За номером 404

Внушительному ремонтному помещению, раскинувшему свой простор почти на добрую сотню метров, пустынному и походившему скорее на карстовый грот, нежели на творение разумной воли, не хватало совершеннейшей малости для того, чтобы казаться рукотворным объектом. Пустоте катастрофически недоставало движения жизни, пусть даже это была бы капель обычной воды. Хотя почти все обитатели этой «пещеры» в принципе были не способны ощущать, что бы то ни было. Нелепые абстракции вроде гнетущей атмосферы или зловещей тьмы, выдуманные человеком, проходили мимо их внимания. Огромная — попросту колоссальная, если находиться внутри, — бетонная «кишка» вытянутого в длину полутоннеля была почти полностью окутана мраком, нарушаемым лишь в двух точках пространства. Светло было под большим прожектором, выжигавшим покрытый резиной бетон своим мощным снопом света в радиусе метров пятнадцати. Да чуть поодаль, от высоченного, в два человеческих роста проекционного монитора, исходили мерцания и отблески голубого и бирюзового. Всё остальное пространство, затемнённое и от того словно бесконечное, становясь похожим на пещеру со сталагмитами роботизированных станков и сталактитами ремонтных навесных линий, постепенно таявших в темноте. Под светом прожектора, выстроенные полукругом по дуге терминатора света и тени, замерли четыре разнокалиберные «машины», предназначенные для одной цели — войны. И даже после тщательной мойки они воняли смертью, но сейчас, частично деактивированные и поблёскивавшие царапинами на своих обшарпанных плоскостях в свете мерцания огромного экрана они были совершенно не страшными. Отчасти, казались даже красивыми. В центре пятна света, словно забаррикадировавшись столами с инструментом от взглядов и линз киборгов, вытянувшись по стойке «смирно», стоял худощавый парень в рабочей «подменке».  — …И последнее, сержант. Всех «номерных» — на списание… — взгляд на лице майора Табарры, спроецированном на весь монитор, был мертвенным, пустым и пугающим, как у голодной акулы. Почему-то именно эти бессмысленные определения шли на ум. Офицер словно не разговаривала со своим собеседником, а лишь оценивающе в него всматривалась, решая, достоин ли он того, чтобы быть съеденным, и что первым от него откусить. Подчинённый поёжился, глядя словно бы перед собой, в пустоту. Невзирая даже на то, что она не очень-то строгий руководитель, но с «Табой» было неприятно разговаривать просто по-человечески — Лаураия часто об этом нам говорил. Однако сейчас парень старался изо всех сил не показывать неприязни, проявляя чудеса «зрительной дипломатии», усердно при этом глядя и перед собой, и отводя глаза в сторону — особый, постыдный навык вечного низшего в ранге. Он делал всё, чтобы не встретиться взглядом с этой жутью на экране в облике соблазнительной женщины. Проходили секунды, взгляд огромных глаз на мониторе становился всё тяжелее, а штаб-сержант Това Лурия по-прежнему молчал. Он осознанно растягивал паузу далеко за пределы дозволенного субординацией, не спеша вскидывать руку в воинском приветствии и приступать к исполнению. И такой дерзости — которой Това раньше даже в мыслях не допускал! — немало способствовало навалившееся ошеломление. Конечно же, старший техник-ремонтник — он же и единственный из числа обслуживающего персонала в небольшом отряде, — отлично знал, что подобный приказ рано или поздно, но всенепременно поступит. Парень понимал, или хотя бы догадывался об этом ещё тогда, когда полный завидного энтузиазма — и не осознающий на какой ужас он добровольно себя обрекает, — подавал прошение на перевод в специальное подразделение так называемой «органо-механической пехоты». Знал и не верил, что любой механизм однажды сдадут в утиль… Но слова офицера о «списании», прозвучавшие, как гром среди ясного неба, и открытым текстом велевшие ему «убить» своих лучших, единственных друзей, ледяными когтями впился в кишки, скрутив всё нутро. Мне, по крайней мере, показалось, что техник должен был испугаться. Страх — кажется, именно это положено ощущать в такие моменты. На последних остатках решимости, стиснув волю и пальцы в кулак, человек всё же решил нарушить субординацию и ответить не по Уставу, дерзко взглянув в глаза офицеру.  — Н-но, мэм!.. Они ведь опытные солдаты!.. — воскликнул Лаурия, вслепую махнув рукой себе за спину и хлопнув ладонью меня по предплечью. — Все киборги только недавно прошли капитальный ремонт и модернизацию! На них установлены новейшие модули автохирургов!.. А на 404-м… Кулак Товы ткнул меня по ключице, как закадычного друга, ударив чуть повыше выреза драной, простреленной и застиранной майки.  — На 404-м даже смонтировано второе силовое ядро! Я… я сам его устанавливал, мэм! Это же новейший прототип уникальной силовой установки, обеспечивающей!.. Словно с разбегу наткнувшись на стенку, человек запнулся на полуслове под прицелом бездонного, пожирающего взгляда, сверлившего его с монитора и словно прожигавшего навылёт. Кажется, так люди смотрят, когда очень хотят размножаться или желают убить оппонента — не помню, что из этого верно. Хотя, наверное, всё же второе — по открытой шее сержанта Лаурии, стоявшего ко мне спиной, побежали крупные капельки пота. И всё-таки, спустя какое-то мгновение, парень собрал остатки смелости в своём сердце наперекор иррациональному страху перед миниатюрной женщиной.  — Простите, мэм, но они не заслуживают такого обращения!.. — сержант вскинул взгляд и твёрдо ответил, смотря в глаза офицера. Лицо Табарры с полным безразличием, но кровавой ненавистью во взгляде, слушавшей дёрганый монолог подчинённого, слабо мерцало на громадном мониторе, отчего казалось, словно огромное, милое, но от этого не менее жуткое чудище пыталось влезть в ангар через пролом в пространстве. Впрочем, это же мерцание было и единственным признаком того, что на экране не статичная картинка, а живое изображение — ни единый мускул не вздрогнул на лице «Табы» в ответ на тираду подчинённого. Машинный интеллект в моей голове тотчас вывел перед взором строку о недопустимости обращения в таком тоне к старшим по званию. А спустя миг в затылке легонько кольнуло морозной свежестью — даже сейчас, послабления по части разрешённых эмоций были очень скудны. На языке появился знакомый фантомный привкус ментоловой прохлады, погружающей разум в океаны спокойствия. Я неосознанно, даже без подсказки боевых систем, повинуясь одной лишь въевшейся в мозги привычке, начал продумывать алгоритм действий, представляя, какими вооружениями и на основании каких тактических приёмов уничтожал бы человека с габаритами, под стать огромному лицу на экране. Бесстрастная и исполнительная Система, мимоходом отметившая недопустимую дерзость Товы Лаурии, тотчас подхватила моё начинание, помогая просчитывать варианты убийства «лица» на экране. А женщина, тем временем молчаливо сверлившая взглядом подчинённого, неожиданно снизошла до эмоций. Послышался её разочарованный вздох:  — Сержант, уже одно только то, что я обращаюсь к вам лично, тратя своё драгоценное время на уточнения, должно было хотя бы намекнуть на всю серьезность сложившейся ситуации… — наставительно-безразличным тоном произнесла майор. Помолчала, наперекор заявлению о важности времени, а затем добавила. — Но мы вступаем в переломный момент, и на ваше счастье, боец, я ценю заслуги подконтрольного вам подразделения несколько выше, нежели строгое следование «букве» Устава. Иначе ваш дражайший 404-й уже казнил бы вас на месте за неподчинение старшему по званию… Мои кулаки — правый механический и левый живой, человеческий, — помимо воли сжались. Неустанно бдевшая машинная часть, мгновенно отреагировав на возможность поступления приказа, готовилась исполнить решение военно-полевого трибунала в ту же секунду, как приговор будет вынесен. Послышался шумный, испуганный глоток, и сержант вздрогнул, дернувшись так, словно пытался оглянуться. Движение так и замерло в самом зародыше. Лично мне была безразлична судьба Товы — это всё, что позволено было чувствовать киборгу, — но будь у меня выбор, я предпочёл бы его не убивать. Кажется, Лаурия был славным человеком. К тому же он столько возился со всеми нами, чиня, калибруя системы и модернизируя узлы. Окружая тем, что, как я смутно помнил, называют заботой. Но если потребуется, то я без усилий и колебаний раздавлю ему голову… «Не хочу, чтобы он умирал…» — отрешенные, чужие, словно грубо вырубленные в мозгу мысли закопошились в сознании, с трудом пробиваясь под гнётом медикаментозного умиротворения. А Табарра даже без намёка на угрозу — мне это было понятно и без активного голосового анализатора, — обронившая намёк о немедленной казни, опустила взгляд вниз, изучая какие-то документы у себя в руках и теряя всяческий интерес к подчинённому. Дальнейшие ее слова прозвучали совсем отрешённо:  — Ещё раз, сержант: всех «номерных» — на списание. «Осадным» навесить баллистические автопушки. «Штурмовикам» — тройной боекомплект и скорострельное оружие. «Инфильтраторам» — мины по всему корпусу. Бронепластины демонтировать максимально для увеличения мобильности. Препарат психоподавления заменить согласно плану «Выброс»… Её взгляд вновь поднялся на парня, стоявшего со взмокшей от холодного пота спиной.  — Надеюсь, теперь-то, когда старший офицер снизошёл и дословно разъяснил ваши обязанности, вы, наконец, сможете их выполнить подобающе? — ледяным голосом произнесла женщина, после чего, буквально срываясь на рычание, словно плюнула ядом. — Или мне отдать приказ киборгу за вашей спиной?.. Моя металлическая ладонь поднялась, словно прицел орудия, наводясь на затылок Лаурии. Один шаг — и его мозги брызнут на бетонный пол у нас под ногами…  — Нет, мэм… Вас понял, мэм… — сухо сглотнув, прохрипел штаб-сержант.  — Отлично. Через двенадцать часов жду доклад о готовности… Конец связи. * * * Изображение, съёжившись в крохотное окошко, исчезло, сменившись на прежнее умиротворённое отображение диаграмм наших основных показателей — состояния механических узлов и органических компонентов. Линии осциллографов вновь принялись чертить ритмичные пики и спады мозговой активности. Задвигались столбчатые графики, едва заметно колеблясь в зелёной зоне и говоря о минимальных энергопотреблении и нагрузке. О недавнем же разговоре ничего не напоминало. Мне, наверное, полагалось подумать о повисшей в ангаре гнетущей атмосфере, сгустившейся над ярким пятачком света — почему-то именно это клише всплыло в памяти, — но для бездушной «машины» такие выводы были чужды. Я просто безразлично смотрел перед собой на единственные свидетельства моего существования, плясавшие графиками на мониторе. Но краешком взгляда всё же заметил, как поникли тощие плечи нескладного парня Товы Лаурии — моего командира, техника. Наверное, друга. А теперь — и палача. Боевые подсистемы на территории части до особого приказа всегда деактивировались, и у меня в данный момент не получилось автоматически оценить температуру цели, её микромоторику и мимику, чтобы делать предположение о состоянии человека. А почти «в ноль» заторможенная психика — обычно я даже боль не чувствую, без анестетиков, просто потому, что она «не нужна», — не позволяла ощутить и капли эмпатии, чтобы хоть так посочувствовать старшему технику. Но всё же и в нас, официально мертвых машинах войны, теплился огонёк, из-за которого в мозги киборгов постоянно и непрестанно вливались психотропы. В нас жило то, что то и дело заставляло Лаурию совершать странные глупости, вроде радушных улыбок в наш адрес или желания облачить боевые остовы человекоподобных машин в одежду для обычных людей. Где-то глубоко и во мне всё ещё жили остатки тех жалких обрывков «человеческого», что до сих пор сохранились в разуме, каким-то чудом оставшись не изглаженными непрестанным введением препаратов, подавляющих волю. И эти самые «обрывки» человека сумели или хотя бы попытались понять стоявшего напротив сержанта. Парню, совсем молодому — ему ещё не было и двадцати пяти, — заботившемуся о своём отряде все последние шесть лет службы, без малого, как о собственных детях, было очень плохо, одиноко и страшно. Ведь приказ майора Табарры говорил однозначно — все киборги его подразделения сегодня обязаны умереть.  — Простите… — тихо прошептал человек, украдкой утирая грязным рукавом глаза и опуская свои живые пальцы на мою правую неживую кисть. Но все «номерные», и я в их числе, промолчали в ответ. * * * Отведенные руководством двенадцать часов пролетели незаметно. Но мне, 404-му, киборгу компоновочного класса «тяжёлый штурмовик», совершенно не думалось о том, что так невнятно, неприметно, буднично утекали последние мгновения отмерянной жизни. Разумеется, если только жизнью можно было назвать существование человеческого мозга в недрах боевой антропоморфной машины. И на такую пессимистичную мысль — а могут киборги быть пессимистами? — не повлияло бы даже то, что из всего отряда внешне я выглядел самым человечным. Наверное, даже симпатичным, по меркам окружающих. Това как-то подносил к моему лицу зеркальце, с гордостью говоря, что над внешностью в отражении потрудились на славу. Вот только внутри-то я был почти таким же холодным и мёртвым, как и тот металл, из которого была собрана моя силовая броня. Но ничего не изменилось бы, даже если по какой-то неведомой случайности поток психотропных веществ, обволакивавших живую, не машинную часть моего мозга, хоть на мгновение перестал бы угнетать любые эмоции. Даже если бы мне, овеянной «славой» машине войны, некогда бывшей вполне обычным мужчиной средних лет, позволено было бы говорить, то я просто ответил, что уже давно совершенно не против собственной смерти. Спустя шесть лет, целую вечность, если твой спутник — Война, Кит Фостер, а ныне — «номерной» 404-й, просто устал. Устал думать, устал нести смерть и профессионально от неё уворачиваться. Просто устал жить, о чём бы даже и не помыслил в прошлом, будучи ещё «стопроцентным» человеком. И те жалкие крохи эмоций — единственное человеческое во мне, — которые удавалось получать во время отключения и диагностики психотропных систем, и из-за которых техники так привязывались к своим «подопечным», стали уже почти безразличны. Наполовину человек, наполовину машина, я устал жалеть себя и сожалеть о минувшем, устал бояться урывками от ТО и до ТО. Мне надоело себя ненавидеть. Впрочем, это чувство, самое человеческое из всех прочих человеческих чувств — когда оно имело ещё хоть какое-то значение для 404-го, — было особенно сильным, проецируясь ощущением старой доброй ненависти, всепоглощающей и просто звериной. И не только потому, что тогда во мне ещё теплилась обида на весь мир, а и от того, что встречная неприязнь изливалась отовсюду на отряды, подобные нашему. И если техников просто старались не замечать, относясь к ним, как к какой-то низшей породе людей, неприятных, но полезных, то вот киборгов ненавидели чисто, страстно и искренне, до глубины души, как умеют лишь незамутнённые дети. Презирали за то, что человеческий разум, пускай и заточенный в холодное «эго» машины — недостаточный для оправдания повод! — убивал без раздумий и колебаний. Лишил жизней врагов ли, своих ли гражданских в миссиях устрашения. Сослуживцы, конечно же, понимали, что были совершенно не правы. Но проклинали нас за то, что киборги отнимали жизни хотя бы без мгновенья раздумий. Но вместе с тем, как бы ни была сильна неприязнь к «номерным», отвратительным химерам живого и мёртвого, весь парадокс заключался в том, что лучшего товарища в битве, чем киборг, попросту сложно найти. Не только умные, как холодный ИИ, но и когда нужно — хитрые, как человек, преданные, словно верный пёс, «номерные» машины никогда не бросали товарищей на поле боя. Бесстрашно шли в самое пекло сражения в первых рядах, вызывая ураганный огонь неприятеля на себя. Отступали последними. Но за это, за такую «искусственную» самоотверженность и преданность подобных мне ненавидели ещё больше, разрываясь между двух полярных эмоций. Нередко «номерные» — те из нас, у кого по тем или иным причинам ещё сохранялись в конструкции органические части тела, — возвращались с заданий, неся на себе не только следы боевых ранений, но отметки этой самой ненависти сослуживцев. И мне из-за специфичности конструкции, остававшейся самой «живой», доставалось, наверное, больше других. Для 404-го эти случаи ничего не значили, даже не отмечаясь во внутренних протоколах, как повреждения, но вот штаб-сержант Лаурия очень переживал по этому поводу. Всё было ничего, если я возвращался просто исписанный оскорбительными словами и весь размалеванный, словно татуировками, по открытым участкам кожи и корпуса под отлетевшими сегментами брони. Това грустно улыбался, говоря, что рейд, похоже, удался, а затем брал в руки пузырёк со спиртом, салфетку и тщательно оттирал с меня нательную живопись. Стирал и латал драную майку. Бойцы не меньжевались и на эмоциях рисовали всем, что подвернется под руку — несмываемым маркером, кровью, дерьмом… Куда хуже Лаурии приходилось, когда я нередко возвращался исполосованный ножами, без губ и ушей, намеренно обожжённый. После операций, на которых мне доводилось особо себя «проявить», сослуживцы с умыслом подручными средствами отвинчивали от меня куски сегментной брони и вымещали всю свою злобу. Однажды я даже вернулся в ангар без правой кисти. Размочаленный срез культи, прижженной раскалённым металлом и запечатлевший характерный отпечаток пламегасителя на винтовке, даже дилетанту говорил, что конечность не оторвало взрывом. Руку долго и нудно чем-то пилили и резали… Штаб-сержант Това Лурия, мой бессменный командир и техник, непрестанно возился со своими подчинёнными, чиня и леча нас. Он упорно отказывался видеть в отряде просто «вещи», стараясь хоть немного придать вверенным машинам их утраченной человечности. Вернуть хотя бы то немногое, отнятое у бывших людей, а ныне — киборгов, что напрямую не запрещалось и было в рамках Устава. Поэтому парень скрупулезнейшим образом восстанавливал все подобные травмы органики, уделяя им внимания не меньше, чем механической части, и привлекая к этому даже полковых хирургов. Военные медики не обязаны были делать нечто подобное — их работа причинять боль людям, а не ковыряться в машинах. Хотя «номерные» и значились во всех табелях, как боевые устройства, вроде винтовки или гранаты, только посложнее, но были всё-таки «чересчур» человекоподобными, чтобы закрывать на их раны глаза. Движущиеся по территории воинской части и попадающиеся на пути обычным бойцам «механические трупы» с изуродованными, ободранными до костей лицами очень уж пагубно влияли на и без того невысокий моральный дух людей. Оттого военврачи, даже будучи старше по званию, вынуждены были подчиняться требованию сержанта-техника. Например, стараниями Товы Лурии, 709-я шла в бой с макияжем на лице и с накрашенными ногтями — под бронёй всё равно не было видно. Парень делал «мейкап» подчинённой, как умел, явно набивая руку с годами. Или всё по той же инициативе старшего техника, лично участвовавшего в монтаже на меня второго силового ядра, я обзавёлся, должно быть, весьма экстравагантной для «машины» внешностью, которая наверняка подспудно подлила ещё больше ненависти к моей персоне. Тому причиной было не только моё лицо, множеством ранений и последующих операций изменённое до неузнаваемости и обретшее, как говорил Лаурия, изящные черты, но и тело, мужским в которым можно было назвать разве что сознание. Да и то весьма условно — то, за кого меня принимали, собственно меня больше нисколько не волновало. Вдобавок к этому и гениталий у меня не было за ненадобностью — киборгу они попросту ни к чему. Но всё это было лишь половиной дела, так как под силовой бронёй, как и макияж 709-й, всё равно не заметно, «мужчина» я или «женщина». Однако Това, упёртый в своём стремлении нас вновь очеловечить, смонтировав мне в грудную клетку второе силовое ядро — резервную энергетическую установку, — воспользовался в собственных целях своей обязанностью поддерживать надлежащий внешний вид «машин». Парень вынудил военврача пересадить мне пару миниатюрных женских грудей вместе с молочными железами! Перебранка с подполковником медицинской службы у Лаурии состоялась в двух шагах от меня, и ошалевший взгляд седой женщины, не сразу понявшей требование техника, сложно было не заметить даже полностью деактивированному киборгу. Сержант, предвидя уйму вопросов и сохраняя за собой инициативу в разговоре, предусмотрительно мотивировал свою заявку тем, что корпуса ядер значительно выступают за контур грудной клетки. Что в свою очередь — всенепременно! — приведёт к трению об амуницию и омертвение наружного покрова органики. А значит — и к прочим проблемам. Женская же грудь у киборга позволит официально доработать бронепластины силовой брони… Почему раньше, когда было только одно силовое ядро справа, омертвения тканей не наступало, и отчего вообще всю грудную клетку не освободить от органики и не укрыть несъёмным бронелистом, Лурия тактично умалчивал. Или загружал вопрошавшего ворохом технических подробностей и обоснований того, почему мне нужна грудь. Так у меня, почти позабывшего, кем же я был раньше, неожиданно появились вторичные половые признаки женщины, во время ремонта и техобслуживания задорно топорщившиеся вверх и в стороны крупными сосками под драной майкой-алкоголичкой… Для меня вся эта возня не имела никакого значения — если Лаурия считает это нужным, то пусть делает. На свои новые груди — предположу, что они всё-таки слегка великоваты, — за последние полгода я взглянул только раз, когда Това, поленившийся идти за штативом и копавшийся у меня в корпусе, попросил подержать инструменты. Я всё ещё помнил, что как будто мужчина — изредка обращался к себе, говоря «он», — сохраняя идентичность стараниями всё того же Лаурии, но наличие женских прелестей совершенно никак не задевало. Просто нагрудные защитные пластины экзоскелета были слегка переделаны и обзавелись приметной спаренной горизонтальной выпуклостью для того, чтобы новая плоть не сдавливалась между силовыми ядрами и внутренней стороной брони. А после этого Лаурия слегка подкорректировал в настройках и моё штатное удержание оружия. Боевая эффективность оказалась полностью восстановленной, и это было всё, что ещё хоть немного меня интересовало. В остальном же я просто делал то, чему выучился за годы сражений, великих и малых. С механической размеренностью, словно со стороны глядя кино о самом себе, выживал и без раздумий убивал всех тех, кого полуискусственный мозг опознавал, как врага. Ныне же, пока техник возился рядом с «машинами», напевая под нос. Похоже, он что-то для себя окончательно решил, потому что в обход приказа затягивал последние винты крепежей сегментной силовой брони на моём теле. А мне же оставалось отрешенно лавировать меж редкими островками памяти, силясь в который раз припомнить, как всё ЭТО началось. Психотропные препараты, дозированные в сниженной концентрации, понемногу выпускали разум из нерушимой стальной хватки беспрекословного послушания, позволяя обрывкам прошлого всплывать из тени забвения… * * * Когда поползли слухи о войне, да не о рядовой, «плюшевой» драчке за какой-нибудь безвестный доселе островок с «неожиданно» обнаруженной под ним нефтью и, соответственно, без демократии на самом острове, а о полнотелом глобальном конфликте, мало кто воспринял эти разговоры всерьёз. Подумаешь! Какие только враки не напишут, чтобы привлечь внимание к своему электронному изданию? Не побрезгуют даже откровенной ложью и дезинформацией в погоне за известностью, а уж спекулировать на теме войны вообще можно до бесконечности. И хотя кривотолки ходили всякие — сколько во Всемирной Сети людей, столько и мнений, — но в своей основной массе ленивый обыватель в это не верил, считая слухи жутковатой и нелепой, но всё-таки шуткой. «Что за варварство?.. Увольте, ну, какая война?..» — с уст уважаемых политических аналитиков, «усмирявших» общественность, слетали презрительные усмешки. — «Мы живем в прогрессивное время в цивилизованном обществе, давно изжившем такой уродливый атавизм, как глобальный конфликт… Фи!.. Как некультурно даже говорить о таком! Не берите в голову подобные глупости… а лучше закажите по скидке новый продукт в ближайшем Центре Увеселительной Репродукции! Три «эксклава» по цене двух!.. Вместе с покупкой в подарок вы — совершенно бесплатно! — получите разрешение на публичное умерщвление всех троих!.. Не упустите шанс, ищите в Центрах своего города!..» Иные же бросались в другую крайность, до истеричных высот нагнетая невнятную панику. Но их речи вызывали одну лишь усмешку, а самих паникёров практически вовсе не слушали, почти не замечая. Впрочем, и эти вторые действовали со всё той же целью, что и первые. Их задачей также было отвлечь внимание обывательских масс от реальных на тот момент задач: всемирного экономического спада, серьёзнейших социальных проблем на почве оголтелой «терпимости», вновь возникшей на заре нового столетия, и ужасающей моральной деградации, мешавшей всё это в адский бульон. Поэтому не удивительно, что обыденное и совершенно прозаическое, неприметное, как конец лета, начало Большой Войны с Инициированными — а тогда ещё всего лишь целомудренные «точки локальных конфликтов», — я, Кит Фостер, в меру упитанный мужчина в самом расцвете сил тридцати шести лет от роду, как и многие прочие, пропустил. В то время, занятый совершенно иным — от кризиса среднего возраста до поиска нормальной работы, — я совсем не задумывался о такой далёкой и совсем не страшной угрозе. Были дела куда поважнее, нежели вместе с параноиками и «срывателями покровов» посмеиваться в Сети, дескать, Эйнштейн-то, сука, был прав, и пора бы впрок запасаться дрекольем для будущих войн. Всё у меня в ту пору не клеилось, всё шло как-то не так и не этак. Даже посреди вседозволенности я казался белой вороной. Поэтому, чтобы хоть себя обмануть видимостью успеха, я вместо пустопорожних огульных обсуждений в безликом мире «миллиардов аккаунтов», значивших даже меньше, чем угрюмое молчание, выбрал для себя иное занятие. Уж не знаю, какие счастливые звёзды сошлись на небе в момент моего появления на свет, что позволили избежать пристрастия к бичу современности, но я вместе с единомышленниками по мере сил боролся с таким отвратительным явлением общества, как практика «Увеселительной Репродукции». В обиходе это звалось «клонерами». Сколько живых и, предположительно, обладающих личностью «искусственных» людей каждый месяц возвращались в эти заведения на умерщвление и переработку — Киту Фостеру, великовозрастному борцу с системой и законченному неудачнику, словно чудом избежавшему веяний моды своей эпохи, было сложно даже представить. Но и не думать об этом у меня не получалось. Однако, как бы мы и наши сподвижники в других странах не старались, тошнотворные Центры, продававшие живых кукол для секса, садизма и легальных убийств, прочно заняли свою нишу в пресыщенном утехами и излишеством обществе. Оттого бороться с этим явлением одними только протестами было попросту невозможно. Впрочем, у меня с товарищами всё-таки хватало мозгов и смелости, чтобы не просто выкладывать анонимные обличительные ролики в Сети и клепать ещё более бессмысленные статейки. Мы, по мере скудных сил и огромного желания, всячески вредили непосредственно объектам этой мерзостной ветви индустрии развлечений. Умелые девчонки и парни, среди которых, нужно признать, я был не на последних ролях, всячески саботировали работу центров клонирования, взламывая их сети, уничтожая базы данных клиентов. Другие группы активистов, больше любившие реальный «дестрой», нежели цифровой, выводили из строя инфраструктуру Центров, физически уничтожая коммуникации или, по-старинке, чиня простые, но очень эффективные поджоги. Даже сумели устроить два взрыва за четыре года подпольной работы. Разумеется, все прекрасно понимали, что это были сущие капли в море — индустрия «живых кукол на заклание» на поводке у трансконтинентальных корпораций была слишком доступной и порочной, чтобы общество так просто от нее отказалось. Но боевые группы неравнодушных людей не могли сидеть сложа руки. Затем был крайне неприятный инцидент в борьбе. Совершенно случайно выяснилось, что лидер нашей боевой ячейки, руководя подготовкой очередной операции, сама при этом пользовалась услугами Центра! Ежемесячно заказывала, как именовалось в перехваченном прайсе, «эльфийских подростков» для истязаний и членовредительства. Истовая «борцунья» за «права и свободы» была поймана с поличным, в буквальном смысле по кровавым следам, когда в садо-мазо «прикиде» утыканным лезвиями страпоном выворачивала внутренности двум длинноухим мальчишкам, купленным в центре клонирования. После такого удара в спину даже у меня уверенность в правоте наших действий пошатнулась, что уж было говорить о молодых ребятах, едва ли не разочаровавшихся в себе и друг друге. Однако ж, скрепя сердце, работа, всё же, продолжилась, лишь каким-то чудом не угаснув вовсе. Меня «сверху» торопливо назначили старшим в ячейке и попытались замять этот случай, крайне пагубный для репутации «активистов». Но весть о предательстве, совершённом человеком из числа самых идейных, мгновенно достигла других групп, разом обрушивая уровень доверия их членов друг к другу. Поэтому на фоне таких пертурбаций мирового значения какая-то там сущая глупость о том, что якобы может быть — и это совершенно не точно! — какая-то там война, ни меня, ни моих товарищей, грезивших пацифизмом и радугой, не интересовала. В конце концов, мы думали, что если в этих слухах даже и есть доля правды, но и в правительстве, пускай мерзавцы, но уж точно не полные дураки, раз смогли пробиться наверх. Если всё действительно так серьёзно, то не допустят, разберутся… Спустя почти полгода затишья, потратив то ли всего, то ли целых шесть месяцев на подготовку, я с группой удачно провёл парочку весьма громких акций. В том числе мы умудрились почти полностью поднять на воздух и основательно вывести из строя на неопределённый срок два крупнейших Центра в своём городе. После чего, тщательнейшим образом «заметая» следы, залегли на дно, сливаясь с тенями и следя за реакцией властей. Все прошло настолько удачно, что оба взорванных «клонера» почти неделю мелькали в СМИ — достижение явно немалое! А затем, как дежавю, вновь случилось предательство. Кто-то из лидеров нашей неофициальной организации, или же и вовсе простой рядовой «боец», но из числа «приближённых», за персональную индульгенцию перед официальной властью выдал адреса и имена нескольких тысяч участников Движения. Так называемой «Группе Фостер» порадоваться успеху за недавние акции оказалось не суждено. Меня и моих людей арестовали разом, повязав почти всех за пару часов, в первый момент ошарашив даже не столько фактом задержания, сколько абсурдностью самого поступка. Потому как спецслужбы действовали настолько уверенно и стремительно, словно не просто заранее знали имена и места явок, но даже расположения личных убежищ, о которых активисты не распространялись и среди своих. Выходило, что нам сперва позволили взорвать, чтобы через «пять минуть» поймать по горячим следам? Как будто для задержания нужна была действительно веская причина… Затем случился быстрый, невнятный суд, больше похожий на фарс, и нашей группе в полном составе вынесли смертный приговор за «зверски убитых» в Центре кукол. Всё случилось так стремительно, обринув меня в настоящую бездну апатии, подобно механизму самозащиты заполнившую сознание, что я до самого последнего момента так и не смог до конца осознать, что скоро моей жизни настанет конец. И всё бы, наверное, даже ничего, если бы приговор привели в исполнение без проволочек. Да вот только я на свою беду был лидером группы, поэтому, как руководителя активной ячейки, меня «напоследок» подвергли допросу с пристрастием, мало отличному от простой вивисекции, выпытывая и выспрашивая то, чего я и знать-то не мог. А потом, когда, утратив силы вопить от боли и просто сипя в непрестанной агонии, на пыточном операционном столе все ещё содрогалась в конвульсиях безрукая и безногая куча живого мяса, распущенного на лоскуты и некогда носившего имя Кит Фостер, мне впервые в жизни действительно очень, очень сильно не повезло. Ведь оставалось вытерпеть совсем немного. Подождать ещё самую малость — и пришла бы награда в виде забвения и пустоты. Изломанный и изорванный, я уже не боялся небытия, страстно желая идущего вместе с ним освобождения. Но моё истерзанное, искромсанное в ошмётья тело, находившееся на грани смерти и жившее лишь за счёт медицинской аппаратуры, оказалось не в состоянии сломать разум! К моему неописуемому ужасу почти всё время пыток я оставался в сознании даже без особой медикаментозной поддержки, переживая всю полноту кошмарного опыта! Желанная смерть от болевого шока наступать всё не спешила. Разум не дал трещин, не обрушился в бездну безумия, а был ясным и чистым — насколько он вообще может быть таковым у человека, подвергнутого чудовищным пыткам. Наверное, это была какая-нибудь неприметная мутация в ДНК, что повысила мой болевой порог, или что-то вроде того… А затем, вслед за чередой откровенных неудач, мне «повезло» последний раз в жизни. Конфликт Совета и Коалиции вышел на новый виток и Большая Война — ну, надо же, какая неожиданность! — действительно заалела на горизонте. Поэтому меня, как смертника с уникальными психофизическими параметрами, ждала процедура киборгизации и отправка в одну из «горячих точек». Там становилось слишком уж горячо — личности, способные выдержать полное слияние с боевой машиной, были очень нужны в зоне конфликтов. * * * Когда отведённый срок истёк, и Табарра вновь по какой-то причине лично вышла на связь, все «номерные» были предусмотрительно убраны подальше с глаз офицера и погружены в десантные капсулы. Осадный танк 209-й, тяжёлый штурмовик в моём лице и два «инфильтратора» — 709-я и 800-я, — дожидались своего последнего часа. А штаб-сержант, вытянувшись по струнке, с тупым рвением безмозглого солдафона рапортовал о выполнении приказа и готовности к началу операции. Майор даже не кивнула в ответ, просто оборвав связь. Однако когда пришёл транспорт, на его борт погрузили не четыре, а пять десантных модулей. Сержант Лаурия, облаченный в грузовой экзоскелет, наскоро оборудованный вооружением, отправился в свой первый настоящий бой вместе со своими «машинами».  — Члены отряда «Аспис-8», немедленно явиться на одиннадцатую палубу для инструктажа!!! Повторяю!.. — вслед нашему удалявшемуся транспорту сквозь сирену тревоги по громкой связи пробился блёклый голос майора Элизабет Табарра. * * * Сражения в полном составе, как такового, попросту не случилось. Летающий транспорт даже не успел сбросить все капсулы, круто накренившись и изрыгая их из своего нутра, словно нескладная роженица, как был сожжён прямо в воздухе, вспухнув облаком раскалённой плазмы. Сгусток плазмы полоснул корпус воздушного судна и Лаурия с 709-й оказались самыми везучими. Они даже не успели ничего осознать, испаряясь вместе с транспортом в считанные доли секунды. Но три десантных шлюпа, полыхнув тормозными двигателями и опалив пожухлую травку, всё же ударились в землю посреди разгоравшегося «боя в никуда». Звонким хлопком, на миг перекрывшим даже грохот падавших в отдалении обломков корабля, в стороны отстрелились фальшборта и пиропатронами были перебиты крепежи запертых внутри киборгов. Наш непосредственный командир погиб, не успев даже ничего сказать напоследок, как не поступало и каких-либо обновлённых директив от вышестоящего руководства. Командование, давшее сигнал к контрнаступлению, словно исчезло. Но подобное мало что значило для «мёртвого мяса» вроде нас. Даже исчезни в этот миг вообще всё человечество разом — «номерные» всё равно пойдут в бой подобно живым механизмам. Будут чинить себя и друг друга, жрать человечину, падаль или вовсе дерьмо, любыми способами поддерживая себя на ходу, но не остановятся ни на миг. Будут сражаться до последней пригоршни жидкости в гидравлике и до последней капли крови в сосудах… Озаряемый близкими вспышками от выстрелов древней орудийной платформы на колёсном ходу, промчавшейся мимо, 209-й, сотрясая землю шагами могучих опор, рванул с места. Громадный танк не удосужился даже обогнуть тонкий остов обнажённой десантной капсулы, и просто смял металлические рёбра корпуса своими механическими «ногами», на ходу разворачивая пушки в боевое положение. Тяжелобронированный двухопорный монстр, несущий на себе оружия и боеприпасов едва ли не больше, чем весил сам, несмотря на габариты, был самым мобильным и быстроходным в нашем подразделении. Спустя миг, захлёбываясь в длинной, на расплав стволов, очереди, сотрясающим воздух басовитым грохотом зарычали автопушки 209-го. Не сразу поняв, что происходит, я заторможено почуял, как ощутимо потянуло «ужасом»! И я даже не сразу понял, что же чувствую, отчего в искусственных конечностях на краткий миг пробудился фантомный озноб страха. И только лишь спустя непозволительный в бою миг до меня дошло, что позади нас в бой вступили какие-то исполинские шагающие машины, с торчавшими прямо из их корпусов угрожающего вида орудиями. Их было всего семь, но именно они, видимо, и являлись главной целью нападавших, представляя для них основную угрозу. Каждый титанический залп этих стальных сферических исполинов, казалось, сотрясал само мироздание и как будто с невероятной мощью проламывал пространство, внося странные помехи в мои экранированные системы. На доли мгновения засмотревшись на этих гигантов, я вдруг, на мгновение растерянно понял, что чувствую что-то сродни волнению. Я чувствую?! Сбивая дыхание, сигналы датчиков расцветили дисплей визира красными оспинами, отмечая множество стремительно приближавшихся целей. Их было куда меньше, чем нас, но в то же время эти красные точки как-то странно, что ли, давили на мозг, источая всё то же встречное чувство «ужаса», пока ещё едва ощутимого, но пробиравшего до металлических костей… Повинуясь велению боевых подсистем, я вскинул к плечу крупнокалиберную винтовку, досылая патрон и тотчас отсекая пару коротких очередей. А затем, по примеру 209-го, проламывая остов капсулы, ушёл кувырком в сторону, перекатываясь в своей броне, словно рыцарь, перепутавший исторические эпохи. Бронекостюм, снабжённый собственной автономной системой гидравлических движителей, не ощутил подобных усилий, разрывая металл одноразового десантного шлюпа, как паутину. Система услужливо информировала о том, что огонь по Инициированным из любых видов стрелкового ручного оружия — что на таком расстоянии, что прямо в упор, — равно как и любые попытки увернуться от встречных атак, попросту неэффективны, а поэтому нецелесообразны. Но та же Система, противореча себе же и все парадоксы в решениях сбрасывая на человеческую «половину», неустанно выбирала самый оптимальный алгоритм действий из возможно доступных. Делала своё дело, даже если оно было абсолютно лишено смысла. Я же, теряя драгоценные мгновения на бесполезные действия, тем не менее, всё ещё не был уничтожен, и из этого могло следовать только одно. Мы жили до сих пор лишь потому, что были совсем не опасны для обезумевших Инициированных, стекавшихся к огрызавшейся изо всех орудий Цитадели, как хищники к загнанному зверю… Безоружная 800-я, юркая и подвижная — «стремительная», подсказало во мне что-то чужое, обдавая металлическую спину ознобом, — теперь несла на спине горб миниатюрного ядерного заряда, устремившись по прямой, не скрываясь. Я, неосознанным жаждущим взглядом провожая человекоподобный остов, мимоходом отметил, что действия киборга-инфильтратора не результативны и опрометчивы. Вероятно, у неё сбой в устройстве инъекций психотропных препаратов. Система тотчас приняла к сведению информацию, поступившую от моей человеческой половины, и через мгновение стёрла, удалив, как несущественную. «Счастливая дура…» — тем временем внезапно вновь промелькнуло у меня в голове, но и на это боевые вспомогательные системы отреагировали тем же безразличным образом. [Не существенно] — мигнула надпись у меня перед внутренним взором, и боевая машина — моё второе «я», — повинуясь неумолимым алгоритмам, направила 404-го в атаку. Двигаясь вперёд тяжёлой рысью, гулко бухая подошвами о землю и «на автомате» высаживая от бедра магазин за магазином в красные точки на дисплее визира, я крайне странно себя ощущал. И что-то подобное бывало со мной лишь в ремонтном ангаре, но ни разу — в бою. В киборге 404-м вновь просыпался гнев! Това Лаурия не имел прямого доступа к нашим корневым подсистемам, таким, как программное обеспечение или та же инъекторная установка, но кое-какие правки в настройки он всё же мог вносить. И я, всё полнее и стремительней начиная ощущать страх, радость, безумную ярость, и глубочайшую благодарность разом, ошарашено осознавал — это был последний подарок Лаурии своим подчинённым! Он прекрасно понимал, что всё бессмысленно, даже когда в обход приказа навешивал бронезащиту на наши тела. Поэтому штаб-сержант смог дать своим подчинённым единственное, что могло иметь хоть какой-то смысл в такой ситуации. Может быть, он повёл себя, как эгоист, но дал нам шанс вновь ощутить себя живыми и хотя бы умереть людьми, а не «машинами»! Размеренно двигаясь вперёд и уже не стреляя — я смог отчасти противиться воле Системы! — мой взгляд был прикован к 209-му, поливавшему из всех орудий. Мгновенно стало понятно, что он тоже ведёт себя странно! Не способный до конца сопротивляться воле ИИ в его искусственном теле, огромный киборг, как спятивший локомотив, окутанный густым облаком пыли, двигался на максимальной скорости вперёд и только вперёд, стреляя неприцельно и непрерывно. Внезапно, обдавая забытым и таким сладким ознобом испуга, на меня снизошло осознание: 209-й целенаправленно шёл умирать! Он просто привлекал к себе внимание, стараясь показаться врагу достойной удара даже не целью — мишенью!.. С гудением, завиваясь в спираль, над моей головой полыхнул синеватый луч — залп с одной из огромных боевых машин, оставшихся позади и разрывавших своей нечастой стрельбой дикую какофонию боя. Изогнувшийся дугой поток энергии прошёл выше, метрах в пятнадцати от земли, но я словно на монолитную стену наткнулся и на мгновение вырубился, оглохнув и ослепнув от шума помех. Конечности свело аналогом человеческой судороги, почти все системы отказали, и закованный в тяжёлые латы механизм — и я, и не я одновременно, — с грохотом рухнул навзничь, зарывшись шлемом в землю и вздымая волны пыли! Через миг, включившись снова, боевая система зарегистрировала недокументированный резонанс экспериментального силового ядра с неизвестным типом энергии, который выпускали боевые машины оставшиеся позади. Но мне, всё основательней утопавшему в заливавших сознание мыслях и чувствах, на это было наплевать. Без поддержки Системы — сам! — я привычно ушёл в сторону перекатом, легко вскочив на ноги и бегло проскользив взглядом по строкам, говорившим о штатности всех режимов, продолжил движение…  — ЗА ИМПЕРА!.. — внезапно ворвался в эфир оглушающе-радостный, какой-то дурной и просто безумный вопль 209-го, мгновенно оборвавшись на взлёте. Массивный киборг наконец-то получил своё, приблизившись достаточно близко и почти израсходовав весь боезапас. Один из противников слегка сместился в сторону, голубая молния от его тела отпочковалась и полыхнула в корпус огромной машины войны, взрезая дугой электричества бронированный остов так же легко, как допотопную консервную банку. Через миг она просто сдула 209-го, словно карточный домик. Разметала его тело по округе облаком раскалённого металла и дождём разбитых деталей. Обломки киборга, брызгая струями угольно-чёрной жидкости из гидравлики, рухнули на землю, зачадив дымным костром и содрогаясь от детонировавших остатков боеприпасов. «Завидую, с-сука…» — отрешенно подумал я, удивляясь собственным свободно текущим мыслям и по-прежнему двигаясь размеренной рысью, по пути лишь раз взглянув на останки боевого товарища. А ведь мы действительно могли называться боевыми друзьями — я однажды даже чинил 209-го и прикрывал его отступление. Именно тогда мне впервые взрывом снесло пол лица, и Лаурия сделал 404-му первую операцию… Явно барахлившие инъекторы творили дикую сумятицу в голове, вынуждая живущие в одном теле человеческий мозг и машину бороться друг с другом, порождать всплески противоречивых чувств. На меня, словно на новорождённого, едва открывшего веки, вылились разом все эмоции и переживания, что уготованы на роду человеку. Хотелось кричать и рыдать! Я давно позабыл, как нужно смеяться, но этого тоже хотелось. Хотелось жить, и в то же мгновение разрывало от ужаса, отвращения и желанья подохнуть прямо на месте. Закинув винтовку за плечо, и уложив её в магнитный дорсальный держатель, я изо всех сил, как тяжеловесный спринтер, рванулся вперёд, расшвыривая с пути роботизированную пехоту… «Мама… Мама… Мама!..» — по внутреннему, для боевого обмена, радиоканалу неожиданно начали приходить невнятные, всхлипывающие бормотания. Я привычно пощёлкал частоты, рефлекторно запрашивая разъяснения, но бормотание не утихало. А вокруг, словно абсурдная оправа этому важнейшему для человечества слову, развернулся настоящий механический ад. Вал робопехоты, подобравшийся слишком близко к врагу, просто плавился, горел и спекался в ком искорёженного металлического шлака, полыхая агонией реактивных струй соломенно-жёлтого пламени. «Мама!..» — раздирая барабанные перепонки истошным воплем, закричал голос в наушнике. — «Мамочка!!!»  — Заткнись! — крикнул я во весь голос, используя наружный динамик брони. — Замолчи, тварь!.. В сумятице боя, где даже мыслей своих не услышишь, моя нелепая фраза, конечно же, осталась без ответа. Но мне и не нужен был собеседник, потому что я наконец-то смог сожалеть! Сожалеть о том, что моя силовая броня не настолько мобильна, как 209-й, и я всё ещё живу, не добравшись до вала всеочищающего пламени! Сбивая со сладостных мыслей о смерти — вот она, в нескольких сотнях метров, полосует и плавит землю терраватами восхитительных молний! — в эфир ворвался надрывный плач, словно вгрызаясь в сознание, жутким червём воспоминаний прогрызая в мозгу нору к чему-то забытому, важному… Очередной синеватый залп, как будто прорывая само пространство и время, пронёсся совсем рядом, и я вновь оступился, клацая сочленениями брони и тяжело перекатываясь по земле через голову. А затем, смахнув с визира грязь и громыхая конечностями, едва смог подняться, ошарашенный очередной неуставной ситуацией — по спине под панцирем из металлокерамики полз липкий, чудесный озноб полнотелого ужаса! «Мама, пожалуйста!» — всё надрывался кто-то невидимый, продиравшийся отчаянным, полным паники криком через марево слабевших психотропных инъекций. Я содрогнулся всеми остатками своего органического тела, на три четверти слепленного из донорской ткани, и мотнул головой, вскакивая на ноги. Взмахнул закованной в прочный покров ладонью, словно пытался отогнать морок призрака или этот самый жуткий крик, а затем в странном, чуждом и незнакомом порыве выдернул из-за спины винтовку одной рукой, с наслаждением вжимая гашетку и словно взмахом громадного веера швыряя очередь за горизонт. На губах вспыхнула дурная усмешка — я улыбаюсь?! — и тяжёлые бронебойные пули прошили навылет оказавшихся на лини огня робопехотинцев, расплёскивая их, словно мыльные пузыри, а затем огненной рваной дугой взлетели в зенит.  — Сдохни молча! — хохоча, брызгая слюной и не помня себя таким даже в бытность свою человеком, крикнул я в голос, безнадёжно пытаясь перекрыть рёв боя. Внутри моей «бронескорлупки» вдруг стало душно и тесно. Тяжесть сдавила грудь, далёкие годы тому назад позабывшую, что значит гнать свежий воздух по лёгким… Басовитый грохот оружия оборвался и я, вставив винтовку обратно в гнёзда держателя — вот же чёртова привычка! — и едва не припадая на четвереньки, рванулся дальше, в разрывавшем сознание жутком, эйфорическом страхе сминая тяжёлой ступнёй антропоморфный остов робота, чудом уцелевший и не прекращавший попыток подняться. Вломился в идущий к кипящему краю небытия строй роботизированной пехоты, раздирая стальными пальцами их корпуса, отрывая руки, ноги и головы. Совершенно бездушные автоматы умирали покорно и молча, от чего клокотавшая, певшая ярость захлёстывала разум ещё сильней, и их хотелось «убивать» ещё больше. Перед глазами всё окончательно начало плыть и меняться, оставаясь при этом всё той же адовой круговертью пламени и разрушений, не желавшей меня забирать. Теперь не только инъекторы начали сбоить, позволяя прорываться в сознание сочным лохмотьям эмоций, но и опознавание целей из-за сближения с Инициированными, превратилось в простой «белый шум», бьющий прямо по мозгу.

[Прототип силовой установки. Статус: незадокументированное состояние, возможна неполадка…]

Промелькнувшая строка, говорившая о новом ядре, осталась незамеченной — я и так это знал, ведь стальные тиски настоящей боли сжимали моё сердце! Я чувствовал, как болело то, что давно покинуло остатки моего человеческого тела — внутри, кроме силовых ядер и фрагментов системы пищеварения не было места для такой глупости, как пульсирующий комок мышц. И всё же я чувствовал эту прекрасную боль!.. Было ли это из-за близости к обезумевшим магам или же наконец-то дали о себе знать принципиальные ошибки в конструкции экспериментальной силовой установки, смонтированной во мне как раз слева, оставалось неясным. Я тем временем стремительно начал терять контроль над собой. Конечности пока ещё слушались, только словно с задержкой по времени, а механическое тело под скорлупой силовой брони сотрясалось от всплесков странной энергии. И, конечно же, в груди — там, где был лишь металл под мягкой прослойкой человеческой плоти, — поселилась чудесная, резкая боль! Сделав пару шагов и заскрипев сочленениями, как ржавый шарнир, я замер на месте, падая на колени и хватаясь рукою за «сердце». Откуда-то всплыло это движение — так умирают все старики. Пальцы брони царапнули по сегменту нагрудника, а в уши ворвался вовсе истошный девичий визг:  — Мамочка! Ма-а-а-а!!! Сотрясаемый конвульсивными судорогами, словно разбитый параличом древний старец, я всё больше высвобождался из узды безразличия и смог наконец-то понять, кто же так настойчиво взывал к своей матери. Это кричала 800-я, голос которой мне довелось слышать всего пару раз за несколько лет. И к ней вернулась память — я был в этом уверен, потому что тоже всё вспомнил. Вспомнил, как мы с 800-й были приданы в усиление карательной группе. Вспомнил, как я несокрушимым копьём проходил сквозь укрепления противников военного положения, и как затем 800-я публично-показательно сворачивала шеи арестованным «паникёрам» по законам военного времени. Вспомнил, что среди них была мать 800-й, звавшая дочь до последней секунды и с улыбкой смотревшая на подступавшую смерть… Заряд на спине девушки-киборга полыхнул ослепительным светом атомного огня, обрывая её надрывный вопль ужаса, и мощнейшей волной вибрации ударяя в меня через грунт. Заверещавшая тревогой автоматика в доли секунды затемнила визиры дисплея, но я всё равно ослеп на мгновение, рефлекторным, совсем человеческим жестом укрываясь ладонью от вспухавшего облака ядерного гриба. Защитное покрытие на броне мгновенно пошло пузырями, обуглилось и через секунду по раскалённым доспехам, сметая с них обгоревший слой радиопротектора, хлобыстнул сокрушительный фронт ударной волны, сшибая меня с ног и волоча по земле. К облакам, разгоняя в стороны купол конденсации, взметнулся исполинский, дымный «гриб». Инициированные, оказавшиеся в непосредственной близости от места подрыва, даже внимания не обратили на вспухающую полусферу испепелявшего сам воздух пламени. Но вот моё «сердце» от их близости сбоило все подсистемы, не позволяя даже подняться. Кажется, пытаясь кричать от боли, я даже ощутил грохот пульсации у себя в груди!.. Каким-то неимоверным — человеческим? — усилием воли, завывая работавшими вразнобой приводами и плунжерами на броне и в теле, я всё-таки смог кое-как вскинуть оружие, трясущееся даже в могучей хватке руки экзоскелета. А затем вжал гашетку, выпуская длинную очередь по врагу.  — Сдохните, твари… — мне впервые вновь захотелось кого-то убить! — Сдохните уже, наконец!.. Или убейте меня! Беспричинная ярость — за что мне ненавидеть летевших по воздуху полумёртвых безумцев, поросших кристаллами? — затопила сознание, и существо в недрах мешанины из металла и плоти окончательно вспомнило, что оно — человек. Скрипя суставами, я с рычанием встал, срываясь на вопль и вскидывая к плечу оружие — до парившего над землёю врага было жалких сто метров. Выстрел из моей винтовки с такой дистанции — всё равно, что пальба в упор…  — СеЙчАс тЫ у МеНя, ЕбаНая С-суКа, ПолУчиШь!.. — радостный, изломанный, пересыпанный шумом помех и, наперекор ощущениям, совершенно нечеловеческий хрип вырвался из моего горла. Противник чуть сдвинулся, направившись на меня — кажется, смерть наконец-то увидела страждущего… Оружие загрохотало, норовя увести ствол вверх и колоссальной отдачей, не угасавшей полностью даже в демпферах манипуляторов доспеха, расплескало боль от «сердца» по всему моему механическому телу. Но пули, словно невесомый песок, рикошетили в стороны от невидимых защитных полей приближавшейся цели. Хотя я едва ли мог это осознанно различить — система наведения попросту сошла с ума, выжигая мозг адской болью. Неожиданно «маг», бывший совсем уже близко, внезапно замер, после чего мгновенно исчез в угольно-чёрной вспышке. А спустя ещё миг, почти вплотную над моей головой — можно было коснуться рукой этого сияющего великолепия! — словно попав в замедленный поток времени, не спеша, пронёсся голубой луч энергии, взорвавший сознание и окончательно лишивший слуха, зрения, чувства реальности. Ядро-прототип вошло в резонанс, намертво переклинивая все протоколы и включая всё разом — от обезвреженной Лаурией системы самоликвидации до экстренного отстрела сегментов силовой брони! Грохот от выстрела вслед за лучом промчался по уже опустевшему пятачку земли, на котором я пытался вести свой последний бой. Лишь куски силового доспеха, как опустевшая яичная скорлупа, разлетелись в стороны в лучах насыщенной синей вспышки…