***
Воздух обжигал легкие, следуя за каждым судорожным вдохом. Я запыхался, бегая вместе со стайкой остальных воспитанников приюта. Наставник осматривал нашу не сильно упорядоченную толпу и явно неодобрительно косился на меня. Ноги уже горели пламенем, а язык едва не вываливался из клюва. Тем не менее, я продолжал упорно переть вперед, с каким-то страхом понимая, что чем дальше — тем больше я отстаю от гурьбы птенцов. Наставник, имя которого затерялось где-то в глубинах памяти, покачал головой. Я попробовал ускориться, но боль в мышцах превратила мои усилия в бессмысленные пшик. Вскоре я уже бежал в самом конце колонны. К финишу я, понятное дело, пришел последним. Так, тщетно стараясь восстановить дыхание, я стоял в группке остальных учеников, ожидая, что скажет наставник. Тот обратил внимание на меня, вызвав подспудное желание стать как можно меньше. — Фердинанд. Подойди ко мне, — слова учителя заставили меня вздрогнуть. Старый хрыч с самого начала мне не нравился, но делать нечего — вышел перед «строем», морально готовясь к новой порции нотаций. И они последовали. Старый хрыч будто бы наслаждался, распекая меня на все лады и всячески стараясь «донести информацию», что я недостаточно стараюсь, иначе бы результаты не были такими бы скромными. А я ведь действительно не могу лучше! Насупившись, слушаю речи учителя. Внутри тяжело поднимается злость. Чистая, детская, когда серьезно хочется уйти и хлопнуть дверью. Но надо терпеть: в прошлый раз, когда я поднял голос на учителя, порка была показательной. Исподлобья сверлю самозабвенно распекающего меня учителя взглядом, но тому хоть бы хны. Остальная детвора шепчется и посмеивается. Надо мной — это точно. Скрепя клювом, я злобно зыркаю на них, но на это никто не обращает внимания. Злость внутри кипела, и я не выдержал. Из горла вырвались подслушанные где-то нехорошие слова, учитель поражено застывал. Мгновение, и его морда даже сквозь перья стала красной, словно рак. Я же продолжил сверлить его взглядом исподлобья. Буквально через минуту меня увели. После этого зад болел не один день.***
Я с интересом вчитывался в очередную книгу. За окном слышались шаги нескольких десятков грифонов. Я позволил себе краткую улыбку. Минуло уже два года с тех пор, как мастер Гидеон, не обращая внимания на протесты старого хрыча, сократил мои физические тренировки, заменив их новыми занятиями. Ох, как же приятно было смотреть на морду старого хрыча, когда Мастер так плюнул ему в душу. Иногда у меня создавалось ощущение, будто бы ему прямо-таки нравилось издеваться над учениками. Я перелистнул еще одну страницу. А ведь все могло бы пойти совсем по-другому… В тот день я сидел на очередном занятии «Истории грифонов от древнейших времен» и завороженно слушал лекцию о деяниях и свершениях Гровера Первого. Всегда любил историю. — Так Гровер Первый, силою идола Борея и помощью Арктурия сделал то, что казалось прежде невозможным: объединил всех Грифонов под одним знаменем, — закончил лекцию учитель Астор. Я, вызвав раздраженное ворчание с задних рядов и улыбку учителя, вздернул вверх лапу, чуть-чуть дернув крыльями. — Да, Фердинанд, что такое? — спросил учитель, посмотрев на меня. — Простите меня, что беспокою, — начал я тихо. По крайней мере, для остальных детей это было тихо, — но разве идол был так необходим для этого? — Идол Борея даровал грифонам Цель и Единство — то, что заставляло нас отринуть былые распри и двигаться к единой мечте, — степенно кивнул учитель. Кажется, в его глазах, прикрытых толстыми линзами очков, мелькнуло веселье. Только… какое-то странное. — Но ведь до этого же были и княжества в долине Эви, и королевства Грифонстоун и Аквелия. И Спарлеосское государство! — возразил я, внутренне кипя от возмущения — он ведь явно смеялся надо мной! — они ведь возникли без Идолов! Немолодой грифон, перья его уже начали терять окрас, с интересом склонил голову набок. — Да, но ведь они и не были близки к тому, чтобы объединить всех грифонов. — Но ведь они же были! И они могли объединить Грифонов, если бы у них был такой же король, как Гровер Первый, — от возбуждения я даже слегка привстал, опираясь на парту передними лапами и расправив крылья. Сейчас я уже представлял, как смешно тогда выглядел. Уже было собиравшись вернуться к воспоминаниям, обратил внимание на приближающегося ко мне грифона. — Привет! Давай с нами в мяч! — громко сказал подошедший Элиас — один из тех немногих, кто хотел общаться с «заучкой». Я красноречиво посмотрел на книгу, подавляя желание закатить глаза и презрительно фыркнуть. Игры совершенно не привлекали, ведь свершения великих полководцев куда интереснее! Он ощутимо погрустнел и ушел обратно, давая мне возможность облегченно вздохнуть. Иногда эти глупые грифоны отвлекали своими играми от действительно важных дел. — Не стоит постоянно сидеть за книгами, — голос за спиной заставил меня вздрогнуть и обернуться. Так и есть — за спиной стоял Наставник. Я поприветствовал его, едва сдерживая улыбку. Он на это кивнул. — Они от тебя никогда не убегут, а своих товарищей оставлять одних все же не стоит. — Нужны мне такие товарищи, — пробормотал, тем не менее, закрывая книгу и направляясь в сторону играющих птенцов. В спину мне вперился почему-то печальный взгляд Наставника. Но на этому я не придал значения. Наверное, зря.***
Вынырнув из воспоминаний, я тяжело втянул в грудь резко загустевший воздух. Ноги подкосились, и я тяжело осел на пол. Виски прострелило неприятной болью, а в ушах зашумело. Опустив резко потяжелевшую голову на лапы, я с трудом подавил тошноту. Лишь через минуту я снова посмотрел в зеркало. Рассматривая это лицо… теперь уже мое, я не мог отделаться от чувства надвигающей беды. Перед глазами то и дело мелькали картинки из прошлого… теперь уже моего. Встряхнув загудевшей от такого обращения головой, я снова поднял взгляд на зеркало. По клюву стекала небольшая струйка крови, которая вязкими каплями падала на пол, а на лбу потихоньку наливалась приличных размеров шишка — видимо, ударился головой во время падения. «Н-да… ну и видок у меня», — пришла в голову мысль. Покрасневшие глаза, идущая из… носа кровь, шишка на лбу, покрытые мерзкой зеленой жижей перья и общий помятый вид — на лицо все атрибуты заправского алкаша. Та часть личности, что досталась от предыдущего владельца тела, испытывала лишь омерзение от такого вида. Впрочем, «человеческая» часть была с ней солидарна. «Ха! И это грифон?! Чучело это, но уж никак не грифон и, уж тем более, не офицер! — почему-то появилась мысль, будто Наставник именно так и сказал бы. Это… почему-то обидно— Если ты, щенок, не можешь совладать с собой, то как ты можешь надеяться на славное будущее?» Перед глазами сама собой предстала картинка с неодобрительно качающим головой старым грифоном. Тихо зарычав, я встал и твердой, — насколько это возможно в моем состоянии, — походкой направился в ванную. Зайдя в небольшое помещение, с интересом огляделся, стараясь не смотреть в зеркало: на это убожество совершенно не было желания смотреть снова, и уж тем более не хотелось думать, что сказал бы Он, увидев меня сейчас в таком состоянии. Ванная комната… не впечатляла. Потрескавшийся грязный кафель пола и стен. Некогда белая занавеска сейчас больше по цвету и состоянию напоминала половую тряпку. Впрочем, мне сейчас было абсолютно не до этого. Запрыгнув в ванную, я тут же выкрутил воду на максимум. Тут же холодная, можно даже сказать, ледяная вода хлынула на меня, стекая по перьям и мелкими брызгами падая на пол. «Наверное, стоило задернуть занавеску», — промелькнула в голове мысль, но тут же была отброшена. Больше ничего делать не хотелось — только стоять под тугими холодными струями душа. Голова потихоньку прояснялась, и я с наслаждением прикрыл глаза. Сумбур, казалось, отступал вместе с головной болью, позволяя проанализировать ситуацию. Ситуацию, надо сказать, совершенно безрадостную. Начнем с простого — я теперь грифон. В активе идут: острые когти, острый клюв, крылья… Я расправил свои порхалки. Вернее, попытался — правое крыло уперлось в стену и не могло раскрыться. Осматривая крыло, с интересом двигаю им. Ощущения… странные. Человеческая память упорно твердит, что их быть явно не должно и что пора обращать к врачу. Грифонья же в ответ удивляется и говорит: «А что, может быть иначе?». Это сбивало с толку и создавало ощущение, будто я на старости лет обзавелся не то шизофренией, не то раздвоением личности. Заметив, что вода стекает по крылу, образовывая на полу ванной приличных размеров лужу, я, тихо чертыхнувшись, неожиданно резко складываю крыло, забрызгав стены. — Надо будет это как-то убрать, — пробормотав эти слова себе под нос, я решаю, наконец, выключить воду. Встав на пол абсолютно свежим и готовым продолжить действовать, я уже было улыбнулся… пока не понял, что с меня небольшим водопадом текла вода, заливая пол. А рубашка, которую я так и не снял, намокла и теперь неприятно липла к телу. Вздохнув, кое-как стягиваю мокрую ткань с себя и, не найдя ничего лучше, вешаю на веревку, к которой занавеска и была прикреплена. Следующим шагом взял полотенце и принялся остервенело вытираться, что было не самым приятным делом: перья и шерсть прекрасно впитывали влагу, не желая отдавать ее обратно, а полотенце вдобавок неприятно топорщило их, из-за чего мне довольно быстро стало холодно. Кое-как вытеревшись, бросаю и без того уже мокрое полотенце на пол и вытираю натекшую с меня холодную лужу. «Да ну это нафиг!» — раздраженно подумал я через пять минут безуспешных попыток вытереть пол. Плюнув на это бесполезное дело, я, неприязненно посмотрев сначала на оставшиеся небольшие лужицы, а потом на насквозь мокрое полотенце, вешаю его на всю ту же веревку. Вздохнув, открываю дверь. В этой каморке, гордо именуемой «ванной», становилось ощутимо душно. Как оказалось, с открытой дверью лучше не стало: в дополнение к духоте мне в нос шибануло мерзким запахом дурного алкоголя и кисловатым запахом рвоты. «Да… надо бы сначала убраться и проветрить тут все», — я поморщился и, бодро перебирая лапами, пошел в комнату, где очнулся. Вид разлитого возле кровати алкоголя и зеленой лужицы заставил передернуться, но я решил сначала пройти к окну: дышать тут было откровенно тяжело. С усилием провернув ручки в стороны, я открыл окна. Приятный ветерок тут же проник в комнату, вымывая тяжелый дух и приятно холодя шкурку. Но этого было недостаточно. Пройдя мимо лужи спирта и желудочного сока, я проник на кухню, где тоже открыл окно. Тут же стало довольно прохладно, но зато сквозняк позволил, наконец, вздохнуть полной грудью и не морщиться от мерзотного запаха. Вздохнув, снова вернулся в ванную, где за дверью нашел явно давно не используемые швабру и тряпку. Прихватив еще деревянное ведро и налив в него воды, пошел обратно в спальню. Так, с отвращением вытирая пол в своей комнате, я позволил себе снова вернуться к размышлениям. Сейчас, анализируя произошедшее буквально несколько минут назад, я с содроганием понял, что практически не могу отделить воспоминания меня-человека и меня-грифона. Память птицельва, казалось, органично вписалась в память человека, будто бы особо реалистичный сон. Или… память человека — это особо реалистичный сон? «Это память меня-человека вписалась в память меня-грифона? — пришла в голову неожиданная мысль. — Кто я сейчас? Грифон по имени Фердинанд Даунклав или человек по имени…" Я остановился, как вкопанный. Почему я не помню своего имени? Разве это не важно? «По имени…» — нахмурившись, я попытался вспомнить. Возникало мерзкое ощущение, будто слово вертелось на кончике языка, но упорно не желало окончательно оформляться в нечто членораздельное. Тяжело вздохнув, я решил отложить волнующий меня вопрос и продолжил уборку, но мысли упорно возвращались в плоскость «кто я такой?». Закончив с уборкой, я посмотрел на бутылку, на дне которой все еще плескалась мутноватая жидкость. Поморщившись, я вылил ее содержимое в ведро и пошел в ванную. Избавившись от следов пьянки, я прошел на кухню и, выбросив бутылку, сел за стол. Тут же тело вспомнило про то, что оно, вообще-то, недавно жестко бухало — вернулось мерзкое чувство засухи во рту. Благо, на нем стоял графин с водой и граненый стакан. С наслаждением допив кажущуюся такой приятной теплую воду, я подпер голову передними лапами, снова поддавшись рефлексии. Выворачивая память вверх дном, я с усиливающимся ужасом понимал, что, помимо имени, из памяти вылетели вообще все знания, которые хоть как-то касались личностей — имена друзей, знакомых, родителей… Последнее заставило меня дернуться. На сердце поселилась грусть, заставившая опустить голову на стол и закрыть глаза. В мыслях снова царил неприятный сумбур. При любых попытках вспомнить своих родителей перед моим взглядом возникала лишь пустота, и лишь силуэт Наставника маячил где-то на краю сознания. Разлепив веки, равнодушно разглядываю фотографию на стене. «Наш выпуск», — прокомментировала моя память эту картинку. Двадцать молодых грифонов, одетых в кадетскую, темно-зеленую форму без погон, но с изображением грифоньей когтистой лапы на шевронах — символ Виннинского, Имени Гровера Второго, военного училища. Казалось бы, совершенно не к месту, но воспоминания позволили на краткий миг отвлечься от неприятных мыслей. Взгляд сам собой перекочевал к одному конкретному лицу. Надо сказать, довольно миловидному личику. «Ингред, кажется, — я непроизвольно фыркнул. — Никогда не понимал, как такая умная грифина может быть такой наивной.» С первых месяцев в академии мы с ней, с молчаливого одобрения преподавателей, устроили некое подобие соревнования, постепенно увлекая за собой этим соревновательным азартом добрую половину группы. Неважно, где: на строевой, стрелковой, тактической подготовке — мы всегда старались показать, что один из нас лучше другого. А ведь начиналось же с простого желания «сбить спесь»… Да, с самого начала обучения отстраненный, неестественно тихий для молодого грифона и жесткий, а порою даже и жестокий, Фердинанд Даункло воспринимался в штыки. Выходцами из простогрифонов — из-за, как им тогда казалось, заносчивого поведения. Выходцам из дворян не нравился я… да тоже из-за поведения. Не по чину приютскому замарашке, — а узнали они это, надо полагать, от своих родственников, — одинаково не обращать внимания что на чернь, что на голубую кровь. Оказавшаяся самой бойкой из «благородных», Ингред первой, под одобрительные взгляды всей группы, вызвалась на спарринг со мной, где и благополучно отделала Фердинанда до состояния «отбивная». Правда, ее триумф серьезно подпортило «показное» спокойствие оппонента - было такое ощущение, что красноперая грифина стала еще на пару тонов краснее, готовая в любой момент рвануть. А уж когда на следующий день, казалось бы, «возвращенный» с небес на землю Даунклав на «Искусстве тактики» конкретно так макнул ее клювом в… то, о чем в приличном доме говорить не принято... Так и началась длинная история противостояния этих двух, казалось, абсолютно противоположных личностей: холодного, не интересующегося ничем, кроме, как все думали, учебы, — а на самом деле войны, — Фердинанда и бесноватой грифины. Я хмыкнул. Не знаю, то ли это моя собственная моча мне в голову ударила, то ли это она меня заразила, но мысль о том, что это глупое соревнование отвлекает меня от настоящего дела, быстро улетучилась, уступив место азарту. Учителя это быстро заметили и, не долго думая, просто ставили нас в пару везде, где только можно. Постепенно, нашему примеру последовали остальные — как оказалось, соревновательный запал оказался крайне заразной штукой. Снова усмехнулся. За всем этим я даже не заметил, как «новые» воспоминания вытеснили грусть за утерянную жизнь. Впрочем, это не заставило меня забыть о своей Цели — да, именно так, с большой буквы. Стоило видеть ее лицо, когда я, во время очередной «партии» в местный аналог старых-добрых настольных варгеймов приказал добивать всех противников, не сдавшихся добровольно. Впрочем, лица тогда у всех выражали смесь из отвращения и легкой опаски. Потом еще, помнится, мне устроили дополнительную, индивидуальную лекцию на тему «правила и обычаи войны, и почему это важно». Я тогда, конечно, все это дело прослушал и даже не повторял подобного в следующих партиях. Другое дело, что делал я это только из нежелания вылететь из училища. Ну и конечно же, особенно бурное негодование это вызвало у Ингред. «И как можно быть в наш век такими идиотами? — думал тогда я. — О каких правилах и обычаях вообще может идти речь в век, когда противники травят друг друга газом? Рыцарство, честь…» Я презрительно фыркнул. В памяти мимолетом всплыли события далекого 978 года. Пылающие улицы Грифенхейма, толпы восставших и стрельба на улицах. Не заметив, как на лицо выползает улыбка, я вспоминал, как тяжело оседало старое, — наверное, еще при Гровере Третьем построенное, — здание. Видать, только что влетевшая в окно здания граната попала в ящик со снарядами к пушке, которую лоялисты туда неведомо каким образом затащили. Со все большим интересом наблюдал за тем, как треск винтовок, вскрики раненых и взрывы гранат медленно двигались дальше — на север. Вспомнилось, как, поскальзываясь в собственной крови и отчаянно сжимая в дрожащих когтях пистолет, пытался выбраться из своего укрытия в останках рухнувшего пару часов назад здания раненый лоялист. До другого укрытия он так и не добрался. Миг — и прилетевшая в голову пуля украсила обломок стены за ним так притягательно выглядящими кровью и комьями мозга. Вдали послышались разрывы: как я потом узнал, войска лоялистов начали обрабатывать районы, в которых республиканцы особенно хорошо успели укрепиться. Вроде как в последние часы боев, когда «триколоры» пытались отступить из города, их накрыло облаком газа. Жаль, не полностью… Я встряхнул головой, прогоняя воспоминания о тех кровавых событиях, и вернулся к Виннину. Да… долго же на меня тогда косо поглядывали. Но со временем это забыли, списав на эмоциональную нагрузку последних дней — все же это произошло буквально на следующий день после очередного «внеочередного», как бы это странно не звучало, экзамена. После этого события, казалось, начавшая ко мне относиться, как к… другу? Наверное, это можно было бы так назвать, хотя и форма этой «дружбы» казалась довольно странной. В общем, начавшая относиться ко мне как к другу грифина, кажется, стала какой-то нервной. А я… а что я? Я смеялся про себя с ее наивности. Она думала, что раз я принял ее «соревнование», то я — такой же как она помешанный на мифах о чести, доблести и верности рыцарь? Что такого притягательного может быть в чести и благородстве? Не знаю и, если честно, знать особо желания не имею. Для меня война притягательна сама собой. «Так, стойте! — я резко вскинул голову, отчего она лишний раз решила напомнить о вчерашнем просчете. — Это не я». Последняя мысль, вместе с снова начавшей ныть черепушкой, стала для меня ушатом холодной воды. Нахмурившись, я вслушался в свои мысли, снова прокручивая перед собой события почти тридцатилетней давности. Там — я точно помню! — я никогда не являлся сторонником насилия и, уж тем более, садистом. Тем не менее, эти воспоминания против воли вызывали приятные ощущения — отчаянная борьба за жизнь, незримый поединок генералов где-то там, над картами и фишками и зримый: тут, на поле сражения, где сотни и тысячи существ вцепились друг другу в глотки… Хватит! Я, резко дернувшись, грохнулся со стула. Удар позволил прийти себя. Встав на лапы, снова сажусь на стол и, обхватив голову когтями, закрываю глаза, выдыхая. «И кто же я такой? — было единственной мыслью в моей голове. — Фердинанд Даунклав или теперь уже безвестный человек? Или, может, кто-то или что-то третье? Сколько во мне от того и другого? И был ли человек вообще?» От этих размышлений, казалось, черепушка начала вполне слышно трещать. Судорожно вздохнув, не решаюсь погружаться в воспоминания снова — уж сильно меня пугало то неестественное чувство восторга и желания продолжить это самому. Сейчас выстрелы винтовок, стрекот пулеметов и разрывы снарядов были не звуками, которые ты слышишь из телевизора или компьютера, как минимум подсознательно желая, чтобы это не добралось до тебя никогда. Нет, вовсе нет. Сейчас это была реальность, и реальность желанная, прекрасная, манящая. И последнее пугало больше всего. Даже не осознание того, что от войны я никуда не смогу сбежать: вскорости весь мир будет полыхать, как сухие ветки в бензине. Пугало то, что при мысли об этом вдоль позвоночника непроизвольно проходила дрожь, а на лицо сама собой выползала хищная улыбка. «Что же… кое-что от человека у меня осталось», — я невесело усмехнулся. Мое грифонье нутро, казалось, презрительно фыркнуло — сама мысль о том, что можно сбежать от начинающейся заварушки, казалась нелепой, смешной и трусливой. — Итак, дорогие друзья, — я обвел взглядом два пустых стула, хохотнув над непритязательной шуткой, — и что же мне делать дальше? Вопрос был совершенно не праздный. Хоть моя грифонья часть, получив в свое распоряжение знания о слишком уж недалеком будущем радостно хохотала, чуть-чуть расстроившись на мысли, что в девяти из десяти случаев следование «ее» сюжетке окончится у расстрельной стенки. Я-человек нервно кусал локти, закончив с ногтями.