерками, а затем и бархатной чернотой ночи, бронзовый колокол мерно отбивает положенное число ударов. Заснуть не получается. Лань Сичэнь бездумно смотрит в темноту, и отступившая было тревога вновь становится осязаемой. Что подумает Лань Чжань, не найдя его сегодня в цзинши? Будет ждать до рассвета? А утром отправится за разъяснениями к дяде? Лань Сичэнь очень хорошо представляет себе этот разговор, и сердце вновь сжимает предчувствие беды. — Я прошу учителя ответить. Разве мой брат покинул Облачные Глубины? — Ты проявляешь неуместное любопытство, Ванцзи. Отправляйся в класс. Лань Сичэнь пропустит сегодняшние занятия. И завтрашние тоже. — Могу я увидеть старшего брата? — Лань Чжань не меняет позы, выражающей почтение, но светлые глаза смотрят слишком пристально. — Нет, — брови Лань Цижэня сходятся к переносице. — Лань Сичэнь пребывает в уединении. И останется там до тех пор, пока его недостойное поведение не будет должным образом осознано, — он хмурится еще сильнее. — Иди. Лань Сичэнь с глухим стоном прячет лицо в ладонях. Он словно наяву видит лицо Лань Чжаня — едва заметно сузившиеся глаза, чуть дрогнувшие губы — то, чего обычно не замечает никто. Великие небожители, только бы у брата хватило выдержки! Только бы он не стал требовать справедливости и не пожелал разделить с ним наказание! Прямой, как лезвие меча, Лань Чжань с первого дня был готов предать их отношения огласке и с поднятой головой принять любые последствия. Сможет ли он сдержаться сейчас, когда считает, что Лань Сичэнь один расплачивается за двоих? Лань Сичэнь помнит их единственный разговор на эту тему — тяжелый и мучительный. Помнит, как говорил Лань Чжаню об изгнании, которое ждет их обоих, о долге. И о своей любви, за которую он готов умереть, но которая не дает ему, наследнику клана, права пренебречь благополучием ордена. Лань Чжань ничего не сказал тогда в ответ, но посмотрел так, что на один страшный миг Лань Сичэню показалось — брат сейчас уйдет. Он тогда обнял его, не позволяя отстраниться, целуя, куда придется, гася лихорадочный блеск в глазах — и просидел так до самого рассвета, бессвязно шепча самые нежные и ласковые слова, какие только знал. Когда наступило утро, брат высвободился из его объятий и молча ушел к себе. Лань Сичэнь весь день не находил себе места, но вечером Лань Чжань пришел снова и остался в цзинши до утра. Больше они об этом не говорили. Дверь распахивается, впуская в комнату сизые сумерки, на исходе третьего дня. Лань Сичэнь поднимается с циновки, приветствуя учителя. Лицо Лань Цижэня не выражает никаких эмоций, но смотрит он пристально и цепко. Лань Сичэнь отвечает ему спокойным взглядом, в котором нельзя прочесть ничего, кроме сдержанного почтения. Молчание повисает между ними в сгустившемся воздухе, но Лань Сичэнь не отводит глаз. Наконец плотно сжатые губы размыкаются. — Я надеюсь, ты с пользой потратил время своего уединения, — голос Лань Цижэня звучит сухо, но в нем больше нет гнева. Лань Сичэнь складывает руки, низко кланяется. — Лань Сичэнь был неправ и просит у учителя прощения, — его голос звучит ровно. — Лань Сичэнь впредь не будет читать подобные книги, не получив дозволения учителя. Лань Цижэнь еще некоторое время вглядывается ему в лицо, словно пытаясь разглядеть что-то за безмятежным спокойствием, но в темных глазах не видно ничего, кроме его собственного отражения. Наконец Лань Цижэнь кивает. — Можешь идти. Лань Сичэнь выходит в сгустившиеся сумерки, с наслаждением вдыхает прохладный воздух. Густой аромат хвои горечью оседает на пересохших губах, и ноги сами собой несут его к источнику. Темная вода беззвучно расступается, принимая его в ледяные объятия. Лань Сичэнь доходит до места, где струящийся по скалам поток образует небольшой водопад, подставляет лицо под струи, жадно ловит воду губами. Холодные прикосновения смывают остатки тревоги, уносят страх и сомнения. Обошлось. В этот раз — все обошлось, а следующего раза он не допустит. «Адепт ордена Лань может дать себе волю и забыть обо всех правилах лишь с тем, кто предназначен ему Небесами, с человеком, которому он предан всей душой и которого любит всем сердцем», — слова основателя ордена снова всплывают в памяти, иероглифы горят под закрытыми веками холодным огнем. Они с Лань Чжанем предназначены друг другу, в этом нет никаких сомнений, и если понадобится, он будет защищать его даже ценой собственной жизни. Лань Сичэнь выбирается на берег, отжимает намокшие волосы. Удары колокола, оповещающие о наступлении времени сна, долетают сюда едва слышно, и он ускоряет шаг. Он едва успевает закрыть за собой дверь цзинши, как ноздрей касается аромат сандала, и белая фигура стремительно поднимается ему навстречу. — Лань Чжань? — Лань Сичэнь делает несколько шагов вперед, сжимает руки брата в ладонях, чувствуя, как колотится сердце. — Почему ты здесь? Лань Чжань сжимает его пальцы в ответ, поднимает золотые глаза. — Я ждал. У Лань Сичэня уходит несколько секунд, чтобы осознать. — Ты… ждал меня здесь каждую ночь? Лань Чжань коротко кивает. Лань Сичэнь судорожно вздыхает, привлекая брата к себе, зарывается лицом в гладкие волосы. — Всё хорошо, — пальцы сами стискивают ткань, гладят спину сквозь плотный шелк. — Не волнуйся за меня. Дядя просто нашел запретную книгу в моей комнате. Он ничего не знает. Лань Чжань молчит, и Лань Сичэнь чувствует быстрый стук его сердца. Близость чужого тела обжигает даже сквозь одежды, заставляет дыхание учащаться. Он запускает руку в тяжелые волосы, поворачивает голову брата к себе и целует — вознаграждая себя за бесконечные часы страха и одиночества. Лань Чжань отвечает сразу же, прихватывая его губы своими. Запускает руки в еще влажные волосы, стягивая ленту. Потом отстраняется, светлые глаза оказываются совсем близко — зрачки пульсируют, заливая золотую радужку чернотой. — А-Чэнь, — сердце сбивается с ритма, пропускает удар. Брат впервые называет его так. Лань Чжань на миг опускает глаза, но тут же снова вскидывает их и договаривает. — Я хочу пойти до конца. Горячая волна прокатывается по телу, оставляя звенящую пустоту в голове и дрожь в кончиках пальцев. Лань Сичэнь смотрит, не в силах выговорить ни слова, и только сжимает руки еще сильнее. — Ты… уверен? — голос подводит и срывается, но в глазах напротив — ни тени страха или сомнения. «Нас все равно не простят. Так стоит ли останавливаться на полпути?» — Да, — тихий голос звучит твердо, — Я хочу стать твоим. Лань Сичэнь на мгновение прикрывает глаза, потому что сердце, кажется, готово разорваться. Обхватывает лицо брата ладонями, смотрит, как бьется в его глазах янтарный огонь. — Хорошо. *** Каждое касание — как в первый раз, отдается дрожью, обостряет все чувства до предела. Мир за пределами цзинши подергивается дымкой, растворяется в дрожащем мареве. Бесшумно льется на пол белый шелк, и поцелуи оставляют огненные следы на коже. Аромат розового масла плывет по комнате, и пальцы, способные завязать узлом железный прут, дрожат, прикасаясь к запретному. Лань Чжань беспрекословно подчиняется, уступая в каждом движении, и от этой покорности перехватывает дыхание. Лань Сичэнь старается быть осторожным, больше всего на свете он боится сейчас причинить боль. Собственное желание поднимается внутри, расходится по телу с каждым толчком крови — но Лань Сичэнь не позволяет ему взять верх, заставляя себя быть еще нежнее, еще бережнее. Темные волосы брата разметались по подушке, глаза закрыты и на скулах дрожит тень от ресниц. Он отзывается на каждое прикосновение, судорожно комкает простыню в пальцах, и дыхание частыми неровными толчками вылетает из приоткрытых губ. Голова у Лань Сичэня идет кругом, воздуха не хватает, и он на миг отпускает его, отстраняясь. Лань Чжань едва слышно стонет, распахивая глаза, и в золотой глубине бьется столько отчаянного, жгучего желания, что Лань Сичэнь, наконец, решается: тянется рукой, переплетает пальцы — и всем телом подается вперед, соединяя их в одно. Лань Чжань выгибается, вцепляется свободной рукой ему в плечо, захлебывается воздухом. Лань Сичэнь замирает, пытаясь справиться с бушующим в крови огнем, дать им обоим время привыкнуть и осознать, но Лань Чжань всхлипывает и резко подается навстречу, обхватывает его, вжимая в собственное тело до предела. Перед глазами у Лань Сичэня плывет, внутри словно взрывается фейерверк — и он, наконец, отпускает себя. Время исчезает, стирается, теряет свое значение, и больше нет ничего, кроме разгорающегося внутри ослепительного света. Они так и не разнимают сцепленных рук до самого конца — и небо рушится на них одновременно. В этом лесу нет дорог. Поросшие соснами обрывистые уступы горного кряжа надежно прикрывают окраины Облачных Глубин, и чтобы пробраться сквозь нехоженую чащу, нужно приложить немало усилий. Деревья растут так густо, что защитный барьер Лань Сичэнь замечает, только когда подходит к нему вплотную. С губ срывается едва слышный вздох. Он достает жетон, сжимает в руке гладкую нефритовую пластинку, и чуть заметно мерцающая серебристая завеса без возражений пропускает его. Лань Сичэнь несколько минут стоит неподвижно, словно его дорога и впрямь закончилась прямо здесь. Потом проводит рукой по лицу, будто пытаясь снять липкую паутину, и медленно идет вперед. Лес постепенно светлеет, пригретые солнцем прогалины покрыты нежными звездочками первоцветов. Это самая дальняя из окраин резиденции и Лань Сичэнь не помнит, когда в последний раз бывал тут. Он сбрасывает плотный серый плащ, надежно укрывавший белизну клановых одеяний в дороге, и медленно опускается на землю у корней высокой сосны. Откидывает голову, прислоняясь к шершавой коре, и закрывает глаза. Ветер поет в вершинах крон свою вечную песню, и в его голосе Лань Сичэню отчетливо слышится плач. Впрочем, он слышит его везде — в шуме ветра, плеске воды в ручье, пронзительных криках птиц. Он достает из-за пояса Лебин, медленно проводит пальцами по ряду отверстий, но так и не подносит ее к губам. Заходящее солнце окрашивает высокие стволы сосен медью. Лань Сичэнь бездумно смотрит, как медленно гаснут краски дня, как сумерки прозрачными тенями собираются у подножия деревьев. Надо двигаться дальше. Сообщить о своем прибытии — до того, как удары колокола оповестят о наступлении времени сна. Переговорить со старейшинами… Он продолжает неподвижно сидеть, глядя в сгущающуюся темноту. Белый силуэт чуть ниже по склону движется совершенно бесшумно, и Лань Сичэнь замечает его слишком поздно, когда встреча становится неизбежной. Он на миг прикрывает глаза. Что ж, никто не давал ему права на отсрочку. Глава Ордена обязан быть со своими людьми. Он поднимается на ноги, стряхивает прилипшие к одежде хвоинки и выпрямляет спину. Человек вскидывает голову, привлеченный резким движением, и сердце Лань Сичэня на мгновение останавливается. Лебин выскальзывает из разжавшихся пальцев, звуки леса исчезают, заглушенные шумом крови в ушах, и он может только беспомощно смотреть, не в силах вдохнуть или сделать шаг навстречу. Светлые глаза точно так же замершего на месте Лань Чжаня расширяются в изумлении, в них вспыхивает радость, и он, в мгновение ока преодолев разделяющее их расстояние, оказывается совсем близко. — Старший брат! От звука его голоса что-то ломается внутри, натянутая до предела тетива срывается, и Лань Сичэнь рывком подается вперед, судорожно вцепляясь в протянутые к нему руки. Пальцы ощущают теплую, живую плоть, порыв ветра бросает шелковистые волосы ему в лицо. Лань Чжань ответно сжимает его руки в своих, радость в прозрачных глазах окрашивается тревогой. — Ты ранен? Тонкие пальцы уверенно ложатся на запястье, нащупывая пульсацию меридианов. Лань Сичэнь не хочет даже думать, на что сейчас похожи потоки его ци, если перед глазами пляшут разноцветные пятна и каждый вдох дается с трудом. — Я… — голос срывается, горло перехватывает спазмом. — Мне сказали… — он захлебывается воздухом, не в силах озвучить то, что последние дни застилало разум черной удушающей пеленой. Лань Чжань обнимает его за плечи, в золотых глазах столько любви и тревоги, что в сердце снова проворачивается раскаленное лезвие. — Я считал тебя погибшим… Руки брата сжимаются сильнее, притягивают вплотную, и Лань Сичэнь в ответ хватается отчаянно, как утопающий. У Лань Чжаня наверняка останутся синяки, но ему сейчас все равно. Он утыкается лицом в плечо брата, в едва уловимый аромат сандала, его трясет. Он все еще не верит, не может себе позволить — и вся тьма и отчаяние, не дававшие дышать с того страшного дня, рвутся наружу тяжелым глухим стоном. Никто и никогда не видел его таким. Ноги подкашиваются, он почти повисает на руках Лань Чжаня. Он не имеет права на слабость — он старше, сильнее, он теперь глава ордена, он должен быть опорой и примером — но все это сейчас не имеет никакого значения. Лань Сичэнь не может сказать, сколько они стоят так, вцепившись друг в друга. Лань Чжань обнимает его, не давая упасть, и мир за пределами теплых рук просто перестает существовать. Стук чужого сердца отдается в груди, прогоняя призрак смерти, но Лань Сичэнь никак не может заставить себя разжать сведенные судорогой руки. Он чувствует, как пальцы Лань Чжаня проходятся по меридианам, как медленно, словно нехотя, успокаивается бешеная круговерть внутри, как редеет застилающая глаза тьма — и наконец поднимает голову. Зябкий ночной ветерок холодит мокрое лицо, и Лань Чжань осторожно стирает соленые дорожки с его щек. Лань Сичэнь разжимает, наконец, застывшие пальцы и поднимает руку. Лань Чжань перехватывает ее, прячет в собственных ладонях, золотые глаза светятся на бледном лице. — Пойдем. Лань Сичэнь кивает. Он отчаянно не готов сейчас встречаться с кем бы то ни было, но послушно следует за братом. Однако Лань Чжань, к его удивлению, вовсе не спешит сворачивать на знакомые тропы. Он уверенно идет сквозь лес напрямик, и Лань Сичэнь узнает места только тогда, когда из-за вросшей в землю скалы показывается край покрытой мхом крыши. Он невольно замедляет шаг, затем останавливается вовсе. Перед глазами как наяву встает бледное лицо с тонкой струйкой крови, текущей из безвольно приоткрывшихся губ, торжественно-скорбные лица глав вассальных кланов. «Примите мои соболезнования, глава Лань». Лань Чжань оборачивается и молча смотрит на него. Потом снова берет за руку и мягко тянет за собой. — Пойдем. Лань Сичэнь судорожно вздыхает. — А-Чжань… Зачем мы здесь? — Дядя знает, что я удалился. Здесь тебя никто не потревожит. Правота Лань Чжаня настолько очевидна, что Лань Сичэнь больше не спорит. Ему действительно нужен отдых вдали от посторонних глаз, и он позволяет брату увлечь себя в дом. Лань Чжань зажигает светильник, и плавающий в масляной плошке фитиль освещает чистую и пустую комнату. У отца было не так много вещей, но сейчас, когда они убраны, дом и вовсе выглядит нежилым. Фитиль в плошке потрескивает и плюется искрами, в пляшущем неровном свете Лань Сичэнь замечает лежащий на низком столике гуцинь. Это не Ванцзи — лак на темном дереве покрыт тончайшей сетью трещин, которые оставляет лишь время. Лань Сичэнь подходит и молча становится на колени. Здесь нет поминальной таблички, а у него — свечей и ароматических палочек… Сейчас это не имеет значения. Лань Чжань тихо опускается рядом, вновь сжимает его руку в своей. Лань Сичэнь протягивает руку и бережно касается струн — гуцинь отзывается легким печальным звоном. Лань Чжань зажигает еще один светильник, уносит его в другой конец комнаты. Лань Сичэнь слышит шорохи и плеск воды, смотрит, как ползут тени по отгораживающей кровать ширме. За спиной раздаются тихие шаги, и руки брата осторожно ложатся ему на плечи. — Я согрел воду. Лань Сичэнь благодарно кивает и идет следом за ним. Лань Чжань сбрасывает ханьфу, оставаясь в одной рубашке, стаскивает с него пропыленные одежды и помогает забраться в бадью. Горячая вода принимает тело в восхитительно-жгучие объятия, и у Лань Сичэня невольно вырывается блаженный вздох. Он откидывает голову на край бадьи, прикрывает глаза. Пальцы Лань Чжаня аккуратно разбирают прическу, вытаскивают нефритовую заколку, позволяя волосам свободно рассыпаться. Легкий запах мыльного корня витает в воздухе, руки брата ласково и уверенно гладят кожу, смывая дорожную пыль. Лань Сичэнь ловит его руку и прижимается к ладони щекой, чувствуя, как постепенно расслабляются мышцы, как отпускает чудовищное напряжение последних недель, как медленно тает, истончается, уходит из сердца ледяная тьма. Кровать рассчитана на одного. Они лежат обнявшись, глаза Лань Чжаня так близко, что можно рассмотреть светлые золотые крапинки в медовой глубине. Он невесомо проводит рукой по еще влажным волосам Лань Сичэня, убирает упавшую на лицо прядь. Лань Сичэнь медленно, словно в забытьи, касается губами его лба, скул, спинки носа, заново вспоминая каждую черту любимого лица. Мягко, едва ощутимо притрагивается к губам. В этом поцелуе нет страсти, только нежность, словно они вернулись к самому началу. Лань Чжань смотрит на него, не отрываясь, и свет, горящий в его глазах, согревает сильнее углей в жаровне. — Ты живой… — слова срываются с губ раньше, чем Лань Сичэнь успевает осознать, что говорит вслух. Лань Чжань гладит его руку, подносит к губам, целует костяшки пальцев. — Все хорошо. Лань Сичэнь виновато улыбается. — Не хочу засыпать. Глаза у Лань Чжаня темнеют, он обнимает его, укладывая голову к себе на плечо. — Я здесь. С тобой, — и добавляет совсем тихо: — Всегда. Лань Сичэнь обнимает его, прижимаясь теснее. Лань Чжань обнимает его крепче, касается губами виска, коротко выдыхает. — Я ждал. От тихого голоса Лань Сичэня пробивает дрожь. Не было никакой возможности подать весть о собственной судьбе и не терзать брата неизвестностью… Он сильнее сжимает пальцы и слепо тянется, накрывая губы Лань Чжаня своими. «Я здесь. Я жив. Я с тобой.» Поцелуй кажется бесконечным, и оторваться нет сил. Лань Сичэнь зарывается пальцами в распущенные волосы, черные пряди скользят по рукам теплым шелком. Лань Чжань целует его, гладит шею, проводит рукой по спине. Простыня, в которую Лань Сичэнь завернулся после купания, сползает, прохладный ночной воздух касается кожи — и с тела словно падает заклятие онемения. Оно будто разом просыпается, — все, целиком — и ощущение собственной наготы вдруг отзывается резким, почти болезненным всплеском возбуждения. Они слишком близко друг к другу, и тело Лань Чжаня откликается мгновенно. Желание, словно став осязаемым, расходится от него, разгоняя кровь, заставляя сердце сбиваться с ритма. Лань Сичэнь со стоном подается вперед, вжимаясь всем телом, ближе, теснее, тонкая ткань ощущается мучительной преградой. Он стаскивает с брата рубашку, покрывая шею и грудь поцелуями, руки дрожат. Лань Чжань целует его в ответ, сжимает в объятиях. Тело звенит от нарастающего желания, само тянется навстречу ласкам, дыхание учащается и жар мутит разум. Лань Сичэню хочется отдать брату все, — весь мир, — но у него ничего нет, кроме самого себя. Он облизывает губы, смотрит в горящие страстью глаза напротив. — Возьми меня. Я хочу принадлежать тебе, сейчас. Лань Сичэнь замирает, коротко и рвано дыша, судорожно сжимает руки, светлые глаза заливает чернотой расширившихся зрачков. Лань Чжань откидывает голову, подставляя шею, и прикрывает глаза. — Брат! — короткий шепот больше похож на стон. Пальцы сжимаются на запястьях, приковывая руки к постели, горячее тело вдавливает его в кровать. Жгучие поцелуи покрывают шею и плечи, сердце бьётся прерывисто и быстро, и Лань Чжань задыхается, выгибаясь навстречу. Фитиль догорел, но масло в светильнике еще не остыло до конца, и пальцы Лань Сичэня кажутся обжигающими. Тело отзывается дрожью на каждое мучительно-сладкое прикосновение, и Лань Чжань закусывает губы, чтобы не стонать в голос. Лань Сисэнь продолжает ласкать его, коротко касаясь губами губ, скул, век. Лань Чжань ловит еле слышные прерывистые выдохи, звучащие откровеннее любых слов, и закрывает глаза, целиком отдаваясь ласкающим рукам. Он хватает ртом воздух, когда пальцы на миг исчезают — а затем сменяются твердой плотью, наконец заполняющей его целиком. Глаза Лань Сичэня сверкают над ним, грудь тяжело вздымается, и рассыпавшиеся по плечам черные пряди ложатся на светлую кожу стремительными росчерками туши. Лань Чжань выдыхает и расслабляется, позволяя войти в себя глубже, завороженно смотрит в глаза. — Мой, — держит, не в силах отпустить, оторвать ладони от гладкой кожи, — Мое сердце, моя судьба, моя жизнь. Лань Чжань вздыхает судорожно, — в потемневших глазах бушует пламя, — и целует так, что на миг останавливается дыхание. Тела движутся в общем ритме, они — единое целое, и Лань Чжань теряется в ощущениях. Кажется, это не закончится никогда — мягкие глубокие толчки, от которых перед глазами вспыхивают искры, страстное, жадное любование тем, кому принадлежишь, громкие стоны, которые ни один из них уже не пытается сдержать. И острое, ослепляющее наслаждение, разбивающее мир на части — и собирающее его вновь, сияющим и обновленным. Когда все заканчивается, Лань Чжань еще долго лежит, не разжимая объятий и касаясь губами чужих губ. Сорванное дыхание выравнивается, успокаивается бешеный стук сердца. Лань Сичэнь смотрит на него, и этот взгляд обнимает не хуже сомкнувшихся вокруг него рук. Сознание плавает в неге, мыслей нет, и разливающееся по телу блаженство медленно уносит Лань Чжаня в теплую бархатную темноту, в которой больше нет места кошмарам. Сичэнь просыпается на рассвете, когда светлеющее небо в проеме окна только-только теряет предутреннюю серость и окрашивается нежной молочной белизной. Лань Чжань еще спит, устроив голову у него на груди. Они засыпали обнявшись, а за ночь и вовсе переплелись руками и ногами в единое диковинное существо, которое не так-то просто разделить на двух отдельных людей. Лань Сичэнь слушает ровные удары сердца, звучащие в унисон с его собственным, легкое дыхание щекочет кожу. Он долго смотрит на брата, чувствуя, как разливается внутри свет, запоминая этот миг абсолютного, полного, ничем не омраченного счастья. Потом осторожно выбирается из постели, набрасывает одежду и берет в руки Лебин. Ласково проводит вдоль нее ладонью, словно извиняясь за долгое небрежение, и бесшумно выскальзывает из дома. Густой утренний туман тяжелыми полотнами обвивается вокруг стволов сосен, серебристыми каплями оседает на траве. Белесая пелена глушит все звуки, превращая звенящий плеск каменистого ручья в невнятное бормотание. Лань Сичэнь садится над обрывом, долго смотрит на верхушки сосен, колючими островками возвышающиеся над сплошным туманным морем. Тонкий аромат хвои наполняет воздух, где-то над головой, невидимая в белой дымке, робко чирикает ранняя птица. Лань Сичэнь подносит Лебин к губам, и мелодия сяо вплетается в туманное утро еще одним голосом жизни. Он играет долго, не думая ни о чем, целиком отдаваясь музыке. Мелодия легко рождается под пальцами, летит вдаль над обрывистыми склонами и растворяется в окутывающей горизонт облачной дымке. Огненный край солнца показывается над зубчатой кромкой гор, пронизывает пелену тумана, превращая ее в светящееся жемчужное марево. Лань Сичэнь опускает флейту и почти сразу слышит за спиной легкие шаги. Тяжелый шерстяной плащ обнимает плечи мягким теплом, и Лань Чжань садится рядом. Лань Сичэнь смотрит, как рассветные лучи золотят бледную кожу, зажигают крохотные светлые искры в янтарных глазах. Откладывает Лебин и притягивает брата к себе, укрывая полой плаща. Лань Чжань обнимает его, устраивает голову на плече и затихает. Солнце неторопливо выбирается из-за края горной гряды, рассыпая сверкающие переливы лучей в мокрой траве, и одевает две неподвижные фигуры у края обрыва сияющей белизной. Солнце уже скрылось за зубчатой кромкой гор, и глубокие синие тени у их подножия неумолимо затапливают лес, когда становится ясно, что от погони удалось оторваться окончательно. Лань Сичэнь наконец останавливает отряд, и люди, измученные боем и долгим, выматывающим отступлением, подозрительно похожим на бегство, в изнеможении опускаются на землю. Дневная жара сменяется душным ночным безветрием, почти не приносящим облегчения. Лань Сичэнь смотрит, как передаются из рук в руки немногочисленные фляги с водой, и думает о засаде, из которой им едва удалось выбраться. Сейчас его люди измучены, но, по крайней мере, живы. Если бы не полученное в последний момент предупреждение от неизвестного благодетеля, с поразительным хладнокровием орудующего в самом сердце Цишань Вэнь, большая часть отряда не увидела бы сегодняшнего заката вовсе. Он находит глазами Лань Чжаня — брат помогает целителям устроить раненых, и белоснежное ханьфу ярко выделяется на фоне темной стены деревьев, окружающих поляну. Усталость наваливается на Лань Сичэня, разом взимая плату за весь этот бесконечный день, ноющей тяжестью отдается в висках. Необходимо как можно быстрее связаться с Не Минцзюэ, сообщить о нарушенных планах, скоординировать дальнейшие действия — но с этим придется подождать как минимум до утра. Лань Сичэнь встряхивает головой, с силой растирает лицо ладонями и направляется к целителям. Невысокий пожилой лекарь почтительно кланяется, не выпуская, впрочем, из рук мешочка с травами, и негромко докладывает о том, что тяжелых ран нет, и к утру все будут на ногах. Лань Сичэнь благодарит его улыбкой и еще раз напоминает о том, что нельзя разводить костры — неизвестно, как далеко им удалось оторваться от преследователей, а ночной бой точно не принесет удачи. Он медленно обходит свой отряд, стараясь вселить в людей уверенность и спокойствие, которых не чувствует сам, но которые мастерски научился изображать за последние месяцы. Бои с войсками Цишань Вэнь идут с переменным успехом. До сих пор войскам союзников удавалось избегать серьезных поражений — но и о крупных победах речи пока не шло. Лань Сичэнь метался между Облачными Глубинами, Нечистой Юдолью и Ланьлином, строил планы, заключал союзы, вел людей в бой — и ни на минуту не смел остановиться. Военная кампания, получившая название «Низвержение солнца», требовала от союзников предельного напряжения всех сил, но даже сейчас чаша весов не торопилась склоняться в их сторону. Слишком много времени потеряно, слишком долго ждали и осторожничали, позволяя ордену Вэнь безнаказанно захватывать чужие территории — и теперь каждый чжан возвращенной земли приходится поливать кровью. Погруженный в невеселые размышления, Лань Сичэнь доходит до края поляны. Адепт в клановых цветах Лань с поклоном протягивает ему лепешку и кожаную бутыль с водой. Лань Сичэнь кивком благодарит его и опускается на землю, прислонившись к толстому стволу дерева. Медленно делает несколько глотков, чувствуя, как теплая безвкусная вода льется в пересохшее горло, думает о том, что с рассветом необходимо отправить людей на поиски ручья или реки. Усталость берет свое, и Лань Сичэнь сам не замечает, как начинает проваливаться в зыбкий полусон. Голоса негромко переговаривающихся людей звучат все глуше, отяжелевшие веки неумолимо опускаются, и лишь ощущение знакомого пристального взгляда выдергивает его из дремы. Лань Сичэнь поднимает голову, стряхивает с себя сонливость и мягко улыбается неслышно подошедшему брату. От одного присутствия Лань Чжаня сжимающий голову обруч ослабевает, и в груди разливается живое тепло. Разумеется, единственного наследника клана стоило оставить в Облачных Глубинах — как он и собирался поступить. Но Лань Чжань коротко сказал «нет», и одного взгляда на застывшее лицо с плотно сжатыми губами ему хватило, чтобы понять всю бесполезность дальнейших разговоров и убеждений. Лань Сичэнь тогда только со вздохом обнял его и долго стоял, зарывшись лицом в гладкие волосы. На возражения дяди, пришедшего в ярость от их решения, он ответил одной-единственной фразой: «Если сейчас мы не приложим все возможные усилия, то, скорее всего, Ордену Лань вовсе не понадобятся наследники» — и Лань Цижэнь умолк, смирившись. — Ты что-то хотел, Ванцзи? Лань Чжань коротко кивает. Лань Сичэнь поднимается, смотрит на него вопросительно, и Лань Чжань, легко коснувшись его локтя, направляется прочь с поляны. Лань Сичэнь окидывает взглядом засыпающий лагерь, убеждаясь, что все в порядке, и идет за ним, заинтригованный. Ветви деревьев плотно сплетаются у них над головой, практически не пропуская свет, под ноги ложится узкая звериная тропа. Белые одежды Лань Чжаня едва заметно светятся в темноте. Он движется совершенно бесшумно, и тишину вечернего леса нарушает лишь стрекот насекомых да редкие выкрики ночных птиц. Лань Чжань идет уверенно, словно точно знает дорогу, и Лань Сичэнь кусает губы, сдерживая любопытство. Темнота, сгустившаяся под пологом леса, становится почти непроглядной, когда деревья неожиданно расступаются, и Лань Сичэнь не может сдержать восхищенный вздох. Тропинка выводит их на берег озера — идеально круглая чаша темной воды лежит в небольшой ложбине между крутых каменистых уступов, прорезанных узкими тропками спусков. Темно-синее небо над ним усыпано звездами, а ветви растущих по берегам деревьев касаются неподвижной водной глади. От воды пахнет свежестью, и Лань Сичэнь невольно облизывает пересохшие губы. Тишина и торжественное спокойствие места завораживают, и он долго стоит молча, наслаждаясь открывшейся красотой. Губы Лань Чжаня трогает слабая тень улыбки. — Я знал, что тебе понравится. Лань Сичэнь только качает головой и на ощупь находит его руку, не в силах отвести взгляд от темной воды, расцвеченной яркими искрами звезд, которые дрожат и дробятся в отражении. — Откуда ты… — Я узнал место. Останавливался здесь, когда возвращался в Гусу. Он замолкает, но Лань Сичэнь словно наяву видит его — измученного, раненого, безоружного, тайными тропами пробирающегося по землям Цишань Вэнь. Давнее воспоминание слабым отзвуком боли колет в груди, и Лань Сичэнь глубоко вздыхает, усилием воли отгоняя призрак памяти. Лань Чжань поднимает руку, чертит в воздухе замысловатый знак, и с его пальцев срывается голубоватый всполох света, кольцом рассеивающийся вокруг. Лань Сичэнь одобрительно кивает — охранный контур предупредит о приближении любого живого существа — и первым делает шаг к воде. Одежды двумя ровными стопками белеют на камнях, словно причальные огни. Прохладная вода озера мягко обнимает тело, тонкими невесомыми пальцами щекочет кожу, смывая пот и усталость. Лань Сичэнь ныряет в темную глубину, касается каменистого дна и вновь выныривает на поверхность. Заплывает почти на середину озера и ложится, раскинув руки. Вода мягко покачивает его, тело чувствуется легким и невесомым, словно и не было бесконечной выматывающей погони под палящим солнцем, и Лань Сичэнь позволяет себе несколько минут блаженной расслабленности. Сияющий диск луны неторопливо выбирается из-за кромки деревьев и заливает укромную долину серебристым сиянием. Узкие листья окружающих озеро деревьев едва уловимо мерцают, а белоснежная кожа выходящего из воды Лань Чжаня, кажется, светится своим собственным светом. Лань Сичэнь тоже выбирается на берег. Вода стекает с его волос, он неосознанным движением отбрасывает их за спину и, как никогда остро, ощущает, что они с Лань Чжанем — одни. Здесь, у безымянного лесного озера, впервые за много дней ничьи глаза не устремлены на них, ничье присутствие не сковывает лицо привычной маской. Он не отрываясь смотрит на брата, на стройную фигуру, облитую лунным сиянием, и чувствует, как перехватывает дыхание. Лань Чжань оборачивается, словно почувствовав его взгляд. Лань Сичэнь делает шаг вперед, невесомо касается пальцами его щеки. Лань Чжань смотрит, не мигая, и в золотых глазах разгорается знакомый огонь. Лань Сичэнь склоняется, собирает губами прозрачные капли с белоснежной кожи, ведет, едва касаясь, вниз по шее, целует ключицы, ловит короткую дрожь чужого тела. Лань Чжань отводит мокрые пряди волос, обхватывает его лицо ладонями, заставляя поднять голову, и прижимается губами к губам с коротким стоном. Лань Сичэнь обнимает его, не сдерживаясь более, и все терзающие его тревоги осыпаются пеплом в разбегающемся по жилам огне. Обратный путь к лагерю кажется до смешного коротким. Тропинка послушно ложится под ноги, влажные волосы холодят спину даже сквозь плотный шелк одежд, и Лань Сичэнь всей кожей ощущает устремленный на него взгляд. На лице Лань Чжаня — привычное отрешенное выражение, но тлеющие в глубине янтарных глаз искры не дают обмануться. Лань Сичэнь глубоко вдыхает неподвижный воздух. Проведенных вместе минут отчаянно мало, пальцы еще помнят прохладную гладкость кожи, на губах тает сладость горячих торопливых ласк. Лань Сичэнь останавливается, протягивает руку и с силой сжимает пальцы Лань Чжаня. Чувствует такое же судорожное пожатие в ответ и закрывает глаза, пытаясь унять вновь начинающее частить сердце. Голубоватый всполох духовной силы срывается с ладони, и по гладкой, без единого выступа скале разбегается веер тонких трещин. Короткий сухой треск — и стена, минуту назад казавшаяся монолитной, осыпается грудой щебня, открывая узкий проход. Лань Сичэнь дожидается, пока стихнет звонкое горное эхо, и шагает в открывшийся проем. Пещера тесная, низкая и неудобная, но оказавшись, наконец, внутри, он не в силах сдержать вырвавшийся из груди вздох облегчения. Прочные холщовые мешки припорошены серой каменной крошкой, осыпавшейся со стен и низкого потолка, но стоят точно так, как он их оставил; никто не потревожил бесценные книги — ни зверь, ни человек. Лань Сичэнь внимательно осматривает каждый мешок, тщательно отряхивает их от пыли и, взвалив драгоценную ношу на плечи, начинает осторожно спускаться назад по едва заметной глазу тропинке. Оставленный у подножия горы отряд адептов встречает его появление возгласами облегчения и радости, и сразу десяток рук благоговейно тянутся принять у главы мешки с книгами. Лица словно освещены внутренним светом, и Лань Сичэнь в очередной раз думает, что, несмотря на все выпавшие на их долю тяготы, любой из них по-прежнему не задумываясь пожертвовал бы жизнью ради сохранности древних знаний. Эта мысль отзывается глухой болью, свежей памятью о недавних потерях, но в то же время странным образом приносит уверенность в завтрашнем дне. Лань Сичэнь еще раз обводит взглядом взволнованные и радостные лица, кивает и легко вскакивает в седло. Даже если с ним или Ванцзи что-то случится — орден будет жить. Утро следующего дня встречает их проливным дождем. Лань Сичэнь досадует на задержку, но, строго говоря, причин для спешного возвращения в Гусу у них нет. Возможно, будь он один, он отправился бы в путь, невзирая на погоду, но заставлять своих людей тащиться под ливнем Лань Сичэнь не хочет. Они задерживаются на постоялом дворе до полудня, когда дождь сменяется мелкой унылой моросью, а текущий по главной улице мутный ручей вновь становится дорогой. Грязь чавкает и разлетается из-под лошадиных копыт при каждом шаге, адепты зябко кутаются в плащи, поглядывая на безнадежно обложенное тучами небо, но ждать дальше не имеет смысла. До Облачных Глубин отряд добирается в глубоких сумерках. Вечерний туман окутывает дорогу, мягко стелется под ноги утомленных лошадей, приглушая звуки, и все же Лань Цижэнь каким-то образом узнает об их возвращении еще до того, как часовые у входа успевают окликнуть отряд. Учитель выходит встречать вернувшихся к самым воротам, чего на памяти Лань Сичэня не случалось ни разу. Окидывает племянника быстрым взглядом, скупо кивает в ответ на приветствия, немедленно делает кому-то из младших замечание за недостаточно опрятный вид. Отправляет четверых адептов нести мешки с книгами в библиотеку и сам уходит следом. Лань Сичэнь успевает заметить, как чуть опускаются, расслабившись, идеально прямые плечи, как пропадает ставшая привычной жесткая складка у плотно сжатых губ, и невольно улыбается. Облачные Глубины готовятся ко сну. Теплый свет фонарей плавает в тумане, превращаясь в размытые желтые пятна. Лань Сичэнь невольно ускоряет шаг — ему не терпится рассказать о поездке Лань Чжаню, поделиться радостью от удачного завершения дела, важность которого трудно переоценить. Он легко взбегает по ступеням и, не заходя к себе, сворачивает к покоям брата — но те встречают его темнотой. Лань Сичэнь стоит на пороге, вслушиваясь в тишину, и сердце на мгновение сжимает холодный безотчетный страх. Повинуясь слепому порыву, он делает шаг вперед, взгляд мечется по комнате, пока, наконец, привыкнув к полутьме, не натыкается на пустую подставку для меча. Впившиеся в грудь ледяные когти неохотно разжимаются, сменяясь досадой на собственную забывчивость. Несколько дней назад Лань Вэньян просил Ванцзи сопровождать его на ночной охоте, которую впервые после войны устроили для младших адептов, и тот, разумеется, не стал отказывать. Лань Сичэнь возвращается в собственные комнаты. Бережно опускает на подставку Шоюэ и, сбросив одежду, со вздохом погружается в заботливо приготовленную слугами бадью. Откидывает голову на край, прикрывая глаза, наощупь вытаскивает из волос заколки. Нагретая вода смывает дорожную пыль, но ее ласковое тепло не может растворить свернувшийся внутри липкий тревожный холодок, и Лань Сичэнь против воли настороженно вслушивается в окутавшую дом сонную тишину. С того дня, как, вернувшись в Гусу, он обнаружил брата живым, они не разлучались. Вокруг бушевала война, но Лань Чжань безмолвной тенью всегда следовал за ним. Он молча сидел рядом на военных советах, в битвах Шоюэ и Бичэнь рисовали один на двоих смертельный узор, дополняя друг друга, а в редкие минуты отдыха голоса Ванцзи и Лебин сплетались в тихих певучих мелодиях, уносящих боль утрат и вселяющих надежду. В походном шатре или под открытым небом, смертельно уставшим или оправляющимся от ран — Лань Сичэнь привык засыпать, слыша рядом ровное дыхание брата. Стоило один раз поддаться на уговоры Не Минцзюэ и задержаться на ночь в его ставке — и в час Тигра Лань Сичэнь вновь проснулся, задыхаясь от ужаса и захлебываясь беззвучным криком: кошмары вернулись. Он рвано вздыхает и встряхивает головой, отгоняя воспоминания. На ночной охоте, да еще для младших учеников, не может быть никакой опасности для прославленного Ханьгуан-цзюня, одного из лучших воинов клана, но сердце упорно отказывается слушать доводы разума. Хочется немедленно сорваться в ночь, в темноту и сырость, лишь бы прекратить пытку ожиданием, и Лань Сичэнь с ужасом сознает, что дом, в котором нет Ванцзи, перестает быть для него домом. Он выбирается из бадьи, гасит светильник и вместо постели устраивается на коврике для медитаций. Привычные упражнения изгоняют лишние мысли, течение ци выравнивается, и к исходу часа Свиньи Лань Сичэню все-таки удается заснуть. Укрощенная энергия ровно течет по меридианам, и хотя сон его нельзя назвать безмятежным, он все же настолько глубок, что в середине ночи Лань Сичэнь не просыпается от тихого шороха открывшейся двери. Не чувствует направленного на него взгляда, не пробуждается даже от легкого прикосновения прохладных пальцев — лишь аромат сандала вплетается в его сновидения тонкой, едва ощутимой нитью. Лань Сичэнь глубоко вздыхает, улыбаясь во сне. Лань Чжань долго сидит на краю постели, глядя, как медленно истаивает омрачающая сон брата тень и как на самое красивое в мире лицо возвращаются покой и умиротворение. Утром Лань Сичэнь просыпается бодрым, отдохнувшим — и настолько непозволительно поздно, что приходится пожертвовать утренней медитацией, чтобы в оставшееся до завтрака время успеть привести себя в надлежащий вид. Он входит в главный зал вовремя, не задержавшись ни на минуту, и сразу же видит Лань Чжаня, с бесстрастным видом сидящего на своем обычном месте. Стоит Лань Сичэню переступить порог — и золотые глаза распахиваются, встречаясь с его собственными, мгновенно протягивая между ними невидимую нить. Лань Сичэнь идет через огромный зал, раскланивается, отвечая на приветствия адептов, занимает свое место — и ни на мгновение не перестает ощущать ее так же отчетливо, как скользящие по коже лучи утреннего солнца. Лань Чжань улыбается ему одними глазами, приветствуя, и Лань Сичэнь улыбается в ответ, чувствуя, как разливается в груди яркое живое тепло. «Ты вернулся». Однако по окончании трапезы он не успевает перекинуться с братом даже словом — к Лань Чжаню подходит дядя, а его самого окружают старейшины. До праздника середины осени остаются считанные дни, и слишком многие вопросы требуют внимания главы ордена. Лань Сичэнь тратит несколько часов на то, чтобы разобраться с их решением, и когда последний из старейшин покидает его дом, солнце уже стоит в зените. Лань Сичэнь устало растирает лицо ладонями, аккуратно складывает в стопку исписанные листы и выходит на улицу. Облачные Глубины постепенно восстанавливаются, затягивая нанесенные войной раны. Выложенные белым камнем дорожки давно отмыты от гари и копоти, большинство зданий, сгоревших в ночь нападения, вновь стоят на привычных местах. Им пока не хватает изящности отделки, но ровная чистота светлых стен действует успокаивающе. И все же следы вторжения слишком заметны. Лань Сичэнь останавливается у обугленного остова старой сливы, чьё цветение неизменно завораживало его каждую весну. В отличие от своих более молодых сестер, одевающихся в нежно-розовые лепестки, это дерево цвело темными, почти алыми цветами, и привычка подолгу любоваться этой непривычно яркой красотой прочно вошла в его жизнь. Лань Сичэнь протягивает руку, осторожно касается почерневшего ствола. Долго вслушивается, но не чувствует даже самого слабого тока энергии — сквозь мертвую древесину не пробивается ни единой искры жизни. Он с грустью отряхивает испачканные копотью пальцы и медленно продолжает путь. Разумеется, мертвый остов выкорчуют. Пройдет несколько лет, и посаженное на его место молодое дерево зацветет — но любоваться присыпанными снегом алыми лепестками больше не придется. Ноги сами несут его к учебному павильону. Часть занятий возобновилась, и хотя приезжих адептов сейчас нет, ученики Гусу Лань по-прежнему прилежно постигают древнюю мудрость. Лань Сичэнь останавливается возле дверного проема — так, чтобы не привлечь внимания находящихся в классе, и долго любуется открывшейся ему картиной. Сидящий на месте учителя Лань Чжань сейчас как никогда похож на небожителя. Идеально прямая спина, лежащие безупречно ровными складками белоснежные одеяния, отрешенное выражение прекрасного лица и ровный голос, которым он зачитывает трактат о четырех видах нежити, оказывают на учеников поистине гипнотическое воздействие. Благоговейную тишину нарушает лишь едва слышный шорох кистей. Лань Сичэнь смотрит, как опускаются, затеняя глаза, стрельчатые ресницы, как двигаются губы, как струится по плечам, переливаясь радужными всполохами в солнечных лучах, черный шелк волос… Руки Лань Чжаня сложены на коленях, а золотистый взгляд полуприкрытых глаз устремлен внутрь — он зачитывает трактат по памяти. На миг Лань Сичэню нестерпимо хочется войти, прервать своим появлением занятие и, поручив ученикам самостоятельную работу, увести Лань Чжаня с собой. Он подавляет недостойный порыв и бесшумно отступает назад. Почти все учебные пособия сгорели вместе со старым зданием, и чем быстрее ученики восстановят записи, тем лучше. Разговор с братом вполне может подождать до вечера. Лань Сичэнь тоскливо смотрит на солнце, которое едва перевалило за середину небосклона, и, вздохнув, отправляется в библиотеку. Здание встречает его тишиной и запахом свежеоструганного дерева. Сегодня здесь нет занятий, и Лань Сичэнь в одиночестве обходит просторные светлые залы. Повсюду установлены новые стеллажи, но заполнены они едва ли наполовину. Глаз невольно цепляется за пустые промежутки в ровных рядах книг и свитков, сквозь которые сиротливо просвечивают голые стены. Лань Сичэнь делает мысленную пометку сразу после праздников заказать мастерам резную отделку и шелковые кисти для настенных украшений. Возможно, когда появится свободное время, стоит написать для библиотеки несколько картин? Он спускается в подземное хранилище, окидывает взглядом тяжелые, окованные железом сундуки. Основная масса книг хранится здесь, и Лань Сичэнь в который раз мысленно благодарит небеса за то, что огонь, задохнувшийся под рухнувшей крышей, не успел добраться до подвалов. Все, что хранилось в верхних залах, сгорело, но самые редкие и ценные книги уцелели. Тень несбывшегося в очередной раз ледяным касанием скользит вдоль позвоночника, и Лань Сичэнь бережно проводит ладонью по крышке ближайшего ящика. Эта потеря стала бы для ордена невосполнимой утратой. Он спускается еще на один виток лестницы, коротким толчком духовной силы снимает запирающее заклятие и открывает вход в запретную секцию. Вспыхнувшие на стенах светильники горят ровным голубоватым пламенем, освещая пустые полки. Четыре привезенных накануне мешка стоят на полу. Что ж, настала пора вернуть столь тщательно охраняемые секреты клана на положенное им место. Лань Сичэнь делает шаг вперед и, наклонившись, касается грубой серой ткани, снимая печать. Один из светильников внезапно мигает, голубоватый огонек мерцает и гаснет. Лань Сичэнь вздрагивает. На миг накатывает гнетущее ощущение, словно река времени двинулась вспять. Ноздри щекочет призрачный запах дыма, в ушах звенят крики умирающих, заглушаемые ревом пламени, земля дрожит от топота сотен ног. Лань Сичэнь с силой сжимает виски ладонями, борясь с накатывающей тошнотой. Внезапно сгустившийся воздух забивает горло, отвратительное чувство собственного бессилия не дает вздохнуть, в ушах нарастает звон. Шаги за спиной он слышит словно сквозь толстый слой ваты — и резко оборачивается, едва не падая: чувство равновесия впервые за многие годы изменяет ему. На пороге комнаты стоит Лань Чжань. Его фигура словно светится собственным светом на фоне темных стен, а взгляд золотых глаз сверкающим клинком вспарывает окутавшую сознание пелену. Лань Сичэнь судорожно вздыхает. На миг ему чудится окровавленное лезвие Бичэня — но Лань Чжань смотрит ему в глаза и морок рассеивается окончательно. В руках у брата нет меча, белоснежные одежды не измазаны кровью и копотью, а янтарные глаза смотрят спокойно и внимательно. — Старший брат? Лань Сичэнь медленно разжимает руки, с трудом втягивая воздух сквозь стиснутые зубы. Порывисто делает шаг вперед и заключает Лань Чжаня в объятия, изо всех сил прижимая его к груди. Тот на миг цепенеет, а потом поднимает руки, обнимая Лань Сичэня в ответ. — Прости, — Лань Сичэнь шепчет это куда-то в пахнущие сандалом волосы. — Прости меня. В ту ночь… Я не должен был уезжать один. Руки вокруг него смыкаются сильнее. — Старший брат все сделал правильно, — голос Лань Чжаня звучит ясно и уверенно. — Ванцзи рад, что сумел помочь. — Я едва не потерял тебя. Лань Чжань чуть отстраняется, смотрит ему в лицо. Поднимает руку и мягко касается щеки. — Я здесь. Лань Сичэнь ничего не может сказать, горло перехватывает спазмом, поэтому он просто подается вперед. Они целуются, кажется, целую вечность. Лань Сичэнь совершенно теряет счет времени, и когда Лань Чжань осторожно отстраняется, не сразу находит в себе силы разжать руки. Лань Чжань отступает, и Лань Сичэнь ловит в его глазах хорошо знакомый блеск, замечает проступивший на острых скулах едва заметный румянец. Губы мгновенно пересыхают. До часа Свиньи, когда Облачные Глубины затихнут, отходя ко сну, еще целых полдня, и он собирает всю свою волю, отгоняя соблазн запереть дверь прямо сейчас. Несколько мгновений проходят в тишине. Лань Сичэнь не выпускает руки брата, неосознанным движением поглаживая тонкое запястье. Наконец Лань Чжань едва слышно вздыхает, осторожно отнимает руку и вопросительно смотрит на мешки с книгами. Лань Сичэнь тоже вздыхает, коротко кивает и первым делает шаг к полкам. Вдвоем они аккуратно сортируют и раскладывают книги по местам. Тишина больше не давит, легкий шорох бумаги и стук бамбуковых дощечек делают её знакомой и уютной. В четыре руки работа идет быстро, но каждый раз, оборачиваясь к брату, Лань Сичэнь задерживает взгляд чуть дольше необходимого. Им так редко удается остаться наедине вне пределов своих комнат, что сейчас Лань Сичэнь не может отказать себе в удовольствии смотреть, не скрываясь. Он любуется спокойным лицом и скупыми, отточенными движениями, пока, наконец, не спохватывается. — А-Чжань! Ванцзи оборачивается. — Почему ты сейчас здесь? Разве ты не должен вести занятия? Лань Чжань отводит глаза и смотрит в сторону. Лань Сичэнь с веселым изумлением смотрит, как блистательный Ханьгуан-цзюнь не может найти подходящих слов, застигнутый его вопросом врасплох. — Ты приходил, — Лань Чжань наконец поднимает на него взгляд. — Хотел меня видеть. — И прежде чем Лань Сичэнь успевает хоть что-то ответить, добавляет совсем тихо: — Я тоже скучал. Лань Сичэнь снова обнимает его. Они долго стоят неподвижно в тишине, нарушаемой лишь едва различимым потрескиванием пламени в светильниках, и их сердца бьются в унисон. Лань Сичэнь проводит рукой по гладким волосам, отстраняется и негромко декламирует, глядя Лань Чжаню в глаза. Сейчас. Утром всё Гусу могло услышать как близнецы кричали на двух нефритов . — Не Хуай Сан что здесь случилось?— спросили подошедшие Цзян Чэн и Вэй Ин . —Я не знаю они с самого утра на них кричат и гоняются за ними . — Лили ,Сакура успокойтесь мы сейчас вам все объясним только успокойтесь — кричали Лань Сичень и Лань Ванцзи убегая от сестер . Эти же утром . — Они напились?— спросили Лили и Сакура смотря на медленно трезвеющих молодых нефритов . — Чудеса проницательности!— ответил Лань Цыжень . —И нарушили множество правил . — Непревзойдённое видение ситуации! —Пшёл вон! —Дальновидный совет! – с этими словами Лань Цыжень выплыл из комнаты а следом с криками помогите демоны выбежали Лань Ванцзы и Лань Сичень . Сейчас . — А сколько же они выпили вена что близнецы их убить хотят?— спросил Вэй Ин . — Понимаешь Вэй Усянь у клана Лань есть одна слабость они от одной пиалки вена сначала засыпают а потом пьянеют— ответил Не Хуай Сан . — Лили Сакура успокойтесь пожалуйста— сказали нефриты Гусу спрятавшись за Вэй Ина и Цзян Чэна . — Ладно на этот раз прощаем но это последний раз еще раз это повторится вы знаете что будет с вами— ответили близнецы . — Конечно, конечно — ответили нефриты . Вечер, терраса отдаленного дома, три пиалы с чаем, флакончики успокоительного и громкие всхлипы: — Я так больше не могу! – плакал Лань Цижэнь и утирал краешком платочка свои горькие слёзы. — Тц, тоже мне, взрослый мужик! – причитали близнецы участливо подливала дедушке в чай успокоительное. – Соберись, тряпка! — Но, но, внученьки ! – всхлипывал учитель, — Это совершенно невозможно! Я не могу ЭТО учить! ОНО неучибельно! То, что оно было неучибельным, было, мягко говоря, неправдой. ИХ брат всё схватывал на лету. Только вот его совершенно не интересовали ни правила, ни этикет, ни заумные трактаты о чем— то вечном и непременно занудном. Он вообще не мог дольше часа на месте усидеть. А если и получалось, то через какое— то время терял всю концентрацию и засыпал. Это было возмутительно! — Дедушка , ты учитель или кто вообще?! – спросили близнецы . Вопрос был явно нериторическим, ибо учителем они его считали таким себе. — Что вы имеете ввиду? – возмутился Лань Цижэнь. — Да я лучший учитель во всех кланах! Ко мне даже отправляют детей из других орденов на перевоспитание! И знаете, что? У меня прекрасно получается! — То, что ты запугиваешь детей до смерти, не называется учительским талантом, — заметила Сакура . — Или, может, тебе напомнить, как в прошлом году от вас уехал седой мальчик? — Его родители хотели, чтоб он стал послушным! – уточнил виновник ранней седины волос ребёнка. — О, он стал. Таким послушным, что теперь он совсем не разговаривает! — Так его отец вроде и хотел, чтоб он перестал глупости болтать… — заметил себе под нос Лань Цижэнь. — Может быть, ты забыл? Так я тебе напомню! Вы тут заклинателей воспитываете , а не придворных императора. — Но, внученьки , у меня уже от него волосы с головы лезут! — Умные волосы покидают дурную голову, — снисходительно пояснили внученьки . — Но что же мне делать с ним тогда? – уже практически выл несчастный, замученный учитель. — С ним ничего. А тебе надо делать то, чего ты не делал никогда. А именно думать! Ты знаешь, в чём учительское призвание? – уточнили близнецы . — Научить детей? – несмело предположил будущий учитель столетия. — Научить! А не замучить! – вставила свои пять монет Лили , — вот и подумай, дедушка , как сделать так, чтоб ты раскрыл потенциал парня заклинателя, а не сделал из него монаха— придворного императора. Ты же считаешь себя одним из лучших! Так вот и придумай, как сделать так, чтоб твои ученики говорили тебе спасибо за ценные уроки, а не бежали от тебя в страхе, соплях и с седыми волосами, — фыркнула Лили . Несмотря на всю браваду со стороны внучек и их упрёки в сторону его учительских способностей, Лань Цижэнь знал, что они его любили. По— своему. — Может вы и правы— сказал Лань Цыжень .