Дама Червей

— Мир вокруг меня окружён идиотами… Родится ли когда-нибудь человек, который не будет раздражать меня? Эйми плакала и злилась одновременно. И являлись ли слёзы причиной злости, или злость причиной слёз, или всё сразу перепуталось настолько, что расплести не удавалось — понять не получалось. — Нет, дорогая, — снова невовремя встряло Исчадие ада. — Это мир вокруг меня окружён идиотами. — Замолчи! — резко одёрнула его Эйми. — Исчезни! Мне не до тебя. — Исчезни, — смеясь жутко, повторил голос. — Наивная, дорогая моя девочка. Имеет ли это смысл? Ты погибнешь от своих собственных рук, даже зная, что это так. Эйми, как бы ни старалась, никогда не жила для себя. Искала, но не находила в себе смысл существования и поэтому цеплялась за людей. Не привязываясь к месту жительства и другим материальным ценностям, она не могла отпустить Мафию и продолжала ходить по кругу, не в силах вырваться. Жила для Дазая, для Мори-сана, для Гин, для Джуничиро, для Наоми… Для целого списка людей. Но в этом списке, увы, никогда не значались ни Эйми Ямада, ни Футаба Цусима. — Эйми, — Дима положил руки ей на колени и посмотрел в глаза. — Тебе грустно? Девушка тяжело выдохнула и обняла его. Она бы не смогла любить себя так, как любил её Дима, но ему этого знать не обязательно. Эйми Ямада была эгоисткой: делала всё так, как хотела сама и не прислушивалась к чужому мнению. Но этот эгоизм заканчивался ровно там, где начинались интересы других, близких ей, людей. «Это называется 'уважать себя'», — бурчал Набоков, осуждающе качая головой. «Чистая душа, добрая, — неудовлетворительно говорило, вторя словам Владимира, Исчадие ада. — Мне даже жаль тебя». Эйми улыбалась. Более всего ценила она в людях искренность. Потому что честным в этой жизни оставать было невозможно совершенно, а искренним — сложно, но всё же возможно. — Никто никогда не увидит меня такой слабой. Никто не узнает, что я прижималась к плечу Озаки-сан и плакала от злости; никто не заметит, что я ломала стены и била посуду. И снова плакала. Бесконечно много плакала. — Никто, кроме меня? — Никто, кроме тебя.

***

Эйми плохо помнила своё детство. Плохо помнила и вспоминать не хотела. Смерть родителей, детский дом, Портовая мафия — всё сливалось в одну общую неприятную картину и доставляло почти физическую боль. Только в последние годы работы в Мафии Эйми узнала, что их с братом родители служили там же. В тот момент ей это показалось таким глупым. От кого она пряталась? Ради чего был их с Дазаем чёртов договор? Ради того, чтобы никто не узнал, что она их дочь? Что их убил он? Смысла в этом не было никакого. И горькие чувства: презрение, обида, злость — проступили и захлестнули её с новой силой. Потому что именно поэтому, то есть, непонятно зачем, Футаба Цусима пропала без вести пятнадцать с лишним лет назад. Умерла, погибла, исчезла — всё это не важно. Пропала бесследно, надолго. Пока её не обнаружили члены правительства. Роли стремительно сменяли друг друга. Умирала Футаба Цусима, на свет появлялась Эйми Ямада, потом всё менялось; пропадали и вновь находились новые и новые незначительные имена. А человек продолжал жить. — Я устала, — Эйми, сильнее прижав к себе Диму, положила голову ему на плечо и рвано выдохнула. — Есть предел человеческим возможностям. Мой предел здесь. Дима улыбнулся и выдохнул что-то, чего Эйми не расслышала и не поняла. Он часто делал так и, к большому удивлению девушки, это успокаивало её. Было ли это потому, что Дима стал для неё особенным или потому, что она очень любила детей — Эйми не знала. Но тревога отступала, и с каждой секундой казалось, что спать хочется всё сильнее. — Дима, давай просто посидим вот так, да? — Конечно. Они уснули быстро: маленький-взрослый Дима Набоков и взрослая-маленькая Эйми Ямада. Счастливые люди, счастливые моменты, за которые можно было отдать что угодно. Эйми улыбалась во сне и немного дёргала ногами. Лежащий на её спине Дима доверчиво жался к ней и тоже улыбался. Вера с Владимиром стояли в дверях уже минут десять и смотрели на этих (оба не побоялись подумать) детей с нежностью, присущей родителям. — Они как брат с сестрой, — улыбнулся Набоков, вспоминая о том, как жена наказала маленького сына и оставила его без сладкого. И как Эйми Ямада — разведчик и первый (после Веры, разумеется) по опасности человек в его личном списке этим самым сладким Диму снабжала. И как оба потом закрывались в комнате от полотенца правосудия. И как Эйми смеялась и кричала «врёшь, не возьмёшь». А Дима вторил и поддерживал, лишь бы Эйми держала дверь. — И оба, о Боже, в тебя, — устало выдохнула Вера. «Дети» любили друг друга. С рук Эйми мальчик слезать отказывался, да и играть, по его заявлению, с ней было куда веселее. Обнимая его, прижимая к себе растрёпанную, светлую головку, Эйми улыбалась глупо и расслабленно и краснела. Краснела так, будто не было в её жизни ни Гин, ни Танизаки. — Впрочем, кажется, что она счастлива, — Владимир улыбнулся своим мыслям и кивнул. — Да уж, — Вера зевнула. — Твой сын мне недавно заявил, что когда у Эйми будет ребёнок, он, как старший брат, будет его защищать. И в футбол играть. Они рассмеялись, и Набоков снова тихо сказал: — Она будет хорошей мамой. — Правда Эйми Ямада, — закончила мысль Вера, — конечно, об этом не догадывается.

***

Дазай обернулся на незнакомый шум и по привычке отшатнулся. Сова пролетела над ним, почти задев плечо крыльями, и на большой скорости вцепилась в ветку дерева. Переступила на месте, вновь помахала крыльями и затихла. — Руйко, ты принесла мне добрые вести? Девушка немного расстроенно улыбнулась, переведя взгляд с проигнорированной питомицей выставленной руки на ветку и обратно. — Эйми Ямада. — Забавно, да? Он поднялся и отряхнул полы плаща. Забавным было определённо то, что он стоял между двумя Эйми Ямадами: живой и, будто бы, мёртвой. — Может мне желание загадать? — А шутишь ты всё также паршиво. — А ты всё также не умеешь скрывать свои чувства. Он сделал шаг ей на встречу, а Эйми улыбнулась. — Тут ты прав, — она пожала плечами. — Но сам знаешь: есть Эйми Ямада — реалистичная маска, сильная и безжалостная личность, убийца и довольно жестокий человек. А есть Футаба Цусима — добрый и мягкий ребёнок. И кто из них я настоящая я и сама не совсем понимаю. Они долго стояли напротив друг друга и, кажется, хотели что-то сказать, но продолжнали молчать. — Вернёшься в Мафию. — Нет. — Это был не вопрос. — Но я всё равно ответила. Дазай сделал ещё несколько шагов к ней, и Эйми пока медленно, но всё же уверено начала отступать назад. — Ты стала наглой. — Уберите руки, Дазай-сан! Эйми с силой зажмурилась и прикусила язык. Ну зачем, зачем они это сделали? Сзади за плечи схватила Вера, а прямо перед ней, загораживая одним плечом, появился Набоков. — А! Ты старый знакомый, — Осаму улыбнулся. — Прочь с дороги. Набоков показательно беззвучно затрясся, прикрыв рот рукой, а после ухмыльнулся — презрительное выражение отчего-то всегда удавалось ему лучше остальных. — Не ты ли говорил, что жизнь даёт только один шанс? Ты защищал её, Осаму Дазай? — Владимир посмотрел на Эйми. — Теперь исчезни из её жизни. — Не тебе меня поучать, — прошипел тот сквозь зубы. — Поучи получше свою подопечную. — Остановись! Дазай замер и удивленно посмотрел на неё. — Ты никогда не считал меня человеком. Осаму, скажи, я была игрушкой или пушечным мясом? — она улыбнулась и с трудом подавила в груди приступ плача. — Всем вместе, да? Сразу стала такой для тебя или постепенно? Отвернулась, сжав руку Веры и схватив Набокова за рукав, Эйми продолжила: она не кричала, не плакала, но говорила отчаянно, не веря в то, что наконец высказывает всё, что болело долгие годы. — Умер Осборн. Умер Мори-сан. Что ещё ты хочешь отобрать у меня? Пожалуйста, дай мне выдохнуть. Девочка не знала спокойствия. — Пожалуйста… Девушка не знала радости. — Пожалуйста, дай мне пожить. Но они не бросали её раньше и не оставили сейчас. И чувствуя за спиной злой взгляд Веры и высокого, как всегда сильного, Владимира, она грустила и гордилась одновременно: почти плакала, но улыбалась. — Дазай, я хочу, чтобы ты был счастлив. Хотя бы немного. Тот остался равнодушным. — А если это невозможно? Что тогда, Эйми? И наконец она не нашлась, что ответить. Все старания были растоптаны. Они стояли в тишине, не глядя друг на друга; и разошлись бы тихо, безмолвно. Но уходя с кладбища, Эйми не выдержала и один раз обернулась, глянув через плечо Набокова. А Дазай так и остался стоять на месте и всё смотрел ей вслед. — Поплачь, Эйми. Поплачь… Быть может, тщеславным и равнодушным быть проще, чем мягкосердным. — Верно, босс?

***

— Жалела ли ты о том, что родилась? Эйми подняла на него уставшие, снова безжизненные глаза. — Да. Постоянно и всегда. Знаешь, почему? — ухмыльнулась. — Потому что я всю жизнь жалела себя: мне было больно и обидно, мне было плохо. Каждый раз падая в яму, я мысленно молилась, чтобы кто-нибудь, наконец, добил меня. Но теперь я бы хотела прожить свою жизнь счастливо. — Ты человек обыкновенный, — улыбнулся он. — Совершенно обыкновенный. — Володя, я тебя люблю. Вас с Верой люблю. И Диму. Больше всех на свете. И Эйми Ямада снова заплакала. И сразу почему-то стало на душе легко.