***
Удар, разворот, подсечка. Резкий прыжок в сторону, уход с линии огня. Разворот, выстрел, еще один, нырок в траншею. Взрыв противотанковой мины. Рядом приземлился Двадцать Второй и, морщась, подморозил рану на плече. Его светло-голубая радужка глаз, практически полностью побелевшая за последние месяцы, словно у мертвеца, секундно задержалась на ней. Не отвлекаться! Сорок Вторая принюхалась, с трудом различая среди смеси запахов крови, пороха, горелого металла, бензина и человеческих отходов, еще один. Странный до дрожи в поджилках, но знакомый слишком хорошо. Громогласное «Ура!» со стороны красных лишь подтвердило ее подозрение о спланированной контратаке. Грохот артиллерии прервал ее мысли — она притянула Двадцать Второго к себе, спихнула его ниже, в выемку для отходов и запрыгнула следом, пригнувшись, укрыв мальчишку собой. До безопасной лежки они бы и не добрались — времени критически не хватало, а стрелковые окопы технически не могли устоять против артиллерии. Первая боеголовка пролетела мимо, попала где-то в северной части, подняв столб из грязи и остатков тех, кому не повезло. Сорок Вторая с трудом отрешилась от запаха свежей, еще не стухшей крови. Двадцать Второй не выдержал, и его скрутило в рвотном позыве. Следом за первой прилетела вторая и третья, так же неподалеку приземлилась четвертая. «Катюша» делала свое дело, забирая жизни немецких солдат, совсем еще мальчишек, лучше, чем что-либо еще. И, если они не поторопятся, заберет и их. Благо здесь была всего одна такая установка, и посчитать количество выстрелов было проще простого. Шестнадцать боеголовок, потом пять минут на отход из зоны поражения до нового обстрела — защититься от пуль было проще, чем от ракет типа «земля-земля». Едва упал последний снаряд, она высунулась, слушая. Где-то раздался стон и практически сразу за ним — выстрел. — Вставай, — она пропихнула альбиноса вперед, вылезая следом, — Отступление по схеме три. Тех, кто двигается сам, берем с собой. Тяжелых — по ситуации. Он кивнул, невольно зажмурившись. «По ситуации» никому из них не нравилось, но это требование командования — они слишком ценный ресурс, чтобы умирать. А значит — потенциальных пациентов военных госпиталей, которых невозможно перемещать, необходимо было оставить в траншеях, как бы ни хотелось обратного. Она подтолкнула его вперед, переводя две трети металла из рук в спину, покрывая им самые уязвимые точки: плечи, лопатки и позвоночник. Самый минимум материала покрыл оставшуюся часть спины, чтобы пули оставили синяки, но не пробили, и, естественно, оставив часть брони на руках и пальцах — на всякий случай. Тоже самый минимум для защиты. Двадцать Второй чуть оживился, создав ледяную стенку со стороны советских солдат, чуть подморозил мокрую землю — недостаточно, чтобы поскользнуться, но в пределах того, чтобы не увязнуть в лужах грязи, и двинулся первым. Сорок Вторая, проверив боезапас подобранной МР 38, недовольно скривилась — два магазина, один из которых полупустой, не особо порадовали. Где-то сорок патронов против нескольких отрядов советских солдат с винтовками? Не лучший исход, откровенно говоря, но выбирать не приходилось. Чуть отпустив вперед Двадцать Второго, девушка двинулась следом за ним, держа оружие наготове. Впереди уже маячили несколько выживших солдат, старающихся не отставать от альбиноса, ведущего колонну выживших на вторую линию. Первая пуля отскочила от правой лопатки — Сорок Вторая резко развернулась, среагировав на выстрел, не целясь, нажала на курок — во лбу красноармейца появилась аккуратная дыра. Его соратнику повезло еще меньше — от неожиданного падения товарища он споткнулся и упал прямо на мертвеца. Его так же настигла пуля. Развернувшись, девушка продолжила продвижение, стараясь не обращать внимание на стоны тех, кому она своими ногами отдавила части тел. Они все равно трупы. Не ракета — так пуля красноармейца. Или сами — от кровопотери или болевого шока. Она добежала до второй линии как раз к моменту нового артобстрела. Первая ракета взорвалась в нескольких метрах позади, обвалив траншею, по которой она бежала только что. Сорок Вторая успела распластаться поверх кого-то, когда прилетела вторая, еще ближе. — Когда подкрепление? — Откуда мне знать, «Сталь»?! — прогрохотал еще один выстрел, и гауптшарфюрер пригнулся ниже, закрывая часть лица тканью кителя — такой же грязной, как и все здесь, — Еще немного — и нас возьмут в котел. — Они нас быстрее количеством задавят, — воскликнул Двадцать Второй, появившийся словно из ниоткуда, — Гребанные русские — ни совести, ни страха. Сверху послышалось знакомое гудение, резко переросшее в свист. «Сталь» чуть улыбнулась, переглянувшись с командиром. Люфтваффе. Обещанная пару часов назад поддержка с воздуха пришла как нельзя вовремя. Несколько часов спустя, ближе к полудню, все затихло. Советский танк, догорающий на фоне пустующих окопов, был лучшим зрелищем за этот день. Они успели отмыться от дерьма, грязи и крови, налипших во время артобстрела, и теперь могли позволить себе немного передохнуть. Сорок Вторая лениво жевала кусок хлеба, отдав оставшийся кусок колбасы «Холоду», сильно вымотавшемуся за сегодняшний день. Она могла потерпеть голод еще несколько часов, в отличие от паренька — тот выложился на полную под ее прикрытием. Да и он был младше, а младшим всегда перепадало меньше. — Как думаешь, — с набитым ртом сказал Двадцать Второй, периодически поглядывая в сторону отступивших красных, — Почему они просто не сдаются? — Мы на их территории. Естественно, терять ее, как и признавать свою ущербность они не хотят. — Тоже мне, ущербность, — хмыкнул мальчишка, — Где ты таких слов понабралась? — С умными людьми водилась, — «Сталь» ухмыльнулась, греясь на таком редком солнышке, выплывшим наконец из-за туч, — А вообще ты бы побольше с нашим поваром пообщался. Может, он даже позволит тебе когда-нибудь взять вторую порцию. Она проглотила последний кусок, почти не жуя, запила водой из фляжки. Паек был нормированным, но ей с ее скоростью метаболизма было недостаточно. Тем более, такого урезанного перекуса. Сорок Вторая потянулась за последней на сегодня сигаретой. — Этот жмот? — «Холод» удивленно воззрился на нее, — Не, он не позволит. Слишком вредный. — Это как посмотреть. Не за просто так, конечно, но за пару сигар, думаю, выдаст. Тем более, ты все равно не куришь, а шоколад терпеть не можешь. Если отдашь ему свою дневную норму курева и шоколада, получишь должника на пару дней. Или вторую порцию. Ему всегда не хватает пайка. Она тоже так делала — правда, крайне редко. Семь сигарет или две папиросы, от которых ее воротило, были предпочтительнее в ее понимании. В конце концов, никто никогда не заглядывает на дно котелка с уже остывшими остатками вчерашней еды — ее просто выбрасывают свиньям, изъятым у местных. А потом их пускают на колбасу. Она и не откажется от подобной роскоши, хоть и бывает такой шанс крайне редко. — Зато ты охотно вымениваешь часть пайка на сигареты. И как тебя не воротит? — Привыкла. Это ты всего четыре месяца на фронте, а я — больше года. Иногда сигареты равноценны куску хлеба, а налаженные знакомства многое решают на фронте. Двадцать Второй облизал пальцы, совершенно не брезгуя подцепить какую нибудь холеру. — А у тебя еще чего-нибудь не найдется? — как бы невзначай поинтересовался мальчишка — жрать хотелось здесь не только ему, и сама просьба звучала глупо. — Не, дружок, ты обнаглел. Я тебе даром колбасу свою, а ты еще чего-то хочешь. Через пару часов обед, дождись своего куска мяса с картошкой. Он вымученно застонал. — Опять? — Не опять, а снова. — Ненавижу картошку. Кто ее вообще жрать может? Сорок Вторая пожала плечами. Картошка — еще праздник. А вот рыбная тушенка — это, как говорят русские, pizdec. — Выменяй на салат у Йонаса. Его каждый раз воротит от консервированных помидоров. — Меня тоже. — Твои проблемы. Либо картошка, либо помидоры. Она затушила сигарету, бросила окурок себе под ноги. Все равно всем плевать. — Опять жрачку обсуждаете? Знакомый голос из-за спины раздался достаточно резко, чтобы Сорок Вторая вздрогнула — теряет хватку, надо быть внимательнее. Так и какой-нибудь красный подползет — и все, крышка. Командир усмехнулся, заметив запоздалую реакцию, и сел рядом на ту же доску, служащую хоть какой-то защитой от мокрой земли. — А что еще обсуждать? Красных? — девушка хмыкнула, — Или то, что нам опять задерживают поставки оружия, топлива и новобранцев? — Да, действительно лучше жрачку обсуждать, — как-то быстро начальство согласилось. Видать, все совсем туго, — Курево есть? — Только что последнюю скурила. У тебя есть? — она обратилась к Двадцать Второму. Он кивнул, залез в карман и вытянул свои сигареты, положенные по норме, — Одолжи командиру — считай, что это за мою колбасу, и мы в расчете. И «Холод», конечно, протягивает последнюю пару. Он слишком добрый, слишком услужливый — ему не место на фронте, в этой бойне. В штаб бы его, к Тридцать Пятому, но кто она такая, чтобы решать его судьбу? Верно, никто. Гауптшарфюрер принимает сигареты, подмигивает мальчишке и — неожиданно для них обоих — протягивает одну сигарету «Стали». Та от такого подарка судьбы не отказывается, но косится на мужчину подозрительно. — Извините за вопрос, но с чего? — она глазами указывает на сигарету, — Я, вроде, не отличилась, а быть в должниках — не лучшее, на что я рассчитываю. — Считай, что премия. Бонус за потерянную колбасу. И смотрит еще так — по-отечески, чего бы не хотелось. Их всегда сторонились, можно сказать — боялись. Видя, что они творят с солдатами противника, думали, что они агрессивные и злые постоянно — Сорок Вторая заметила это еще в самом начале этой войны, во Франции. На это не стоило обращать внимания — их постоянно перебрасывали с точки на точку, с проблемы на проблему. Так что она была привычна к такому отношению — скорее, к полному одиночеству и субординации. Только при бартере к ней относились нормально — этого хватало до момента начала войны с коммунистами. Думать тогда надо было меньше. Лучше вообще не думать ни о чем, кроме поставленной цели, — целее будешь. А потом ее присоединили к фронтовому отряду в Польше, и с тех пор она была повязана с этими солдатами до конца этой войны, край которой даже не мелькал на горизонте. Ее до сих пор, как и Двадцать Второго, сторонились, хоть и не все. Йонасу, обычному солдату, было плевать — он был белой вороной за счет своего грубого характера, и редко с кем сходился. Их повар, прозванный Цвибаком за свой цинизм, был тем еще торгашом и жмотом, но с правильным подходом к нему можно было и книгу какую выпросить. И, конечно, гауптшарфюрер, Герр Шнайдер, который терпеть не мог собственное имя и просил звать его по фамилии — достаточно мягкий к своим подчиненным, где-то в глубине души добрый, но слишком много видевший за последние годы — единственный, кто не брезговал общением с ними. — Я слышал, там пленного взяли. Русского, — пространно бросил мальчишка. — Если это не какой-нибудь маршал, какой нам с этого прок? — Не знаю. Но интересно же. — Нет, не интересно, — отрезала Сорок Вторая, — Через пару дней его пустят в расход, как и остальных, даже если ничего не добьются. А если не пустят, сам от голода сдохнет — кормить его никто не будет. Да и не наше это дело. «Сталь» докурила, бросила окурок в банку, почти полную таких же окурков, из-под тушенки, которую кто-то оставил здесь пару дней назад, и встала, собираясь размять затекшие ноги. Холодный сырой ноябрьский воздух хорошо прочищает мозги. Настолько хорошо, что появляются лишние мысли в голове, которые никто не просил появляться. Но не думать сложно. Эта война длится уже несколько месяцев, сразу идя не по плану. В Европе было проще — что Голландцы, что Французы — сдались довольно быстро. А эти Русские… Они уже пять месяцев бьются за какие-то жалкие клочки земли, каждый раз то теряя территории, то продвигаясь вглубь на несколько десятков километров больше, чем за прошлый месяц. Ожесточенные бои велись за каждый населенный пункт, люди сопротивлялись — она никак не могла понять, почему. Они же низшая раса, они — мусор. У славян это в крови — подчиняться. Так им твердили. Почему их инстинкты не могут вести их, как инстинкты Сорок Второй во время боя? Она все больше задавалась этим вопросом. Ответ так и не находился. — Кa-luzh-ska-ya ob-last', — по слогам прочитал какой-то солдат, знающий язык, стоя совсем рядом с висящим на единственной опоре знаком. Странные названия у них. Как и вся эта война. Бессмысленная и беспощадная. Неделю спустя, их размещают в небольшом домике на окраине одной из деревень, вместе с местными жителями. Язык друг друга никто полноценно не знает, но девушка старается быть более дружелюбной, чем остальные солдаты — у женщины здесь пятеро детей, все девочки. Самой младшей — лет семь. Старшей же, на вид столько же, сколько ей самой. Сколько ей самой, она, конечно, не помнит — скорее всего, она выглядит гораздо старше своих лет. А девушке Евгении на вид двадцать. «Сталь» считает, что это деревне еще повезло — у них все садисты и особо ярые ненавистники других народов давно отправились в топку совместными усилиями ее самой и командира. Остальные, если и остались — хорошо скрывались и особо не зверствовали. После стольких моментов, когда хотелось зажать свои уши, лишь бы не слышать крики простых людей, горящих в огне, матерей, оплакивающих своих детей, сестер, разлученных на долгие годы, они оба, на удивление были солидарны в одном — никто не заслуживал подобного. У командира была семья, Сорок Вторая это знала — и смотреть на то, как он своими руками разрушает чужие семьи, чужие судьбы, ему было противно. А она просто не понимала, за что простых людей обрекли на подобные мучения. Наверное, неправильно так думать — она не должна думать. Она — инструмент. Она — не человек. Она, как и еще десятки таких же образцов на передовой — просто оружие. Оружие не должно думать, что правильно, а что нет, не должно чувствовать, не должно сомневаться. Оружие просто исполняет приказы. Но Сорок Вторая думала, читала, чувствовала. Она улыбалась вслед глупым шуткам «Холода», плакала, смеялась, любила рассветы, ненавидела запах рыбной тушенки, чинила машины, училась анализировать не только боевую ситуацию, но и чувства, что испытывают люди. Она любила смех детей, такой звонкий и искренний. И ненавидела себя за то, что никак не может помочь им всем выжить в этом кошмаре. Гауптшарфюрер Шнайдер любил детей — никогда не позволял своим подчиненным над ними издеваться. Даже прокатил нескольких из них на машине. Галя и Рая, самые младшие в доме этой семьи, со страхом и восхищением смотрели ему вслед, пока их мать с ужасом в глубине глаз, хорошо прикрытым фиктивным недовольством на лице, журила их. Слегка, по-матерински. Несерьезно. Она просто боялась за детей. И Сорок Вторая ее немного понимала. Она бы тоже боялась на ее месте. К ним относились нормально — партизаны отсутствовали, так что и недовольству было взяться особо не откуда. Все понимали, что их заставили воевать, и добровольцев тут не было — все либо были дома, с семьями в Рейхе, либо полегли в первых рядах, в самом начале, желая быстренько стать героями. А они так, пушечное мясо. Все, что осталось. На вид — еще живое, и мертвое внутри. В глубине души, гнилое такое, что даже мерзко об этом думать. Все что было, если было, осталось в окопах. Все, что делало из человека хорошего солдата: честь, храбрость, мужество, вера. Все осталось где-то на границе с Советским Союзом, выброшенное куда подальше. Осталась лишь честность, и то не до конца. «Сталь» чувствовала это на себе. Она гордилась, когда сдались Нидерланды. Верила, что делает все правильно, когда шла по дорогам Франции. Но здесь, в Союзе, пять месяцев затяжных боев спустя могла сказать, что все это — ерунда. В войне нет никакой мужественности, никакой чести, если ты приходишь туда, куда не ждали, рушишь судьбы целых семей, защищающих свой дом от захватчиков. Здесь они все убийцы, которые никогда не отмоют кровь невинных людей со своих рук. Даже если не убивали их — они были косвенно виновными. Все они. Русский она знала плохо, но достаточно чтобы понять и изъясниться. И на вопрос о том, что она, молодая девушка, делает здесь, на войне, не могла ответить сама себе. Она не знала. Вряд ли узнает. Но знать хотелось. Объект Сорок Два, по прозвищу «Сталь», хотела знать, почему она не человек, а оружие. Потому что то, что говорила официальная версия НСДАП, никак не сходилась с тем, что она узнавала на протяжении этой войны.***
— Я не понимаю! — Шерроу дергается резко, приоткрывает глаза. Недовольные взгляды женщины и ребенка встречаются. Учебник истории валяется на полу, Накадаи сидит, нахмурившись. Рядом с ней Дарби, молча выражающий такое же недовольство, но не в сторону учебника истории. — Слушай, это простая тема, — Даррен, как обычно, терпелив к детям. Отчего-то Шерроу уверена, что это уже не первая такая перепалка за этот день, — Древний мир не так уж и сложен. — Легко вам говорить. Вы уже отучились. — Ага. А еще я каждый день езжу по городу с пистолетом, уговариваю пьяных людей не начинать поножовщину и рискую целостностью своего туловища. Я бы лучше снова в школе оказался. Или, на крайний случай, в армейке. Хотя командир у нас был той еще крысой… Ничего особенного — Эмили пропускает все это мимо ушей, привычно фильтруя лишние разговоры. Прислушавшись к собственным ощущением, она не без удивления отмечает, что спать не хочется. И в кои-то веки, хочется есть. А еще кто-то принес сюда ее куртку, и Шерроу ему благодарна. Она очень удачно спасает от бесконечного холода, наконец позволяя себе закутаться, и походить на пингвинчика. От нее не укрывается усмешка Берча, главного амбассадора херовых шуток, но он молчит — и хорошо. Меньше вопросов — меньше геморроя. Шерроу механически тянется за контейнером — она же обещала сожрать этот чертов рис. Жует тоже механически, не думая, в голове — блаженная пустота. И взгляд наверняка такой же пустой — иначе непонятно, чего на нее косятся, как на прокаженную. Она замечает слишком многое в этом состоянии полу-прострации, и от этого становиться немного жутко. — Шерроу? — Я ем. — Вот это открытие, — Берч улыбается, когда ее глаза наконец приобретают менее стеклянный вид, — Эмили может есть! — Могу еще в нос дать, для профилактики. А то шутить ты явно разучился, — Берч улыбается ей в ответ, ловя то самое чувство взаимопонимания, — Так, я что-нибудь пропустила, пока спала? — Не особо. Думаю, главы истории про древнюю Грецию тебе не настолько интересны. — Надеюсь, они поскучнее моих отчетов. В ином случае, я скину их на тебя, и буду вдалбливать в детей то, что в учебниках истории не пишут. — О, нет, давай без вот этого! — он неопределенно махнул рукой, все еще нахально улыбаясь, — Знаю я твой уровень образования. Никудышный. Шерроу прошипела что-то недовольное, убрала лезущие в глаза волосы. Ей нужен был повод рассказать про Лавера, который найти она не могла. — А ты чего здесь кукуешь? — словно из интереса бросила женщина, затевая привычную им игру, — Больничный выписали? — За тобой слежу. Чтоб ты в очередное болото не влезла. — Ага, — протянула Шерроу, хитро прищурившись. Она, наконец, нащупала что-то, — Мелкая достала. И Эшли небось на мозги капает. Или ты Адаму память на телефоне гомофобными шутками забил, и прячешься здесь? Даррен икнул от неожиданности, уставился на нее во все глаза, словно не понимая. Эмили уже подумала, что все, пиздец котятам, ее странный юмор, иногда похожий по уровню развития на юмор Берча, не поняли. Но Даррен не оплошал — наконец догнал, чего она хочет, и хихикнув, демонстративно подкинул телефон. — Последнее звучит как очень хороший план. Но с первыми двумя пунктами — мимо. Теряешь хватку. — Ну, мой уровень интеллекта явно повыше твоего будет. Я не удивлюсь, если ты самолет угонишь прямо из Ла-Гвардия. — Кто бы мне дал. — Не знаю… Ты сам? Кажется, на прошлый День Рождения Дженнифер ты напился до состояния невменоза, и залез на крышу, голося одну из песен Тэйлор Свифт. — Что, серьезно? — Мико получила лишь утвердительный кивок, — Я бы даже не подумала… — Замолкните обе. — Заставь. Или слабо? Им это нравилось. Прелюдия перед основным актом — довести нервы каждого до ручки, пока кто-то не предложит единственно верное в их случае решение. В конце-концов, они тут доисторические ископаемые, им иногда простительно неадекватное поведение, понятное лишь им самим. — Покер? — Дилером Мико назначишь? — Тогда в дурака? Ученик обыграет учителя, — Даррен щелкнул пальцами, довольно лыбясь, — В русском квартале я неплохо практиковался. — Не зазнавайся, — ее берет азарт, — Решил все деньги спустить? Тебе из дома выгонят. — Отыграюсь, — мужчина достал из кармана колоду, — Ну так? — Ты ее что, с собой таскаешь? — еще один кивок, — Ну давай. Не ной потом, что я тебя средств к существованию лишила. Шерроу удобнее устроилась в кресле, предвкушающе улыбаясь. Даррен мастерски перетасовал колоду, разложил по шесть карт. Дама черви легла на стол, обозначая козырную масть. — Девятка. — Шестерка, — Шерроу абсолютно спокойно показала карту, — Ставка двадцать. — Двадцать, — Даррен выложил две десятидолларовые купюры на стол, и Шерроу вслед за ним закинула свои же. Игра началась. Изначально спокойная — противники рассчитывали свои ходы, вели мысленный подсчет ушедших в «бито» карт, и даже иногда шутили — ближе к середине она стала напряженной. Даррен даже не скрывал недовольства, возможно, показушно — все время чертыхался, беря новые карты из колоды, хмурился и бубнил себе что-то под нос. Спокойствие противника нервировало. Он знал, на чем может проколоться сам, а на чем — Шерроу. Женщине, в общем, было кристаллически посрать, победит она или проиграет — достаточного азарта, для дофаминовой подзарядки мозга от подобного, она не ощущала уже давно. Но карточные игры любила не меньше, чем Даррен. Возможно, только поэтому и играла с ним на деньги. А еще потому, что это было одно из немногих ее умений, отточенных до идеала, при этом совершенно не смертельных ни для кого, кроме кошелька проигравшего. Ретчет быстро глянул на эту парочку взрослых детей, мысленно чему-то улыбнулся. Все наконец приходило в норму. День, начавшийся так хорошо и спокойно, обязательно должен омрачиться чем-либо, это он усвоил за многие миллионы лет войны. И почему-то Оптимус, подошедший к нему сзади, по ощущениям медика, был тем самым омрачающим фактором. — Ты что-то хотел? — По поводу Эмили, — Ретчет замер на мгновенье. Он знал, что этот разговор состоится, но ему очень не хотелось участвовать в нем, — Как оказалось, мы практически ничего не знаем о наших человеческих друзьях, — Прайм перевел взгляд на Шерроу, — Я буду рад даже твоим догадкам. — Оптимус, это не мои тайны. Я не в праве говорить об этом. — Старый друг… — Нет, Оптимус. Не проси, — отрезал медик, — Я не буду допытываться или вызнавать что-то для тебя. Понимаю, ты ей не доверяешь после всего, что мы узнали. Но я ей доверяю. И поверь мне, Оптимус — даже если она не наш союзник, вреда она нам не причинит. У Оптимуса, как лидера, была такая черта — обоснованное любопытство, которое мешало лишь тогда, когда дело касалось личных тайн. Ему нужно было знать все что возможно, чтобы контролировать подчиненных, предугадывать их действия. Но Эмили не была его подчиненной. Она была одним из цепи кураторов с самого начала их пребывания на Земле, временным, и лишь потом — постоянным. Вполне вероятно, союзник, но скорее просто попутчик — так думал Ретчет. Она в их дела не лезла без необходимости, помогала по мере возможностей и занималась своими проблемами, о которых не распространялась. И попросила о чем-то лишь недавно, когда она оказалась втянутой в их войну, появилась Вайолет, и вскрылась одна из ее тайн. Сколько таких у нее еще спрятано, никто кроме нее не знал. — Ты уверен в этом? — Абсолютно, — Ретчет стоял на своем, — Не веришь Эмили — поверь мне, Оптимус. Прайм нахмурился, молча посмотрел на Эмили и Даррена. Ему не нравилось не знать. Ему не нравилось, что в его процессор кто-то залез, и он даже не почувствовал этого. Перед ним, конечно, извинились — и он принял эти извинения; но позволить подобного еще раз он не мог. Это была уже серьезная угроза здравомыслия для всей его команды, и не только. Что там за секреты могут быть у Шерроу, помимо Вайолет? Какие тайны и белые пятна, о которых он не имеет представления, могут в дальнейшем повлиять на их войну, в которую ввязались люди? Его фейсплейт вернулся в ту же невозмутимую форму, что и обычно. Он принял окончательное решение. Что бы не утверждал его старый друг, он должен с ней поговорить. Не как трансформер с человеком: они уже не раз так говорили, обходя темы, которые, как каждый из них думал, другому знать не стоит; как лидер с другим лидером. Не только потому, что теперь Шерроу и ее группа втянуты в их противостояние с десептиконами, но и из-за Вайолет, которая являлась неизвестным звеном, несущим угрозу. Прайм надеялся, что женщина тоже это понимала. И еще больше надеялся, что ему не придется раскрывать все свои карты перед ней, чтобы добиться нужных ему сведений. Берч слишком громко и долго думает — у него в руках три карты, одна козырная. У нее еще пять, козырной валет и туз, бубновая двойка, дама пик и туз пик. Один проигрышный вариант игры, один — выигрышный. А то, что мастерство ученика возросло — небольшая помеха. Сейчас ее ход. Двойку бубен бьет бубновый туз. Ее пиковый туз бьется козырной десяткой, и Даррен, не в состоянии отбить козырь, забирает все пять карт себе. Козырной валет улетает в бито вместе с тузом через секунду, и Шерроу довольно улыбается. — Не дорос еще до мастера. — Шулер, — Даррен собирает карты, укладывает их обратно в коробку, — И не стыдно? — Нет. Карты так легли, а перемешивал их ты. Вини только себя, и свои руки. Она огляделась — дети, устав наблюдать за их игрой, занялись своими делами, как в общем, и автоботы. Ничего нового не происходило. Лишь Ретчет и Прайм тихонечко о чем-то разговаривали в стороне. Ретчет отошел обратно к компьютерам, Оптимус развернулся к подошедшим автоботам. Идиллию прервал надоедливый сигнал из колонок, ударивший ей по ушам. Шерроу развернулась, отмечая на мониторе движущуюся красную точку на схематичном изображении ландшафта. Познания кибертронского ей бы сейчас пригодились, чтобы понять эти закорючки. — Я надеялся, что мои познания в данном вопросе остануться исключительно теоретическими, — осторожно начал медик, — Но я наблюдаю, пусть слабый, но все же явный сигнал темного энергона, и он движется. — Мегатрон. — Откуда ждать неприятностей? — спрашивает Арси, подходя ближе. — Что он хочет с ним сделать? — подхватывает Балкхед недовольно, — Собрать новую армию из погибших? — Воины-зомби? — воодушевленно дернулась Мико. Эмили отметила это голове, вслушиваясь дальше. Балкхед бросил, Накадаи среагировала. А зная ее любовь к различного рода приключениям, это может вылиться во что-то серьезное. Ни дня покоя, судя по всему, ей не светит. Сэм будет недовольна. — Не успел Мегатрон выйти из стазиса, как сразу начал наверстывать упущенное время, — резюмировал Оптимус, — Балкхед, Бамблби, Ретчет, готовьтесь к выезду. — Я? — медик развернулся, удивленно воззрившись на лидера. — Если мы имеем дело с темным энергоном, то мне очень пригодятся твои знания. Арси? — Оператор моста, выполняю. Автоботка заняла место у контроллера. Эмили переглянулась с Дарреном, прочитав в его глазах непонимание ситуации. И это было плохо. Берч знал ее лучше остальных. А еще он не был достаточно знаком с детьми, чтобы понимать их намерения с полувзгляда. Он все так же недоуменно, с легкой ноткой укоризны смотрел на то, как ее собственное тело выдает намерения женщины. — Покажи им там Балкхед, кто тут главный, — не отвлекаясь, бросила Накадаи. Вслед за этим рекер стукнул кулаками, явно воодушевленный пожеланием. Что-то здесь не чисто. Слишком тихо. Слишком неожиданно. Ей было достаточно лишь кивнуть в сторону Мико, слишком спокойно и увлеченно рисующую что-то на бумаге, и дать едва заметный сигнал рукой — «будь наготове». Ее интуиции Берч доверял, и напрягся, оставаясь для остальных все таким же расслабленным, переключившись полностью на движения детей. Шерроу встала, обувая кроссовки на голую ногу. На всякий случай. Воронка земного моста открылась, и вслед за исчезнувшими там автоботами, туда побежала Мико. Джек с Рафом практически сразу двинулись за ней. «Проклятье!» — Шерроу скрипнула зубами от досады. Не хватило пары секунд, чтобы остановить мальчишек, а Берч уже гнался за ними, тоже исчезая в зелено-голубой воронке. Эмили бросилась следом — вариантов просто не осталось. Ловить на базе уже было некого. Дурак, только бы сам не попал под перекрестный огонь. Она никогда не вымолит прощения у его семьи. Она могла крикнуть Арси, что дети убежали в воронку. Поймать Мико, в конце-концов, среагировав раньше. Но видимо инстинкт самосохранения у нее тоже капитулировал, стоило хоть на толику понять, что детям грозит опасность. Берч пошутит про курицу-наседку, однозначно. Если сам не пострадает. Она выбегает из воронки моста под самое ее закрытие. Секунда уходит, чтобы прийти в себя, и взгляд натыкается на детей и злого Даррена на вершине кучки камней. Шерроу быстро осматривается, подмечая детали местности, быстро поднимается к ним и застывает. Автоботы стоят к ним спиной, и ничто кроме подозрительных звуков, не может отвлечь их внимание от сцены обезумевшего десептикона, орущего что-то невнятное у груды камней, наложенных друг на друга. С удивлением, она признает в нем того истеричного трансвестита, который пытал ее и Фоулера, и того, кто хотел убить своего лидера. — Это не Мегатрон, — бросает Балкхед, смотря на эти выкрутасы. — Восстань, Скайсквейк! Восстань! — орет женоподобный десептикон, воздевая руки к небу. Эмили тихо хмыкает, удивленно поднимая брови — он похож на фанатика. Только какой идеи — непонятно. Возможно своей собственной. — Я увижу бой с живым мертвецом! — Мико подпрыгивает неожиданно, заставляя еще больше напрячься. — О чем ты думала? — Она не думала. Раф озвучивает именно то, что мелькало у остальных. Накадаи редко думает, тем самым подставляя всех вокруг — и если девочка не понимает словами, ей стоит объяснить это более понятным способом. Не особо гуманным, но действенным. — Эй, я итак пропустила прошлый бой. Это мой единственный шанс сделать снимки, — Шерроу закатила глаза. И именно в этот момент девочка решает повысить голос, — Мой телефон! Я оставила его на базе! Ей захотелось дать Мико пощечину. Вместо этого она не колеблясь, уложила их на камни, пригнувшись так, чтобы их не было видно. — Эй! — Заткнись, внимание привлекаешь, — прошипела Эмили, — Все потом. Даррен толкнул Шерроу в плечо, молча указывая на драму, происходящую перед ними. — Старскрим, угомонись. — Угомонись сам! — взвизгнул сикер, — Вы не можете мне навредить, пока по моим венам течет темный энергон. Один точный выстрел, и рука Старскрима отваливается. Десептикон повторно визжит так, что уши закладывает. И как назло, дети начинают спорить из-за того, кто в чем виноват. У Шерроу уже начинает болеть голова. Похоже, стоило вообще не возвращаться на базу, а еще сутки посидеть у Ксавье, покошмарить Саммерса и на пару с Логаном выкурить все табачные изделия на территории здания. Автоботы наконец их замечают, тоже о чем-то говорят. Рядом открываются два земных моста. На подкорке так и зудит — что-то не так, не суйся, не надо, пережди здесь. — Их два? Вы, пятеро — немедленно в наш земной мост, — практически кричит Ретчет. Эмили его совсем не слышно за гулом вокруг. Джек подталкивает Мико, Даррен — дезориентированную хаосом в собственных ощущениях Шерроу, Раф бежит сам. Эмили не успевает грамотно отреагировать — сознание хоть и отдохнуло, но не восстановилось полностью. Привычный анализ действий гораздо медленнее необходимого, а тело действует механически, ведомое Дарреном, вцепившимся в руку. Они едва успевают вбежать в воронку, как звук меняется — он становиться словно сдвоенным, синхронным; бьет по ушам, заставляет выть на бегу — Эмили чувствует, как ее фактически тащат на себе. Хлопок. Ударная волна сбивает ее с ног, заставляя желудок сделать кульбит, а вестибулярный аппарат перестает понимать, где верх и низ. Возможно, она на секунду отключилась. Шерроу с трудом осознает себя лежащей на спине, под лопатку неудобно упирается достаточно крупный камень. Сверху на ней, судя по весу на грудной клетке, лежит Даррен, очень неудачно придавивший своим коленом ее кисть. В голове набатом стучит единственная мысль — «пиздец». Эмили отталкивает недовольно мычащего Берча, поднимается с земли, осматривается. Все внутри вопит — что-то не так. Воздух, земля, освещение, запахи и звуки — все было другим. Иным. Мертвым и живым, быстрым и медленным. Бесцветным. Чужим. Это пугает.