***
Дворцовый зал наполнялся шумом. Немало суматохи произошло за этот день, который, казалось, прошел непозволительно быстро. Все надо было успеть; с десяток посланий крайней срочности было передано из рук в руки, за несколько часов был сформирован отряд нападения. В назначенный час, к позднему вечеру, все собрались на месте: среди диванов и столиков суетливо сновали обмундированные жандармы и гвардейцы, не утихали полные предвкушения разговоры тех, что помоложе. Не видно было даже прислуги, которая боязливо попряталась в нишах и маленьких комнатах. В высоком кресле сидела Императрица, вельветовая юбка ее раскинулась большим блестящим полотном вниз, а в руках нервозно кружился веер. Неподалеку расположилась Сакура, еще несколько бледная, однако ужасно разговорчивая, несмотря на легкую свою слабость. — Mon ami, о, как я рада, что ты здесь сегодня. — участливо говорила с ней Цунаде, — Право, уж лучше с вами быть, чем здесь одной дожидаться. — Всем нам неспокойно, Ваше Величество, — поклонился ей Наруто, — однако же все мы тут, ведь, в некотором роде, беда страны нашей сулит пасть. Историческое, должно быть, событие! — Сколько еще ждать? — не унимался тем временем Гай, — Я готов драться, в бой же, Какаши, в бой! — Умерь пыл, — спокойно осаждал его приятель, — никто не знает еще, правдива ли информация Орочимару. — Готовность в строю! — Фугаку прошел в залу, — Через десять минут выезжаем! — Гвардия, прими приказ! — отчеканил в такт графу Какаши. То был не бал, однако в эту ночь весь дворец не спал. Втайне от широких кругов было решено объединить две сильнейшие армии Ее Величества, из них около десяти человек лучших жандармов и столько же гвардейцев Измайловского полка. По предварительному плану в количестве силы дворца превышали оппозицию в четыре раза, а чрезмерно большой отряд бойцов было бы брать несподручно — передвигаться по улицам предстояло без лишнего шуму, чтобы не испортить засаду. Отряд начал выстраиваться в зале, в огнях огромной хрустальной люстры блестели вычищенные эполеты на мундирах, тихо гремели подготовленные пистолеты в кобурах, и глухим эхом отдавались по зеркальным стенам тяжелые шаги. Совершались последние приготовления. В ходе обсуждения деталей дела со старшим графом, Императрица краем глаза приметила, как Сакура, чуть краснея, разговаривает напоследок с генералом гвардейского полка, от чего незаметно улыбнулась уголком рта. — Удачи, — проговорила девушка, когда Какаши поцеловал ее руку, — главное, не допустите потерь. — Ничего из прежних наших терзаний не пройдет зря. Оппозиции больше не скрыться, и совсем скоро вновь установится в стране спокойствие, — мягко проговорил в ответ Какаши перед тем, как вернуться к построению отряда. — Мы остаемся здесь, но не смей упустить это дело, Итачи, — Саске вскинул палец вверх в забавном нравоучительном жесте, на что старший граф лишь мельком улыбнулся. — Мы с Саске и Сакурой будем ждать вас во дворце, даже если придется провести здесь всю ночь, — подошел к ним князь. Он почти сразу заметил мелькнувшую тревогу в глазах Итачи, — не беспокойтесь и готовьтесь к лучшему, граф Учиха. Разве можете вы допустить мыль о том, что он будет там? Я более чем уверен, что Дейдара сейчас видит третий сон в своей комнате дома. — В наших силах остается лишь надеяться на лучшее и исполнять свой долг, — кивнул Итачи. На всякий случай он проверил кобуру и напоследок поправил невысокий воротник мундира. Тонкие черные перчатки скрипнули на поясе, когда рука нащупала подготовленный пистолет. Граф был в полной готовности. — We are fighting dreamers! — певучим голосом пролепетал Наруто, и от пылающего взгляда его в действительности на миг стало несколько спокойнее. Темные улицы столицы разрезал громкий стук копыт. Три экипажа, наполненные жандармами и гвардейцами, следовали вперед вдоль притихшего в ночном сумраке города. Леденящий холод томил грудь, глаза рядовых искрились предвкушением, однако всеобщая готовность к бою лишь еще более отягощала Итачи, в мыслях которого бурлило жуткое предчувствие. Не могли с пустого места взяться случаи подрывов на улицах, не смог бы он столь долго томить свое искусство. В первых двух каретах ехала группа нападения, а третий экипаж должен был остаться у внешнего входа в здание, чтобы предотвратить всякую возможность побега. Чуть впереди остальных, статно вскидывая ноги в ритмичном такте копыт, бежала высокая черная кобыла, подгоняемая каким-то невесомым призраком былого своего буйства. Камуи вела цепь лошадей. Звон бокалов и пламенные речи. На столе, пред глазами, лежали два заряженных английских пистоля, два линейных револьвера и маленький нож с длинным тонким лезвием и позолоченной ручкой. Окна были наглухо завешены, а посредине комнаты горел лишь одинокий канделябр с медово-желтыми свечами. Лицо мастера, сидевшего напротив, было едва различимо сквозь свет тусклых огней, казалось призрачно-таящимся в этот долгожданный, особенный вечер. Дейдара силился поймать его взгляд, но внимание то и дело возвращалось к остальным, к Мадаре, слагающему красивые наставления, к поблескивающим пистолям на столе. Будоражащее чувство кипятило кровь, князь слушал каждое слово и вслед за остальными вскидывал вверх стеклянный бокал, пока при каждом новом тосте искрил над свечами лазурный родовой перстень на указательном пальце. — Сегодня мы навсегда переменим страну, история запомнит наши имена! — прогремел голос графа, — И жизнь отдай! — И сердца самый яркий свет отдай! В коридоре раздался резкий топот множества сапог. — Императорские собаки, — успел процедить Хидан. — Нападение! — вскрикнула Конан, когда все подскочили со своих мест, а дверь распахнулась одним ударом ноги жандарма. В одну минуту в комнату ворвалось несколько человек, Мадара, стоявший за противоположным краем стола, быстро подхватил револьвер в руки, кинул нож Конан и отпрянул назад. Времени на промедление не было, часть вбежавших жандармов метнулась вперед, прямо к графу, тот выставил вперед руки и приготовился стрелять. Какузу вцепился в локоть Хидана и хотел было протащить его с собой, к дальней стене, где оборонялся Мадара, однако мужчина, не заметив даже приятеля, со всей силы ударил одного из гвардейцев по лицу, после чего влип в драку с другими. Под напором сил он твердо стоял на месте, однако в одну минуту гвардеец вспомнил об оружии и, суетясь, начал шарить руками в кобуре. Какузу отпрянул назад. Он знал, что граф Учиха выбрал верное направление для обороны, потому что у той дальней стены, где оказался заперт Мадара, в двух вершках от его ног, располагался прикрытый под несколькими досками вход в подвал, чрез который под землей можно было выйти на дальнюю улицу города. Мадара выжидал. Несколько жандармов, не решаясь подойти вплотную, вскинули пред ними пистолеты, чуть вперед остальных вышел Гай, азартно взглядывая на Учиху с револьвером в руках. Сзади подлетел Какузу и вместо графа начал одними руками выламывать доски в полу, в нужном месте. — Спички при тебе? — крикнул Сасори князю в минуту, когда отряд нападения вламывался в комнату. Он знал, что секунды на раздумья у них нет, а потому оставалось полагаться лишь на безумство молодого и отчаянного юноши. — Да, — обрывисто крикнул Дейдара. Их разделяла лишь столешница, Сасори оказался ближе ко входу, в то время как сам князь, подпрыгнув с места, заперся в ловушке из множества стульев на пути. Тем временем Конан и Нагато оттеснили в примыкающую маленькую комнату. То было узкое помещение без мебели и с одним лишь маленьким окном в дальней стене. Одной рукой девушка сжимала нож, а второй за плечо уводила Хидана вслед за собой, в отступление. В главной комнате становилось слишком много людей. Английский пистоль блеснул в руках Нагато, он вышел вперед пред жандармами, поднимая дуло вверх. Хидан за его спиной добил в рукопашном бою второго гвардейца. Как оказалось, грубая крестьянская сила порой выходит страшнее любого оружия, гвардейцы не успевали даже вскинуть пистолет, когда тяжелая рука уже приходилась им по голове. Оттесненные к дальней стене маленькой комнатки, они стояли втроем пред разъяренным лицом стаи Императрицы и глядели, словно на эшафоте, горящими безумной решимостью глазами, способными в эту минуту ступиться на любое буйство, только бы не сдаваться в руки врага. Второй полосой нападения шли офицеры. Фугаку метнулся в комнатку, где оборонялась отделившаяся тройка бунтовщиков, освободив тем самым остальных — в первую очередь большой массой наступать следовало на Мадару. Нагато стоял твердо, с вытянутой вперед рукой. Он знал, что бунтовщики нужны живыми, а потому был уверен — открыть огонь жандармы не решатся. Выпрямившись всем своим станом, позади него готовилась к бою Конан. Тонкие темные волосы ее выбились из аккуратной прически с маленькими белыми цветами, спадали на глаза, горящие огнем решимости. Отчего-то жутко становилось от взгляда на всегда столь молчаливую и спокойную даму с ножом в белых руках, не привыкших к большой работе, и безумными искрами в глазах. — Сдавайтесь! — крикнул им Фугаку, заглушаемый громкими звуками суматохи в главной комнате. — Еще одна собака, — прохрипел Хидан, — для начала опустим тебя, а там поглядим. Граф не стал дожидаться лишних церемоний. Прогремело два выстрела в пол. Оглушающие удары пуль стали словно знаком для всех остальных, а потому в соседнем помещении тоже начали раздаваться редкие выстрелы, смешанные с охрипшими от яростных криков голосами. Фугаку начал наступать. С холодной уверенностью он шагал вперед, к бунтовщикам, приготовляясь к новому удару. В эту минуту Нагато понял, что этот человек не побрезгует стрелять на поражение. Для него лучше взять мертвыми, чем упустить. Мужчина кинулся назад, хватая за локоть Конан, к окну, и с дрожью в руках начал отпирать створки. Поледеневшая металлическая ручка скрипела, издавала тонкий протяжный звук и не поддавалась ни в одну сторону. Конан тем временем подняла нож пред собой, направляя лезвие на графа. Острый кошачий взгляд впился в его лицо. — Фрейлина, значит, — брезгливо усмехнулся на нее Фугаку, — о, как будет рада Императрица такой новости. По рукам девушки прошла заметная дрожь. — К черту! — крикнул Нагато не своим голосом и с силой ударил в стекло. Затем еще раз, и еще. К третьему удару, когда граф был уже в двух шагах от них, окно поддалось, и раздался резкий звон стекла. Пальцы Нагато скользили в крови, он, не раздумывая, схватил девушку и метнулся в окно. В последнее мгновение Конан успела кинуть нож в руки Хидану и, казалось, произнесла едва различимо: «Как разберешься с ним, беги!» Платье зацепилось за край стекла, послышался звук резкого разрыва ткани, однако девушка дернула ее на себя и спрыгнула вслед за Нагато. Им предстояло еще долго бежать от запасного жандармского экипажа, который как раз поджидал за углом дома. Некогда сверкающая изысканная юбка с серебристыми оборками изорвалась в клочья на подоле, ткань отяжелела, покрылась влажными пятнами уличной грязи и маленькими багряными каплями с рук Нагато. — Мы покараем вас, грешников! Хидан обращался с лезвием куда более умело, чем Конан. Метнувшись на мгновение вперед, он со всей силы пнул графа в живот и прорезал ножом грудь. Рана оказалась не столь глубокой, как предполагал этот удар, Фугаку выпрямился чрез минуту и начал стрелять без разбору. Один из выстрелов пришелся в ногу, чуть выше колена. Хидан что-то судорожно прохрипел и на безумном издыхании вцепился в волосы жандарма, не выпуская из рук нож. Происходил самый страшный исход. Заслышав крики позади, князь повернулся в сторону Сасори: — Сасори, яд! Они нас поймают, дай капсулу, хм! В растерянном испуге мастер начал судорожно открывать тонкую крышечку своего перстня. Единственная их удача состояла в том, что первые вбежавшие рядовые тут же метнулись к Мадаре и министру финансов, так как видели в них сильнейших противников и еще на пути к этому месту наперебой спорили, кому же выпадет шанс арестовать самого Учиху Мадару. Первая полоса нападения пролетела мимо Сасори. Ему понадобилось полминуты, чтобы ногтями вскрыть кольцо. В небольшом углублении блеснуло две капсулы, однако в это же мгновение по коридору раздалась новая волна шагов — подоспели офицеры. Мужчина вздрогнул от громкого стука двери, одна из капсул выпала из его руки. — Быстрее, ну! — кричал Дейдара. Дрожащими пальцами мастер нащупал вторую и потянулся через стол, чтобы передать ее князю. Вслед за Фугаку в помещение метнулся Итачи. Чудовищный взгляд направился прямо на Сасори — жандарм сразу знал верную цель. Граф не успел еще толком оценить обстановку, но уже видел пред собой самого главного монстра, столь долго терзавшего его жизнь. В последнее мгновение Сасори успел взглянуть на князя, и, предугадывая нападение, отдернулся и незаметным движением бросил капсулу в рот. Испуганные синие глаза врезались в память перед тем, как спустя секунду холодные пальцы схватили Сасори за горло. Итачи, сильно превосходящий мужчину в росте, с силой протащил его по комнате несколько шагов и повалил на пол под весом собственного тела, заламывая руки за спину. — Поджигай, Дейдара! — крикнул Сасори из-под сомкнутых рук графа, — Сейчас же, заберем их с собой! Князь замешкался. В шаге позади него стоял подготовленный еще давеча ящик пороха с тонким фитилём, торчащим наверх. Один взмах спички — и все вокруг взлетело бы на воздух, и не осталось бы уже ни бунтовщиков, ни жандармов, совершенно никого, кто видел бы весь ад страстей, происходивший в ту минуту. После осознания этого мелкого предательства, первым движением Дейдара метнулся было к ящику, однако затем странный порыв сломил его — умрет здесь он, умрет и Итачи. Все умрут — то не имело значения, и, быть может, не будь здесь Итачи, он бы поджег все вокруг, не размышляя ни секунды. Но своим искусством князь не смел убить его. Этой секунды промедления хватило, чтобы подоспевший за графом Какаши сдавил руки юноши за спиной. — Сасори! — слышался из отдаленного угла комнаты надломленный голос князя, а затем сдавленный хрип — его тоже поймали. — Ублюдок, — проскрежетал сквозь зубы Итачи, подхватывая пистолет, — я знал, я всегда знал. — Однако же слишком долго вы думали, граф Учиха, — уже более спокойно прошипел ему Сасори, не поворачивая головы, — глядите, что доставило ваше появление. Жизнь не делит на хороших и плохих, а потому и вы, и я здесь в списке проигравших, разве не забавно выходит? Одно приятно пред смертью сознавать — половина ваших уж полегла, покромсали мы все-таки жандармерию. Живите теперь с этим. Живите с князем, который и сам давно уж мертв во власти похоти. — Тварь, тварь! — не выдержал Итачи, решительно наставив курок к виску мужчины. — Граф Учиха! — крикнул ему Какаши, — Приказ брать живыми, держите себя в руках! Гвардеец старался не глядеть на князя, лишь одними руками ощущал, как под крепкой хваткой бьются в болезненной судороге его сдавленные запястья. Медные в полумраке волосы сбились комьями на спине, лезли в глаза и не давали разглядеть происходящее. Дейдара что-то пытался кричать, однако Какаши лишь молча держал его в металлической хватке, про себя осознавая, как больно будет Наруто узнать обо всем этом. А ведь он ждет сейчас там, во дворце, полный надежд и радости за происходящую операцию; не видит всего этого шума, не слышит оглушающих выстрелов и пробирающего крика, однако это не облегчит его скорого положения и страшного разочарования исходом дела. — Тридцать секунд осталось, — облегченно вздохнул Сасори. На губах его образовалась вымученная улыбка, а шум вокруг уже был где-то совсем далеко, — что ж, надеюсь, я хорошо сыграл эту комедию жизни. На мгновение показалось, что все вокруг затихло. — Генерал Какаши, — странным голосом окликнул Итачи, — он перестал сопротивляться. Что происходит?.. — Что там, Итачи? — отозвался гвардеец. Однако князь уже все понял. Холодная дрожь охватила все его тело. — Сасори, черт, Сасори! Придурок, не смей оставлять меня тут. — сдавленным голосом выкрикивал Дейдара, — Не смей, не смей, не смей! — полнейшая безвыходность ударила в грудь, князь не слышал даже своего крика. Все пало в одну минуту, он не разбирал, что кричал, и от этого осознания уже не поднимал глаз в ту сторону, откуда минутой ранее слышался голос Итачи. Сасори мертв, а граф уже никогда не простит. Он остался совершенно один. Казалось, словно все это длилось несколько часов. Однако в действительности уже спустя двадцать минут затихли звуки драки в той стороне, где стрелял ранее Мадара. Итачи медленно поднялся, с притаенным опасением провел рукой по красным волосам и невольно содрогнулся. Слышалось, как медленно ходят по обеим комнатам несколько человек жандармов и гвардейцев. Всюду сновал беспорядок, а в воздухе застыл металлический запах. Слух оглушало странное молчание, которого здесь, казалось, быть не должно. — Граф Учиха, докладываю, — подошел Кагами, — наших убито трое. Несколько раненых. Мадара жестко оборонялся. Из гвардии убит один, а пострадал только Майто Гай, вступивший в открытый бой с Учихой Мадарой. Он не может идти. Прошу вас, командуйте операцией. — В каком смысле «командуйте»? — проговорил Итачи. Ему с трудом удавалось сохранять прежнюю свою строгость в глазах рядовых, — Кто убит? Где генерал Фугаку?! — Итачи, — тихо проговорил Какаши успокаивающим тоном, — я могу руководить последующими… — Нет! — сквозь зубы отрезал граф, — Не удручайтесь моей слабостью. Кагами, отвечай. — Генерал Фугаку в тяжелом состоянии, — опустил взгляд рядовой, — мы не знаем, жив ли он. Рядом найдено тело одного из бунтовщиков с пулевым ранением, судя по всему, завязалась потасовка, в ходе которой генералу было нанесено несколько ножевых в упор. Двое сбежали. Мадара Учиха и Какузу, министр финансов. Сумели скрыться с несколькими пулевыми, далеко не уйдут. Сейчас их ищет наша группа преследования. Говорят, были еще двое, но их успели заметить только те, что сейчас в тяжелом состоянии. — Понял, — хладнокровно проговорил граф. Какаши, стоявший чуть позади, заметил, как за спиной он царапает чуть дрожащие руки, — Слушайте приказ: в первую очередь собрать всех раненых, их в карете доставить в больницу. Группа преследования продолжает поиски сбежавших, пускай хоть до самого утра, но найти их. Во вторую карету ведите задержанного. — В отдел его? — Я сейчас же найму еще один экипаж. Следуйте за нами, во дворец. — Итачи, я поеду в карете с ним, — добавил Какаши, — так будет надежнее. — Ваше право, — не поворачиваясь, ответил граф. — Не лучше ли сразу в отдел? — не унимался Кагами. — Мой приказ — ко дворцу. — процедил Итачи, отрезав все последующие вопросы. Он знал, что в отделе с князем церемониться не станут. Жандармы растерзают его на месте как бунтовщика, и ничего им за это не будет. Последняя надежда сохранялась на слово Императрицы. Всю обратную дорогу молчали. Итачи ехал в первом экипаже, за ним следовала карета с Дейдарой и Какаши. Ни одного раза за весь путь князь не поднял взгляда, он больше не сопротивлялся. Какаши не смотрел на него. Отчего-то слишком мерзко было. Распахнулась громадная дверь дворцовой залы. Выпрямившись всем телом, вперед прошел граф Учиха с неестественно холодным взглядом. Он словно сам не слышал себя. Вмиг подскочили с диванов Наруто и Саске, оживленно подбежали к графу. Дело закончилось куда быстрее, чем они предполагали, и вырвалось наконец затаенное в юношах волнение. — Докладывайте, — кивнула Цунаде. Граф словно не замечал ни брата, ни князя. — В ходе операции по аресту тайного круга заговорщиков погибло четверо наших солдат, выявлено пятеро раненых. Со стороны противника сбежало четверо, в их числе Учиха Мадара и Какузу, министр финансов. Их сейчас разыскивает поисковая группа. Мертвыми удалось взять двоих, живым — одного. — Итачи, — с явной тревогой в голосе оборвал его Саске, почти сразу обнаруживший странный взгляд брата, — кто погиб? — В числе погибших граф Фугаку Учиха. Спасти его нам не удалось. — помедлив полминуты, Итачи отчеканил металлическим голосом. Сакура отпрянула от Императрицы и подбежала к младшему графу. Казалось, он слышал слова, но еще несколько секунд не мог составить весь их смысл. — Где задержанный? — проговорила Императрица. Страшный гнев подступил к горлу — они и предположить не могли, какой ценой выйдет захват. — В карете у дворца. Князь Узумаки Дейдара. Наруто похолодел. Он чувствовал, как поддерживают его за плечи тонкие руки Сакуры, однако первым движением принял попытку метнуться ко входу, к карете. Твердая рука Итачи остановила его. — На допрос, сейчас же, — процедила Цунаде, поднимаясь с места и руками придерживая тяжелые складки пышного платья, — вытрясти из него всю информацию о мятеже, о личностях бунтовщиков и о том, где могли скрыться беглецы. Они непременно спрячутся где-нибудь в тени, а затем вновь примут попытку устроить смуту, этого нельзя допустить. Итачи, ты знаешь, что делать. Я даю свое полное согласие развязать руки жандармам. Любым методом, но вся информация должна быть у меня. Все перевернулось внутри, однако Итачи сохранял лицо. — Ваше Величество, — подбежала к ней Сакура, — разве это ваши методы? Не становитесь на уровень с ними! — Они хотели свергнуть самодержавие в эту ночь, — Цунаде кинула на нее строгий взгляд, — мы не потерпим подобной дерзости. Сейчас требуется все силы положить на то, чтобы пресечь любые последующие попытки переворота. — Граф Учиха? — не веря происходящему, Наруто испуганно глядел в глаза Итачи, — Вы же не станете делать этого? Ведь это полнейший абсурд, это жестокость. Мы должны оставаться людьми. — Вы слышали приказ, князь. Наша обязанность состоит в том, чтобы служить Ее Величеству. Вопрос на этом закрыт. — граф развернулся и направился к выходу, — Саске, возвращайся домой. Я приеду позже, сейчас нужно решить дела с беглецами. Будь рядом с мамой.***
Холодно. Отвратительную камеру выбрали, было очень холодно. И мыслей не было. Все одновременно кипело в голове, и думать не хотелось совершенно ни о чем, один исход был совершенно ясен. Дейдара не знал, сколько времени прошло. Спустя немного после того, как его оставили в этой камере, за дверью раздался знакомый голос. — Граф Учиха, каков приказ? — Особый допрос. Сказано не жалеть бунтовщиков. — Понял. Кто будет проводить? — Я. Подготовьтесь к утру. В тот момент князь не понял, о чем идет речь в коридоре или, быть может, не хотел понимать. Только в тот миг он осознал, отчего Сасори так завидовал Обито. Да и о Сасори не хотелось думать — для него уж все было кончено давно. Человек, столь желавший красиво умереть, столь отягощенный жизнью, не принимавшей его, наконец обрел свой покой. Свет лился сквозь маленькое узкое окно под потолком. Тело ныло от неестественного положения рук, в продолжение всей ночи не происходило никаких разговоров за дверью, однако тишина еще больше пугала. Утром, когда мелкий свет солнца начал чуть пробиваться в камеру, играя своими ранними лучами по грязным каменным плитам, дверь вновь отворилась. Князь поднял голову. Что-то приносили, он не мог разобрать, что. Два неизвестных человека сверху вниз оглядели его и собирались было уходить, однако хриплый голос остановил их: — Можете принести воды? Один из жандармов засмеялся. — Воды? Слыхал? — повернулся он к приятелю, самодовольно усмехнувшись, — Быть может, вам и завтрак в покои, господин князь? — мужчина резко сменил тон, всей душой ощущая свое превосходство и торжествуя в этом положении, — Ты — низкая тварь, изменщик страны. О, как может пасть дворянство от малодушия, скуки и самолюбивого желания власти! Мужчина со всей силы ударил Дейдару каблуком в живот и засмеялся. — Вышли, оба! — прогремел позади металлический голос. Жандармы бессознательно съёжились, как напуганные дети, и, понурив головы, быстрым шагом проскочили за дверь. Итачи с деланным высокомерием обернулся на них и запер камеру изнутри. Всю прошедшую ночь он не спал и не успел даже побывать дома. Граф не решался идти домой, к матери, а потому все это время провел в разъездах по городу. До самого утра искали беглецов, затем направились обыскивать бывшее место собраний тайного круга. Под глазами темнели ввалившиеся темные круги, отдыха он себе не дозволял. Высокие ботфорты облепила мокрая городская грязь, а сбившиеся впереди волосы неаккуратно налипли у висков. Итачи бегло оглядел камеру. Низкий потолок душил его, в воздухе застоялся затхлый запах плесени. У противоположной стены сидел Дейдара, обе руки его ржавыми цепями развели по разные стороны, некогда белоснежная рубашка была разорвана на груди. Князь глядел в пол пред собой, не решаясь поднять головы, и лишь тяжело дышал, не в силах скрыть отдышку от сильного удара. Жандарм целил метко. С полминуты Итачи молчал. — Ты сознаешь, что сейчас происходит? — начал он, с трудом играя спокойствие. — Да. — Зачем вы это делали? — Ради свободы, — Дейдара резко поднял глаза на него. Все те же ярко-синие искры, полные жизни и надежды, метались в нем. Они столкнулись со взглядом графа, угасающем от безмерной невыраженной боли. Дейдара слышал, с каким трудом ему давалось каждое слово. Итачи из всех сил сжимал зубы, чтобы не потерять себя в эту минуту. Он ненавидел человека пред собой, предателя и заговорщика, столько раз обжигающего его, казалось, без капли совести. — Мы обыскали помещение, где вы находились. Я думаю, тебе стоит это услышать, — проскрежетал граф, — Выломали все двери. Тебе известно, что находилось этажом ниже? — Мастерская. — Только лишь мастерская? Князь кивнул. — Там найдено чуть больше двадцати трупов людей. Среди них почти все пропавшие без вести. Они забальзамированы воском, а парики на многих куклах оказались сделаны из человеческих волос. Тебе известно, кто это делал? — он начал пытку уже сейчас. Конечно, ответ на этот вопрос был известен. Но графу хотелось, чтобы Дейдара сам ответил пред ним. Столько боли, столько разговоров об этом человеке и столько восхищения в глазах, от которого графу становилось тошно. — Нет. — процедил Дейдара, — Мне не известно. Ему хотелось кричать. От Сасори всегда пахло воском. Мертвенный холод пробежал по телу — этот человек всегда врал, и теперь это стало слишком ясно. Поглощаемый своими пороками, он терзал ими остальных и до самой смерти не снимал свою маску. — Это делал Акасуна но Сасори. Очень жаль, — Итачи печально усмехнулся, — очень жаль, что ты тогда не слушал меня. Не видел совсем ничего и никого, увлекся этим безумством, и гляди, куда оно привело. Кем оказался этот человек? — Итачи! — не выдержал князь. Голос его сорвался от исступленного крика, — Ты специально это делаешь, хм? Прекрати, прекрати, я не могу! — цепи зазвенели ударами о стену. — Ты остался с ним вдвоем, не зная ничего о нем, — еще громче продолжил граф, холодно наблюдая эти терзания, — что для всех опасен он, наплевать тебе! А теперь он предал тебя, оставил здесь, истинный Иуда. Итачи резко оборвал себя. В ту минуту вся скопившаяся обида настолько завладела им, что он был уже не в силах сдержать себя, а потому аморально воспользовался своим положением, чтобы высказать наконец все то, что столь долго пожирало изнутри. Страшная мысль поразила графа — сколь низко было говорить это теперь, зная, что ничего, кроме страшной боли, эти слова не принесут князю. И все же сказал. Быть может, потому что очень устал. Устал до того, что был готов растоптать в клочья этого человека пред собой, который стал уже совсем не похож на себя. Однако это все еще был тот князь, обманом завлеченный в грязную авантюру. Итачи стало до ужаса противно от самого себя. — Граф Учиха, у вас там идет дело? — послышался из-за двери глухой голос жандарма, охранявшего вход. Затянувшаяся тишина в камере показалась ему несколько подозрительной. — Да, — отозвался Итачи, опомнившись, — идет. Вновь он пришел к тому, от чего столь долго пытался забыться. В очередной раз этот ненавистный допрос с пристрастием. Только вот в теперь поднять руку оказалось куда сложнее. Одна мысль — все ради страны, ради самодержавия и ради того, чтобы не страдали больше люди. Остается только принять это страдание на себя. Медленным движением, словно не решаясь, граф поднял из соленого кипятка тонкий прут, плавно сгибающийся под напором воздуха. — Перечисли имена людей, состоявших в тайном обществе. Дейдара молчал, одним взглядом прожигая его. — Отвечай. — Итачи, — начал князь. Граф дрогнул. Сердце его в эту минуту бешено стучало, — я не буду говорить. Мне не удалось прожить здесь достойно, быть может, многое мы делали неверно. Прости меня. Но пока я жив, я сохраню свою честь и не предам мечту. Я совершил ошибку лишь в том, что за пеленой порока побоялся настоящего чувства. — Оставь геройство, — с неприкрытым испугом проговорил Итачи, — это не к месту, ты не в том положении, чтобы геройствовать. Просто назови имена. — Так и ты оставь геройство, — усмехнулся князь, — разве сам ты хочешь делать это, хм? Шумно выдохнув воздух, Итачи подошел ближе. Еще раз он посмотрел на Дейдару умоляющим взглядом, словно бы исход этого положения зависел от одного лишь князя. Однако Дейдара молчал и вызывающе выдерживал этот взгляд. Закрыв глаза и отвернув голову, граф вскинул прут вверх, звонкий скрип разрезал воздух. — Итачи, ты же не станешь… — сквозь тьму он слышал голос, — Стой, нет, ты не станешь! Больше князь не говорил. Только кричал. Жутко кричал, сдавленный голос и хрип пробирал до дрожи и колотил все изнутри. Совсем скоро Итачи уже не мог глядеть на него; некогда прекрасное, чистое тело располосовали глубокие кровавые раны. Руки немели в этом неестественном положении, и князь не слышал ничего более собственного крика и звонких ударов, прорезающих кожу. Волосы спадали c плеч, испачкались в крови и прилипали ко лбу. Ничего пред собой Дейдара не мог разобрать от застывших в глазах слез. Никакая воля и никакой героизм не спасали от этой боли. Он не произносил ни слова, но ему было страшно. Очень страшно видеть пред собой глаза Итачи, некогда так любившие, полные теперь безмерной жалости и такого же точно страха. Кошмар становился кошмаром от того, что каждую минуту Дейдара наблюдал пред собой эти страдания, видел, как каждый удар синхронной отдачей убивает самого графа, и не понимал, зачем Итачи делает это сам. Однако если бы не Итачи, его бы, быть может, истязали куда хуже. Не ради информации, а ради одной лишь забавы и мести. Жандармы ополчились против этого ненавистного человека, видели в нем одном все преступления оппозиции, и вся эта ненависть руководила огромной бессознательной силой. Они были готовы вырывать на бунтовщике кожу, заживо кромсать на части, а потому лишь самый гуманный метод Итачи стал для него спасением. На следующий день все повторилось. Дейдара больше не произносил ни слова, лишь сдавленно хрипел и царапал губы зубами. Его одолевал голод и жуткая жажда. На третий день не выдержал граф. После двух ударов, он согнулся в исступленном крике, отбрасывая в сторону очередной окровавленный прут. — Скажи уже что-нибудь! Скажи, и этот Ад прекратится наконец! Я прошу тебя, пожалуйста, скажи, иначе нас не отпустят! Я не могу. Я не могу так больше. Я не могу слушать твои крики, пожалуйста, скажи! Князь смотрел пред собой туманным взглядом. Казалось, слова не доходили до него. Самое страшное для творца — потерять рассудок. Пожалуй, хуже смерти. Все те дни он держался за реальность, смотрел на треснувший камень в стене, рассматривал, чтобы не покидало его внимание, а мысли оставались прежними, осмысленными. Однако леденящий душу холод, постоянная боль и голод сдавили его. Куда проще было не чувствовать ничего, чем видеть пред собой обреченный взгляд Итачи и сознавать его страдание. Больно. И очень страшно. — В том доме, — внезапно прохрипел Дейдара. Голоса совсем не было. Последние осколки сознания едва собирались в нем, в голове все звенело от боли. Итачи мигом подскочил, боясь не расслышать столь долгожданных слов. Однако князь говорил не о том. — Там шкаф. Вверху. Река Стикс. Найди, пожалуйста. Первые минуты Итачи не понимал, о чем речь. Страшная мысль закрадывалась в нем, однако спустя час все же был запряжен экипаж, и граф вновь, спустя два дня, направился в столь ненавистное ему место. Только там, стоя в окружении беспорядка пред нужным шкафом, он понял, что пытался сказать князь. Руки задрожали от холода. Этот Ад никогда не закончится. Он будет преследовать вечно с той секунды, как Итачи решится. Он хотел выкинуть маленькую баночку с надписью «Стикс» на пути в отдел, однако что-то заставило бережно донести ее до самых дверей камеры, пряча ото всех в широких рукавах зимнего мундира. Граф недолго простоял за дверью. Одно дело — собственная совесть, другое — его страдания. В конце концов, совесть заключила, что, так или иначе, князю выжить не позволят, пока он не скажет чего-нибудь для дела. Но он и не скажет. Он уже не может говорить. Быть может от болезни рассудка даже не помнит, что следует говорить, и отчего его здесь держат. После этих дней Дейдара уже никогда не сможет стать прежним, осознанная мысль покинула его. Он бы не хотел такой жизни. Значит, так вернее. Значит, так будет гуманно. От проклятой любви Итачи решился убить. Даже, если князя. Он опустился на колени перед Дейдарой, помутненным взглядом всматриваясь в его лицо, испачканное слезами. Пришлось собственными руками приподнять онемевший подбородок. Князь смотрел пред собой, взгляд его рассеивался. На минуту подумалось, что, быть может, хорошо, что оно так — Дейдара уже не почувствует никакой боли и не увидит, как невольно слезятся глаза Итачи; как он скрипит зубами от отчаяния, как трясутся его руки. Дейдара уже не увидит. Притаив дыхание, граф аккуратно открыл ему рот, вложил маленькую капсулу. — Раскуси, — тихо проговорил он. Было сложно уже держать его от того, что сильно тряслись руки, а глаза застилала теплая пелена слез. Показалось, что на одну минуту Дейдара осознанно взглянул на него, словно на миг туман рассеялся и вновь открыл некогда лучистую синеву глаз. Что он видел в тот момент? Итачи еще долго терзал себя этим вопросом. Быть может, как в сказках, первый бал. И свою глупую шутку, и вальс, и то, как он долго смеялся над графом после этого. Или мастерскую, или их единственный маленький, неловкий поцелуй. Или песню, которую они пели, оглушая веселыми голосами тишину ночной столицы. Князь слабо улыбнулся. — Итачи, — его голос было почти не слышно, — позови меня по имени. — Дейдара, я люблю тебя. — Итачи, неловко протирая глаза кончиками пальцев, в последний раз мягко поцеловал его. — Я тебя тоже люблю. Очень. — наконец капсула растворилась во рту, — Прости.***
Окна во дворце были наглухо завешаны. Где-то там, вдалеке, на раскинутых, таких же как прежде, живых и кипучих улочках столицы сновала все та же жизнь, словно ничего и не происходило в последние дни. Цунаде склонилась над письменным столом в кабинете. Из рук ее невольно выпало перо, измазанное в чернилах неначатого письма. Утренний доклад Какаши не выходил из головы: — Раненые жандармы очнулись, теперь полностью установлены личности сбежавших. Мадара Учиха, Какузу, Конан и Узумаки Нагато. В настоящий момент мы пытаемся установить их местоположение. Кто же знал, что таким выйдет исход? Столь долгое время она хранила подле себя прекрасную девушку, лучшую свою фрейлину, доверяла безмерно этому человеку. Стало ясно, каким путем узнавались дворцовые тайны. И не осталось в стране больше людей, которым Цунаде смогла бы довериться безмерно. Казалось, словно весь мир обернулся предателями и лжецами. Письмо не выходило, слова никак не подбирались. Она все думала, что двигало Конан в те моменты, когда она склоняла голову пред ней, добродушно вторила ее улыбке, трепетно слушала и всегда, непременно всегда находила нужные слова. Не могло все выйти ложью. Цунаде вертела в руках маленькую заколку с аккуратным белым цветком, которую фрейлина забыла в этой комнате в последний день своего присутствия во дворце. Однако теперь судьба ее неизвестна, словно та бесследно пропала, не оставив за собой даже последнего слова. Цунаде все-таки докончила письмо, с тяжестью в сердце свернула вдвое бумагу и запечатала сургучной печатью с царским гербом. «…кажется, ничего совсем не изменилось, друг мой. Все те же улицы, все те же люди доживают свои маленькие жизни и даже помыслить не могут, какая суматоха происходила в тот злополучный вечер. Мы потеряли людей. И не только людей, многие потеряли себя. Неизвестно мне, как тайный круг проделал это, но вслед за своим поражением в бездну утащили и нас. Теперь, кажется, и судить нельзя, кто же победил. Я осталась без самого ценного, совсем одна в этой холодной, грустной стране, где каждый второй, должно быть, меня ненавидит. Слух о поражении бунтовщиков все быстрее распространяется по городу, и мы не в силах это остановить. Мой порок в моей доброте. Они не переменили историю, но навсегда переменили умы людей. Наша страна уже не станет прежней. Я жду твоего возвращения, мой дорогой друг, не с кем мне больше говорить. В моих письмах ты видел все, и, быть может, напишешь об этом когда-нибудь свою историю. Будет у тебя первый серьезный роман, Джирайя. С. Цунаде». Письмо было выслано во Францию, туда, куда уезжала всякая мимолетная надежда, и куда в этот миг в спешке направлялась и Конан, прятавшая лицо за большим шерстяным платком. Быть может там она, подле своего единственного верного друга, однажды начнет новую жизнь, в которой вспомнит мимоходом пышные залы дворца, окутанные тихим блеском показной роскоши, и долгие вечера в разговорах с Императрицей большой и страшной северной страны. Выжившие революционеры разбрелись по окраинам мира. Какузу тоже решился начать новую жизнь, в своих пороках не переменившуюся, запершись в дорогом особняке в маленьком немецком городе, под новым именем и новым званием, наедине со скопившимися за долгие годы стараний мертвыми душами. Мадара отправился на север. Единственный, кто сохранил еще в себе прежний мятежный дух, он не покинул родную страну, в смелой решимости остался коротать свой добровольный срок и продолжать прежние свободолюбивые идеи.***
Сколько дней прошло? Итачи не появлялся в отделе с того дня, как в камере нашли единственного задержанного бунтовщика. Причиной смерти установили пытки и помешательство рассудка. В своих покоях граф провел несколько дней. Тяжелые алые шторы оставались закрытыми, и свет едва пробивался внутрь. Итачи не знал, сколько времени прошло. Поначалу он выходил к семье, продолжал на публике играть свою роль, словно все так, как нужно, словно все это было не зря, и цель в полной мере оправдала средства. Был рядом с матерью, две ночи провел подле постели Саске — первые дни после похорон отца младший граф не мог оставаться один. Спустя неделю он вновь вернулся в Гимназию, однако и в лице его многое переменилось — не проходили следы страшного потрясения, Саске с трудом удавалось мириться с тем, что после столь краткого счастья вновь наступила тьма, и мир заново перевернулся. Графиня вымученно улыбалась сыновьям, взяла на себя управление особняком и имением, однако, несмотря на кроткие ободряющие слова матери, Итачи явно ощущал, сколь тяжко стало без отца. Несколько раз являлись из жандармерии со срочными письмами — расследование по делу оппозиции осталось не кончено, а руководить было некому. Итачи временно назначил своим заместителем рядового Кагами, а сам обещался вернуться сразу после того, как решатся вопросы дома. Особняк нагнетал. Высокие зеркала, завешанные черными тканями, из раза в раз напоминали о том, как в одну страшную ночь перевернулась жизнь. Не смог спасти отца, потому что поддался эмоциям, не смог сберечь князя, еще тогда, когда все это началось. И своими руками убил. Впервые убил человека. Гуманность вопроса не отнимала той ответственности, которая возлагалась вместе с чужой оборванной жизнью. Боль пожирала его изнутри. В голове не переставали звучать пробирающие крики столь близкого когда-то человека и обреченный, мутный взгляд, так не подходивший его всегда веселому лицу. Дейдара очень любил жить. И очень, очень многое хотел еще сказать ему, очень многое мечтал выразить своим искусством, то был истинный гений, всей душой обожавший жизнь. И мечтой его была свобода. Итачи вновь начал принимать таблетки. Он не мог спать. Доза увеличилась втрое, но вместе с тем нарастала и бесконечная, непроходящая ни на минуту тревожность, сдавливающая все тело. Ради страны граф отдал себя. Ради долга отвернулся от чувства, однако это чувство вновь и вновь настигало его, превратившись в какой-то бурный, нескончаемый кошмар. Прежние стремления словно в один миг потеряли всякий смысл, и как бы не врал он себе, но в жандармерию вернуться уже не мог. Методы жандармов поглотили сами себя, и в какой же момент не заметили они, как губят собственные души, прикрываясь святой целью защиты страны? «От кого мы защищались все это время? От свободы? Они просто хотели быть услышанными». — он не мог больше слышать криков. Однако они непрерывно звучали, переполненные жутким болезненным отчаянием. В один из вечеров, когда матери и брата дома не было, Итачи вдруг поднялся с постели и, накинув поверх рубашки черный жилет, выбежал из комнаты. Внезапная исступленная мысль не покидала его. — Граф Учиха, вы куда? — слышался откуда-то голос служанки, — На улице метель. Итачи и сам не заметил, как отмахнулся от суетливой девушки, и вышел из дома. Про шинель он совершенно забыл, успел лишь накинуть какой-то старый шарф поверх одежды, да так и шел по улице, сквозь комья снега едва разбирая дорогу. Порывистый ветер сновал по заснеженным проулкам, сверху давил серый купол вечернего неба. Итачи и сам не знал, зачем идет туда сейчас, однако же не мог не идти. Узкие стены комнаты одолевали его. Дверь почти сразу отворили. Большие глаза, измученные, судя по всему, множеством терзаний, оглядели графа. — Проходите, — сухо пропустил его князь, — вы что-то… — Наруто, — сбивчиво проговорил Итачи, — простите меня, прошу, простите, — руки его покраснели от холода и путались в суете объяснений. Он впервые встретил младшего князя со дня нападения на оппозицию, — я… простите. Я не должен быть здесь. Наруто слушал его внимательно и смотрел словно с сочувствием. Гнев, ненависть, злобу — все, что угодно Итачи ожидал от этой встречи, но только не сочувствия. — То был ваш долг, — князь жестом пригласил его в гостиную, — я не могу таить обиды на вас. Вам, граф, пожалуй, хуже пришлось, чем всем нам. В квартире Узумаки все так же. И точно так же, как и у них в особняке, наглухо завешены зеркала. — Один лишь вопрос меня одолевает, — вкрадчиво проговорил князь, — не умирают от розог за три дня. Понадобилась бы, быть может, неделя. Что там в действительности произошло? Потупив взгляд, Итачи молчал. — Он сам просил? — Да. — Значит, так было вернее. — тихо проговорил Наруто, — Вы поступили, как сильный человек. И я благодарен вам за то, что вы облегчили его путь. — Пожалуйста, не надо этого. — все дни в одиночестве Итачи тешил себя мыслями о нравственности и гуманности, однако одолевало одно — последнее решение оставалось за ним. Вместе с Дейдарой умерла и его часть, — Я хотел просить вас об одном… Понимаю, это чрезвычайно глупо и нагло с моей стороны, однако могу я взять несколько картин?.. — Берите все из мастерской, — отозвался Наруто, — служанка вас проводит. От вида этой комнаты сжималось сердце. Все оставалось в том же бесконечном хаосе, как и в последний раз, когда граф был здесь. Дейдара никогда не позволял нарушать гармонию беспорядка в своей мастерской, и даже сейчас младший князь не решался нарушить это негласное правило их дома. На маленьком столике лежала невымытая кисть, измазанная яркой малиновой краской, всюду валялись холсты, и даже запах стоял прежний. Лишь немного запылились мраморные фигуры по углам, и потускнела нетронутая за много дней палитра. Здесь хранились все прежние его работы. Исполненные чистым, безумным гением, они бесконечно долго ждали своего часа на какой-нибудь выставке. Белые птицы кружились по стенам, искрили сумасшедшие абстракции и формы, в воздухе застоялся приторный запах стареньких масляных красок. Только вот очень тихо. Было очень тихо в этом пространстве безграничного творчества, некогда озаряемого смехом и пылкими речами о новом, неизведанном ранее искусстве. Итачи взял несколько полотен, собрал какие-то эскизы и убрал со столов разбросанные кисти. Перед уходом задернул всегда раскрытый полупрозрачный тюль на окнах и тихо притворил за собою дверь. Уличный мороз резал горло, однако граф, казалось, совсем забыл о холоде. Он бережно укрывал руками картины, замотанные в шарф, и быстро шел вдоль по улице, чтобы снег не успел промочить холсты. Прохожие смотрели на него, как на безумца.***
Декабрь пережили вместе. Последние экзамены года все-таки удалось сдать, хоть и с большим трудом, в силу множества произошедших потрясений. Дни шли все быстрее, а жизнь продолжала бежать своим чередом. К середине января произошло знаменательное собрание. Знаменательным оно называлось во многом потому, что прежняя компания, преодолевшая бесчисленное количество испытаний за столько месяцев вместе, собралась в одной маленькой квартирке в последний раз. Провожали французов. Множество перемен принесли первые зимние месяцы. Местом вечера была выбрана квартира Шикамару, однако и этот выбор случился не просто так. — Верны ли сплетни, что французских дам с большою силой в наши северные края переманивают? — князь с некоторым опозданием явился в гостиную. Саске не было. С момента последних экзаменов граф не виделся со своими прежними друзьями. — Т’ретий уже пошутил, — фыркнула Темари, сидевшая в большом кожаном кресле с кружевным веером в руках. — Я рада, что ты остаешься с нами, Темари, — улыбнулась ей Хината, — вы уже помолвлены? — Еще нет, — отозвался Шикамару. — Не к спеху. Времени более чем достаточно, — француженка не переставала горделиво оглядывать друзей, хотя ей и нравился этот интерес. Напротив, на широком диване, расположились Сакура и Какаши. Об их паре тоже уже давно гуляли слухи среди знатных особ столицы. Однако на вечера и в салоны они еще не выезжали, дожидались, пока Сакура окончательно оправится от болезненной слабости. Спустя месяц глаза девушки вновь сверкали прежними лучистыми огоньками, а на щеках проступал здоровый пунцовый румянец. — О, как одиноки мы с Гаарой! — деланно взмахнул руками Канкуро, — Киба, Ли, не хотите ли составить нам компанию в нашу маленькую уютную страну? — Немного погодя, — усмехнулся Киба, — как с Гимназией окончим, так сразу. — Хината, есть новости из старой столицы? — князь подсел к баронессе. — Все в порядке, — улыбнулась девушка, — они теперь живут на Т-ком бульваре, в апартаментах нашей семьи. Мы с отцом поладили. Оказалось, даже к нему можно подобрать слово, если немного постараться. — Ты и сама изменилась, вот и говоришь так. У тебя взгляд совсем другой теперь, много в нем таланта. Сильная ты, Хината, и наконец свою силу разглядеть сумела. Твоя сестра может тобой гордиться, да и я горжусь. Скоро поеду в Швейцарию, да к ним дорогой загляну непременно. Тебе письмо вышлю, расскажу на честном слове, как друзья наши там поживают. — В Швейцарию? — повернулся к князю Гаара. — Верно, не могу я тут. Боюсь, уж скоро в пустых комнатах и приступы вернуться могут. Подлечусь немного, и домой. Гимназию-то за меня никто не окончит, и гвардию за меня никто не возглавит, верно, генерал Какаши? — Как дорастешь, так и забирай мой генеральский чин, — кинул ему гвардеец, — ты хоть и идиот, но в тебе я более своего уверен. А мне уж отдых положен да с детем возится. Сакура рассмеялась, едва не разлив чай в руках: — Ты, mon ami, подожди. Пока университет не открою, никакого дитя, нам еще пожить надо. Кстати, Шикамару?.. — Верно, — кивнул юноша еще прежде, чем Сакура успела закончить вопрос, — девочка родилась у Куренай. Мирай назвали, можно поздравлять. — Слышал, — улыбнулся Какаши одними глазами, — вот и завел разговор. — Гаара, Канкуро, а вы с чем собираетесь путь продолжать? — поинтересовался князь. — Я в дипломаты пойду, — чуть опустив взгляд, смущенно проговорил младший француз, — многое я в вашей ст’ране увидел. И много людей вст’ретил. Таких людей, которых у нас, быть может, и нет. Я тепе’рь и в своей ст’ране хочу по’рядок должный навести, чтобы не п’роисходило больше глупых войн между госуда’рствами. — Кончилась-то прежняя война? — Еще к концу декабря кончилась, — подхватил Канкуро, — мы медлили, потому что вопрос с сестрой нашей решался и с женихом ее. Странно кончилась война, как я и говорил. Не победил никто, одни лишь потери. — А ты, Канкуро, тоже в политику? — глянул на него Киба. — Куда мне! Пускай, вон, младший отца радует, а я в этом деле не жилец. Я театр открою. Очень одна история меня здешняя поразила, до самых тонких струн души, а потому я ее увековечить хочу. Слышали, должно быть, о находках-то в том доме, где оппозиция собиралась? Там дневники нашли. Много, очень много, их этот актер вел, что Тодда в пьесе самого и играл. Я с жандармами поторговался, да в конце концов несколько дневничков себе и прибрал. Думайте, что хотите, господа, но то невероятный был человек. И страшная у него была история, там все, в этих дневниках, написано. Я мечтаю его кукольное ремесло продолжить, усовершенствовать так, чтобы оно безопасно для людей было, и историю Тодда на сцене в Париже рассказывать. За ней, на самом деле, многое скрывается. — Известно уж, — потупив глаза, проговорил князь, — все мы дело министра слышали. — Что с ним сделали, в конце концов? Я как загород уехала лечиться, совсем не уследила, — сказала Сакура. — Казнить сначала хотели. Говорят, едва не казнили, в последнюю минуту Императрица передумала, все-таки столько лет его знала… Непросто, должно быть, далось это решение. Но жандармы правильно сделали, что часть дневников того человека, как прямое доказательство вины этого ублюдка, обнародовали. Сейчас он под арестом, без света и общения человеческого. Я от одного полицейского, который там надзором стоит, слышал — застрелиться министр просил, да не дали. Поймали, как змею, и держат, не дозволят ему больше свободы. Жаль только, что все его пакости только в конце декабря вскрылись, он ведь тоже, по слухам, к тайному кругу причастен оказался. Обо всем дневники рассказали. — Успел Сасори напоследок ему подарок оставить, — печально усмехнулся Канкуро, — думаю, ему бы такое обстоятельство пришлось по вкусу. Портрет этого мастера кстати, который в мастерской нашли, в столичном театре сейчас хранится. Забавный все-таки ваш народ: с одной стороны — убийца, и по делом ему, но с другой — актер и художник, а потому портрет сохраним. — Я о том судить не могу, — проговорил Наруто, — я в искусстве так и не научился понимать.***
— Наруто? — Саске! — подскочил князь. На улице хлопьями валил снег. По обласканным солнцем дорогам сновали извозчики, люди все бежали куда-то в суете каких-то собственных маленьких забот, укрывая лица за высокими воротниками шинелей, а князь стоял близ собственного дома в тоненьком кремовом пальто, сжимая в руках скромный узелок. — Сколь не виделись мы с тобой, — улыбнулся Наруто, — дай хоть я тебя обниму! — Ты уезжаешь уже? — проговорил граф в тепле объятий князя, — Не успел я, значит. — Некуда торопиться, вся жизнь у нас впереди, — Наруто заботливо похлопал его по плечу, отстранившись спустя полминуты, — я приеду чрез месяц или два. Ты прости, что оставляю тебя здесь… — Ничего, — отмахнулся на него Саске, словно его нисколько не огорчал отъезд друга, — мы справимся тут, а ты возвращайся, как сможешь. Он не стал говорить князю о болезни брата, ни стал говорить и о том, как мертвенная тишина с каждым днем все больше обволакивала их дом. Лишь тихонько улыбнулся, так, как умел улыбаться, так, как научил его Наруто. Ужасно не хотелось, чтобы князь уезжал в столь долгожданное путешествие свое с тяжестью на сердце. Хотелось лишь напоследок попрощаться пред долгой разлукой. — Я провожу тебя до воксала. И... Наруто, пиши мне почаще, хорошо? — Непременно, — радостно кивнул князь. Свое обещание Наруто сдержал. Много писем приходило в столицу от князя, о том, какое путешествие он провел за долгие зимние месяцы и как душу отводил близ любимейшего своего пейзажа в горах Швейцарии. Там действительно стало легче. Не было всюду страшных напоминаний о той судьбе, что выпала его семье и обо всем том, что пришлось ему самому пережить за прошедший год. Домой Наруто возвращался в куда лучшем расположении сил, чем отбывал. К концу февраля наскучила и свежесть гор, и зарубежный мягкий климат, и улыбчивые люди, добрые, но говорящие с ним на непонятных иностранных языках. Какая бы сложная не поджидала его история, но дома было спокойнее. Еще на пути в Швейцарию князь заезжал в старую столицу, где недолго погостил в прекрасно убранных и обставленных апартаментах бывшего своего лакея, а ныне просто хорошего друга. Как и обещал Хинате, за юными приятелями своими князь приглядел. (Впрочем, во многом приглядывать пришлось им, однако об этом Наруто в своих письмах решился не упоминать.) Младшая баронесса в действительности привлекала большой интерес местного дворянского общества, а потому и компанией, и знакомствами князь обделен не оказался. Затем направился во Францию, к друзьям. Побывал свидетелем при подготовке первого французского театра марионеток, много времени провел с чашкой чая вечерами с Гаарой. Однако наконец и суете этой пришел конец, и остаток месяца Наруто пробыл наедине с собой, в Швейцарии. О многом ему довелось подумать и многое вспомнить, но к концу путешествия князь наконец вернулся в полном сознании и готовности к прежней мечте своей, решившись ни на шаг теперь от нее не отступить. В гвардии непременно требовались перемены, а потому сразу после Гимназии он решительно выбрал своей дорогой Измайловский полк. В конце февраля, часов в девять утра, поезд на всех парах подходил к столице. Из пассажиров были и возвращавшиеся из-за границы. В одном из вагонов третьего класса, с рассвета, очутились друг против друга, у самого окна, два пассажира — оба молодые, оба почти налегке, оба с довольно замечательными физиономиями, и оба, пожелавшие, наконец, войти друг с другом в разговор. — И что же, в действительности вы — последний из своего рода князь? — Верно, уж так судьба над нами сыграла. — Из-за границы, верно, возвращаетесь? — Да, из Швейцарии. Разговор завязался быстро. Против князя, одетого в тоненький швейцарский плащ, с маленьким скромным узелком в руках, сидел весьма обыкновенный на первый взгляд юноша, еще молодой, однако с очень, не по годам, взрослыми глазами. Невысокого роста, худощавый, говорил он неспешно, вкрадчиво, и отчего-то говорить с ним хотелось много. Лицо его плохо запомнилось князю, однако ясно запомнилась поэтичная, красивая речь. Да и Наруто по натуре своей был одним из тех людей, кто без лишней скромности способен завязать весьма интересный разговор. Готовность его отвечать на всякий вопрос поражала, и даже хмурый взгляд человека напротив несколько светлел от вида столь наивной и лучезарной улыбки на устах князя, за плечами которого свирепела столь нелегкая судьба. Наруто продолжал улыбаться своему будущему, окутанному пугающей неизвестностью, и это не могло не удивлять. — Падучая? — удивился князь в ответ на рассказ своего собеседника, — Право, да и я от того же недуга спасался. — Болезнь у нас с вами похожая, вот только мыслим мы по-разному, — сдержанно отвечал человек, — а что же до вашего друга, о котором вы говорили? Простите за мой неприкрытый интерес, однако о идее его вы столь мельком обмолвились, а мне, право, эта тема весьма любопытна. Столь разный у вас с вашим другом выходит склад ума, а оба, знаете ли, друг в друге спасение отыскали. — Интересно вы заключили, — подхватил князь, — я и не задумывался прежде. Только вы про топор никому не рассказывайте, это я так… Признаюсь, мне отчего-то очень захотелось вам многое рассказать. Как ни вглядывался Наруто в загадочные черты лица этого человека, однако никак не мог понять, отчего столь откровенный у них вышел разговор, хоть это был лишь случайный его попутчик, повстречавшийся на пути. Казалось, что человек тоже с некоторой внимательностью разглядывал облик князя и с особенным интересом слушал каждое его слово. — Таких людей, как вы, князь, не существует, — странно заключил он, прервав очередной рассказ, — не здешний вы, не от нашего мира. Да и друг ваш тоже, хоть и идея у него вышла, вот та, с топором, весьма свойственная порой отчаявшемуся человеку. — Как так «не из вашего мира»? — засмеялся Наруто. Однако мысль эту свою человек не посчитал нужным объяснить. Когда поезд наконец подъехал к воксалу, князь уже собирался было выходить — на улице его ждали — но напоследок обернулся к загадочному знакомому и весело спросил: — Позвольте, а как ваше имя? Вы так и не представились за время нашего знакомства. — Федор Михайлович, — спокойно проговорил человек. — Весьма приятно, — улыбнулся князь, пожимая его руку на прощание, — быть может, еще свидимся. — Непременно, князь. Я с вами еще непременно свижусь. На воксале Наруто встречали. Странная фигура таинственного собеседника еще надолго врезалась в память, а особенно взгляд его, обременённый какой-то большой, великой мыслью. — Наруто! — из-за толпы людей к нему пробиралась Сакура, взмахивая вверх рукой. — Добрый день, князь, — вслед за девушкой подошел Какаши. — Рад вас видеть, — проговорил Наруто с веселым оживлением. Лицо его обволакивал резкий воздух зимней столицы, морозный и обжигающий, однако отчего-то очень приятный, — я скучал по нашим лютым холодам, — засмеялся он. — Пойдем, мы уже взяли экипаж, — подхватила его руки Сакура. За время разлуки она тоже изменилась — стала еще живее, чем прежде, на губах и лице ее пестрел яркий румянец. — Поздравляю, кстати, генерал Какаши, — проговорил Наруто по дороге и в ответ на вопросительный взгляд добавил, — мне Сакура уже в письме рассказала о помолвке. — А, ты об этом, — гвардеец смущенно поправил шарф на лице в попытке еще больше спрятать за ним глаза, — благодаря моей говорливой миледи уж вся столица извещена. Когда они покидали воксал, Наруто мельком оглянулся. Ему на минуту показалось, что в пестрящей мехами и шляпами толпе мелькнул тот тяжелый, загадочный взгляд. Однако лишь на минуту — больше князь того человека не встретил, как бы не силился его отыскать. Лишь спустя несколько десятков лет, когда он и позабудет о том разговоре и будет сидеть дома, уставший после затянувшегося дня со своим гвардейским полком, из соседней комнаты к нему забежит рассерженный Саске, сжимая в руках новенькое издание какой-то толстой книжки, с криком: «Какого черта, Наруто? Здесь… слово в слово… помнишь, моя идея и тот случай? — и резко зальется смехом, — Только тут не друга, тут старушку… Ты кому растрепал, Наруто?!»***
Дому Учих февраль дался непросто. Едва ли не ежедневно особняк посещал фельдшер, однако к концу месяца, после очередного осмотра, он странно кивнул и попросил графиню выйти на пару слов. — Чахотка перешла в крайнюю стадию. Простите, но здесь я уже ничем помочь не могу. — Как это?! — не унималась Микото, — Да как же так? Прошу вас, сделайте что-нибудь… Вслед за матерью из комнаты вышел Саске с Цукиеми на руках. В последние дни он за место брата оберегал пушистого рыжего кота, то и дело убирал его с кровати, чтобы шерсть не усугубляла здоровье Итачи. Микото резко замолчала. — Можете не скрываться, — тихо проговорил младший граф, — я и сам догадываюсь, от чего вы столь резко замолчали. Я не ребенок, говорите открыто, прошу вас. Лекарь вопросительно глянул на графиню, та кивнула. — Не больше недели, при наилучшем исходе. По щекам женщины побежали слезы. Она быстро вытерла глаза атласным платком и пригласила фельдшера в гостиную. Немалые средства понадобились на лечение, предстоял еще расчет. Понурив голову, Саске вернулся в комнату брата. Итачи задыхался в приступе кашля. Младший граф тихонько устроился на табурете близ кровати. Когда очередной приступ прошел, Итачи повернулся к нему, вымученно улыбнулся и слабой рукой погладил кота на его руках. Саске глядел на бледные, с желтизной, впалые скулы брата, и губы его невольно дрожали. — Сколько осталось? — проговорил Итачи, отчего-то слабо улыбаясь. — Что осталось? — младший граф не желал верить в слова глупого фельдшера, а тем более передавать их брату. — Саске, не притворяйся, я не дурак. — однако тот напряженно молчал, — Не беспокойся, я бы так или иначе не смог здесь. Не выходит отчего-то забыть, — Итачи закрыл глаза. Начинался болезненный бред, — Позволь, я тебе нравоучения насоветую, как это всегда бывает, ты уж не держи обиду за все это… Уговори Императрицу, сделай все, что угодно, но жандармерия должна перестать существовать. Мы лишь порождаем таких людей… Это все от жестокости, от нашей же жестокости. Я еще остаюсь на посте руководителя, так что передай там мое последнее приказание — распустить все жандармские отделения. И, главное, самое главное, это уж не о стране, а о тебе — когда твой князь вернется, обними его очень крепко и больше никогда не отпускай. Никого не слушай и выбирай только то, что дорого твоему сердцу. — Хорошо, — кивнул Саске. В голосе его Итачи расслышал слезы. — Иди, пожалуйста, — он чувствовал, как подступает новый приступ кашля, — я хочу побыть один. Младший граф аккуратно дотронулся до его руки, взял к себе кота и вышел, тихо притворив за собою дверь. Он не хотел, чтобы Итачи видел его слезы. Ночью стало хуже. С каждым разом граф все больше задыхался в непрерывных приступах, а по всему телу разливался болезненный жар. В комнате, в дальнем углу, горело несколько свеч, и сквозь пелену тьмы Итачи глядел на эти маленькие теплые огоньки, чтобы только не забыться. Он сам не замечал, как в исступлении царапал руки, а в голове все больше нарастал болезненный бред. Внезапно Итачи поднялся с кровати. Ступать было тяжело, но очень хотелось поглядеть на те мелкие осколки былого счастья, что сохранялись у него. На столе лежали картины. Быстрые мазки, свободное движение и лазурные, еще яркие краски. Это была поэзия. Истинное искусство, поэзия ради поэзии, кричавшая о самозабвенной свободе и чистейшем чувстве. В верхнем ящике письменного стола Итачи нащупал самую ценную картину непризнанного художника — маленький портрет, наспех выведенный углем, с небрежной надписью на краю бумаги: «Позови меня по имени». Граф стоял напротив стола, прижимая к груди этот испачканный клочок бумаги с помятыми и местами оторванными уголками. Он бы очень хотел, чтобы вышло иначе. Он бы очень хотел забыть те страшные месяцы холодной зимы, проведенные с мыслью о том, что этого человека уже не существует. В нос ударил знакомый запах масляных красок. Едва ощутимый, он очутился в тяжелом воздухе, но был словно где-то по другую сторону, так, что и источник его найти было невозможно. Итачи замер на месте. Он чувствовал, что бредит. Сильным теплом окружило его спину, однако граф не решался повернуть головы. Там, позади, ничего нет, но он чувствовал, будто есть, оттого и не рассеивал этот сон. — Как узор на окне — Снова прошлое рядом. — прошептал граф. — Кто-то пел песню мне В зимний вечер когда-то. Словно в прошлом ожило Чьих-то бережных рук тепло, Вальс изысканных гостей И бег лихих коней… — отозвался голос позади. Все тело покрыла мелкая дрожь, казалось, словно чьи-то руки обвивают его шею, и золотистые волосы щекочут лицо. Итачи не мог больше стоять, голова ужасно кружилась. Неспешно покачиваясь, он вернулся к кровати, не отпуская рук от груди. Все тело изнутри сдавливало острой болью, а в руках измялся столь дорогой сердцу рисунок. Становилось холодно. За окном стучал морозный ветер, сновали в ночной тьме мелкие снежинки. Итачи закрывал глаза и открывал вновь, ему казалось, словно откуда-то льется белоснежный свет. В эту минуту отчего-то было страшно. — Вальс кружил и нёс меня, Словно в сказку свою маня, Первый бал и первый вальс Звучат во мне сейчас. — мелодично проговорил голос. Такой родной и спокойный, он был где-то совсем рядом, мягко гладил его, аккуратно собирая спутанные черные волосы. Он пел, чтобы Итачи не было страшно, успокаивал его терзания перед последним сном. Перед глазами искрился первый бал, столь прекрасный и давно забытый, первый танец и лучистый свет васильковых глаз, полных вдохновения, восхищенно взглядывающих на него. — Зеркала в янтаре Мой восторг отражают, Кто-то пел на заре, Дом родной покидая. — краем глаза Итачи заметил тонкие руки, светлые, словно именно они и излучали этот свет. Он улыбнулся, но плечи все еще мелко дрожали. В один миг стало очень спокойно. Так спокойно, как не было уже очень давно. Дейдара тихонько сел напротив кровати. Там, где давеча был Саске. — Прости, прости… — зашептал граф. — Не бойся, Итачи, — тепло улыбался он, касаясь его невесомыми руками, — скоро все закончится, это не страшно. Ты только помни, что после этой снежной зимы мы непременно встретим свою весну. Вместе.