Дама Червей

— Было так страшно. Так больно! Наоми плакала, одной рукой всё сильнее зажимая рукав Эйми, а второй упираясь в пол. Ямада заплаканного лица не видела — девочка пряталась — но почему-то всё отчетливее видела в ней Гин. Акутагава ведь когда-то была такой же — беспомощной, боязливой, напуганной до онемения конечностей. Только потом, стараниями и непосильным трудом, пережитыми смертями и увиденным ужасом прямо под боком, она стала иной. В ней, вечно скрытной, вечно холодной, не узнавалась та маленькая, брошенная на произвол судьбы девочка. Пройдет время — и Наоми изменится. Эйми была уверена, пусть, кажется, и не хотела этого. Так не хотела, чтобы Наоми, ещё одна живая душа, сломалась. — Я так хотела помочь. Я так хочу помочь, Ямада-сан. А он… Он совсем не слушает. Я боюсь, — всхлип и долгое молчание. — А теперь боюсь ещё сильнее. Эйми присела на корточки и обняла за плечи, мягко подняв голову. Глаза у Наоми сейчас заметно сузились и стали совсем красными — она походила на котёнка, только-только родившегося и совсем слепого и беззащитного. Эйми улыбнулась, как могла тепло, и тихо заговорила. — Ты слабая, Наоми. Ты не можешь сражаться с теми людьми, которые встанут на вашем пути. И ты сейчас должна решить, готова ли терпеть остаток жизни только из-за того, что твой брат эспер. Она замолчала, ожидая ответа и продолжая смотреть на заплаканное лицо совсем маленькой — ей было двенадцать (кажется двенадцать) лет — девочки. — Он мой брат! — почти оскорблённый тон, дающий понять, что Наоми иначе жить не может. Быть рядом, помогать, чем только возможно… Разве может она выбрать другое? — Ты не сможешь спасти его, — она тяжело выдохнула, пытаясь понять почему же, зачем, все эти маленькие девочки так отчаянно хотят помочь старшим братьям. — Но сможешь защитить от вранья и обмана. От того, что может ранить. Ты умная девочка, и именно ты быстрее будешь понимать, где правда, а где ложь. — Я обещаю, — тихий шепот. Эйми почувствовала, как напряглись руки Наоми. Но, сделав ещё одно усилие, она снова заплакала и, видимо, желая как-то выразить свою благодарность, почти упала на Эйми, обхватывая её за шею. — Мужчины вообще очень странные существа. Не стоит ради них так убиваться. Даже если это твой родной брат. — Я… Я обязательно справлюсь. Эйми встала, поднимая Наоми за собой и невольно отмечая, что вес детей становится для неё великоватым. — Не плачь, моя милая. Пока я не подпущу его к тебе. И я обещаю, что никто не приблизится к вам ни на шаг, ни на день, пока я ещё жива. Зажимая в кулаке все силы, стараясь выкинуть остатки чувств в пламя, Эйми надеялась и верила в то, что скоро отпустит, скоро всё пройдёт. С ней так уже было. Только это самое было почему-то не научило её беспокоиться о своей жизни, а не о чьей-то ещё. Снова, даже в такой ситуации, она готовилась стоять лицом к ветру, закрывая теперь уже не Акутагав, а Танизаки. Маленькие дети, беззащитные, наивные… За что же они должны были страдать? А Эйми делала достаточно плохого, ей есть за что платить. Да и не привыкать уже. — Ты ещё не знаешь, как громко будешь потом смеяться. Возвысившись над другими, ты поймёшь, что ничего в мире не изменилось, просто те, что когда-то казались лучше и сильнее вдруг стали бесполезными пешками. Она гладила её по голове, проводя рукой от лба до самых кончиков длинных тёмных волос, и прижимала к себе. Она сама слабо верила в то, что говорила — превосходство давало некоторые преимущества… Но за него надо было платить. Платить высокую, несоразмерную по мнению Эйми цену: стоя на берегу пропасти, приходилось выбирать путь — смотреть вниз, легко и безболезненно ровно до тех пор, пока не сорвёшься; с болью продираться, поднимать взгляд к звёздам. Второе, наверное, лучше. Если только не провалиться в пропасть и после этого. Так что пока кровоточили их раны, лезть на рожон точно не стоило. А раны рубцевались, ибо рядом было сердце, что слушало — и слышало их болезненные вздохи. Эйми лучше всех знала, что больнее всего ощущается не ненависть, а равнодушие того человека, которого любишь. Нервы, бессонные ночи, редкие слёзы и тихий, радостный голос — не ценилось ни волнение, ни забота. Больнее было, когда человек был твоим небом и морем; когда ты, не дозвонившись, не зная где он, что с ним и вернулся ли он живым, пишешь: — Где ты? И ждёшь, ждёшь ответа, отчаянно молясь, что всё хорошо. Ждёшь. Ждёшь. Ждёшь-ждёшь-ждёшь — и бесполезное, бессмысленное ожидание сводит тебя с ума, заставляет задыхаться, биться сердце чаще в приступе волнения. А он опять просто игнорирует… И, главное, ты понимаешь это. Вдруг звонит ночью, зная, что ты точно ответишь. Потому что так надо. Потому что всё в этой жизни идёт по его плану. И он хорошо знает, что делает. Знает, что ты кричишь от боли так, что трещит динамик телефона, что долго потом болит горло. И ему это нравится… Ты ведь его хобби. Потому держаться за тебя — смысла никакого. Только потом, когда ты наконец решилась оставить это, тот человек начинает страдать и клянётся в вечной любви и верности. — Наоми, — девочка поднимает на неё глаза и смотрит с надеждой, с верой. А Эйми не понимает почему же так происходит, чем она это заслужила. — Лучше быть стервой, чем дать себя уничтожить. И две женщины, большая и маленькая, понимают друг друга без лишних слов. Может, потому, что так суждено было? Открылась дверь — вернулся домой Танизаки. Он, вопреки привычке, не поздоровался, и Эйми для себя посчитала, что он счёл подозрительным отсутствие сестры. В комнату Джуничиро зашёл минуты через две и, замерев на месте, удивлённо посмотрел на сидящих рядом Ямаду и сестру. Наоми вдруг засмеялась, вытирая с щёк остатки слёз, и кинулась на брата. — Братик, сейчас получишь! Где же ты был всё это время? Танизаки неловко улыбался и чесал затылок, пытаясь ответить на всё и сразу. Наоми, всё сильнее обнимая его, не прекращала задавать вопросы, ответов на которые не дожидалась. Эйми Ямада улыбалась, пытаясь представить Гин и Рюноске на их месте. «Улыбающийся Акутагава? Нет, я столько не выпью». Такие похожие, такие разные. Держаться за дорогих, любимых людей, пока не закончится ночь и ждать их сообщений было больно. Эйми не готова была терпеть и не хотела, чтобы кто-то из её девочек терпел. И она, как могла, отгораживала их, а сама оставалась и ждала когда же кончится это издевательство, когда прекратятся её мучения. Поэтому она отвечала на их вопросы, поэтому старалась сделать так, чтобы вопросов не возникло. Смерть подарила бы Эйми освобождение и спокойствие. Возможность выбирать, возможность делать выбор в свою пользу. Она позволила бы отдохнуть от всего и ото всех. И Эйми ни дня не жалела о своей «смерти». Эгоистично не жалела ни Осборна, ни Гин, ни Озаки-сан, ни Чую. Только почему-то продолжала наблюдать из-за угла, каждый раз порываясь сбросить маску и прекратить ту ложь, которую она уже породила. Но был жив Дазай, был жив Достоевский. И Эйми хорошо понимала, что ей ещё предстоит вернуться. В своё время… Каждый из них наслаждался враньём, зная, что потом будет больно. Переставая верить в чудеса, они быстро взрослели и становились злее. Потому что можно было умереть молодым героем или прожить достаточно долго, чтобы стать злодеем. Эйми медленно встала и пошла в сторону выхода, не желая смотреть на нежности, не желая мешать брату и сестре. Но Наоми успела схватить её за руку. — Куда же вы, Ямада-сан? Вы тоже наша семья. Семья — эхо, почти забытое. Семья — и мелькают перед глазами, словно снежинки, осколки когда-то любимых глаз. Улыбка маленькой девочки, благодарный взгляд маленького мальчика. Маленьких ли? Эйми выдохнула. Ей было всего девятнадцать лет. Покачала головой — не стоило допускать таких же ошибок. Но Наоми не отпускала, и Джуничиро, следуя воле сестры, так же схватил Эйми за руку. Танизаки переглянулись, чему-то ухмыльнулись и синхронно дёрнули Эйми на себя. Сопротивляться и показывать силу девушка не стала. С двух сторон её обнимали счастливые дети, такие близкие, почти родные дети. Это ли было не счастье?