***
Сэм ходила из угла в угол, пытаясь унять нервную дрожь в руках. Берч с перевязанной головой и заново обработанной раной на щеке стоял у стены, с любопытством разглядывая инопланетян, иногда что-то у них спрашивая и уточняя. Всему этому затишью предшествовал шок и какая-то доля непонимания — девушка, в отличие от остальных, никак не могла найти себе место. Как они могут быть такими спокойными? Берч, вроде, должен понимать всю серьезность ситуации: Шерроу где-то там, в плену уже шесть часов, а они даже ничего не сделали, для того чтобы ее найти. — Сэм, хватит мельтешить, башка кружится уже, — в конце-концов не выдержал Даррен и попытался остановить Уолкер. — У тебя башка кружится от сотрясения, а не от того что я хожу. — Нарезая круги здесь, ты Эмили никак не поможешь. — Будто здесь вообще кто-то собирается ее искать! — вспылила Уолкер, — Шесть часов прошло, Даррен. Шесть! За это время кого угодно можно убить, расчленить и спрятать тело так, что вообще его не найдешь! Мы даже не попытались хоть что-то сделать! Про Прайма я вообще молчу, — она развернулась в сторону автобота, — Какого черта, а? Кто здесь говорил, что будет защищать человечество? Эмили что, по-вашему, не человек?! Хорошо защитили, да? Даррен тяжело вздохнул, шлепнул ладонью по лицу — голова на секунду заболела сильнее, захотелось блевануть. Только не это, спасибо: его и так уже дважды осматривали врачи — сначала в Рино, затем Сэм. Еще раз не хотелось. — Умоляю, захлопнись, — устало бросил он. Эти предъявы и подозрения Уолкер начинали надоедать — хорошие же ребята. То что у нее нежданно обострилась паранойя, не значит, что все живые существа в мире — говно, — Ты знаешь Шерроу. Прайм просто сказал то, что она хотела, чтобы он сказал. Так что, пожалуйста, успокойся, пока я тебя не успокоил. — Я тебя щас сама успокою, — прошипела Саманта, уже не контролируя себя, — Транквилизаторами. Которые для Эмили. И не посмотрю, что у тебя сотрясение. Ретчет отвлекся от работы, переглянулся с Оптимусом. Балкхед с Мико на плече также пересекся взглядом с Ретчетом. Ситуация походила на какой-то сюр. Люди всегда казались Ретчету странными до невозможности. У них с этим было как-то проще; а может, он просто забыл, что такое мирная жизнь? В конце концов, война длиною в миллионы лет, которую он помнил, практически полностью стерла те эмоциональные файлы в блоке памяти, которые хоть как-то могли напомнить о существовании простой мирной жизни. Даррен молча оторвался от стены, сделал пару шагов, затем, словно передумав, вернулся обратно. — Может, обойдешься без праздных обвинений? Мы уже обсуждали это, — выдыхает Даррен, вспоминая то недоумение на фейсплейте Прайма и возникшую тишину в тот момент, — Ментальная закладка при определенных обстоятельствах тоже могла сработать. Пара-тройка дней — и пожалуйста, — он немного помолчал, раздумывая о других предположениях, — Маловероятно, что кто-то из детей телепат. Или Фоулер. Даже если и телепат, то не думаю, что кто-то, кроме Шерроу, мог сделать такую концентрированную мысль на ней самой. — То есть Эмили — это Саундвейв среди людей? Ну, тот десептиконский связист, — вставил пояснение рекер. — Она телепат? — Мико пару раз удивленно хлопнула глазами, — Как Чарльз Ксавье? — До него ей как пешком от Земли до Марса. Если сравнивать, то Шерроу скорее Арси с сотой долей навыков телепата, а Ксавье — Саундвейв, — фыркнула Уолкер, — У нее есть парочка собственных приколов, которые не каждый другой телепат способен провернуть, но и они много сил забирают. Она редко этим пользуется — как и собственной головой в принципе, — не удержалась она от ехидного комментария. — То есть она и в голову влезть может? — Берч резко кивнул и поморщился от накатившей с новой силой головной боли. Балкхед как-то тяжело провентилировал, — И сколько еще информации она от нас скрывает? — Правду вы даже пытками не вытянете, сколько не пытайтесь, — просипел Даррен, на ощупь найдя кресло, сел в него, устало выдохнув. Сэм, еще сильнее нахмурившись, подошла к нему ближе, слегка коснулась кончиками пальцев его затылка, ослабляя неприятные симптомы сотрясения, — Эмили слишком скрытная — будет давать только ту информацию, которая нужна на данный момент. Если она чего-то не говорит, это в целях безопасности. — Неведение это не безопасность, — парировал рекер, — Нам лучше узнать все и сразу, чем находиться в неведении и не понимать, что вообще происходит. — В ее понимании — безопасность. — Бывали случаи? — без слов понял Ретчет. Он был слишком наблюдательным и находился с Шерроу дольше всех остальных, чтобы свести два и два: ночные бдения, кофе в немеренных количествах, малое количество еды, которого не хватает взрослому человеку, исчезновения на несколько дней, а то и недель, вредные привычки. Только деталей не хватало для полной картины; что ж, видимо, их нет ни у кого из присутствующих. Прайм взглянул на него, и он лишь чуть качнул головой — не сейчас. Это не его тайны, и раскрывать он их не будет. Если Оптимусу суждено хоть что-то узнать больше того, что он знает, то либо он сам догадается, либо ему расскажет Шерроу. — Да. Несколько, судя по всему, что я знаю, — еще до нашего знакомства. Я, конечно, не психолог, но в посттравматическом расстройстве разбираюсь не понаслышке, — хмуро бросил Берч, — Ее бы, по-хорошему, к мозгоправу, но… — Но она скорее сменит имя и сбежит на другой континент, чтобы ее не нашли, — закончил Ретчет и поймал парочку неоднозначных взглядов со стороны людей, — Что? — Пока она держит своих демонов при себе, все под контролем, — оборвала все поползновения автоботов Сэм, — Я однажды видела последствия того, как ее пытались вскрыть. Узнать все, что у нее в голове. Еще раз вытаскивать ее из ванны и штопать руки у меня нет никакого желания. Точно так же, как и пытаться вернуть ее к нормальной жизни. Она молча глянула на здоровяка, затем на Мико, Ретчета и Прайма. Уолкер не была эмпатом, телепатом или психологом. Она не могла прочитать то, что было написано на их лицах и фейплейтах, но, судя по общему молчанию, намек все поняли. Может, это было и лишним — говорить что-то подобное, — учитывая всю ее подозрительность к этой компании. Но сделанного не воротишь, сказанного обратно не заберешь, и от этого на душе Уолкер стало гадко. — Я вам этого не говорила, — быстро добавила Сэм, слегка стушевавшись, — все-таки это было только между ними, — но так же серьезно продолжила, — Забудьте то, что я сказала. Просто запомните: если Эмили что-то не говорит, обрывается на полуслове или еще что-то, то вам этого знать не надо. Не копайтесь. Личное — это не публичное, а кому-то от этого только больнее. А с последствиями разбираться не вам. Девушка вздрогнула — едва заметно, вряд ли кто-то даже обратил на это внимание. У них с Шерроу была своя история, начавшаяся тоже не очень счастливо. Сэм не хотелось вспоминать — ей было двадцать два, она как раз приехала на Рождество повидаться с друзьями за пару месяцев перед магистратурой. Сходить, в конце-концов, в клуб, обсудить новости с Ороро и наведаться к профессору, которого считала едва ли не вторым отцом. Наконец, заглянуть к Эмили, пообщаться и в который раз поблагодарить, даже если она будет ворчать о том, что занята. Когда она пришла, дверь ей не открыли. Кто-то из мутантов еще накануне сказал, что она уехала на задание неделю назад и должна была вернуться вчера — пришлось старым методом, достав запасной ключ из перил на лестничной клетке, открыть дверь и без разрешения зайти внутрь. Едва теплое тело, лежащее в ванне, еще долго снилось ей в кошмарах. Как и тот момент, когда она едва нащупала пульс, облегченно выдыхая; штопала ее руки — прямо там, на холодном кафеле, параллельно приводя в чувство. Как почти неделю жила в ее квартире, практически постоянно наблюдая ее состояние, и как потом звонила Логану, умоляя приехать, ведь Эмили практически ни на что не реагировала, тупо пялясь в стену, ничего не замечая, и Саманта не знала, что ей делать. Она была врачом — но не могла влезть в ее голову, чтобы понять и помочь, как когда-то помогла ей Шерроу. Были и долгие ночи в школе, попытки выяснить, что произошло: именно тогда она решила, что психиатрия не для нее совсем, ведь поехавшую крышу возвращать на место она не умеет. Тогда профессор единственный раз на ее памяти влез в голову Шерроу и несколько часов бродил там, вернувшись совсем изможденным, но довольным. А еще это был первый и пока что последний раз, когда Сэм так и не поняла, что случилось. Чарльз говорил о ментальном воздействии, Эмили просто отмахнулась, бросив пустое «забыли», — и все. Больше эта тема никогда не поднималась — до сегодняшнего дня. — А случаи, когда… — Пока не было такого, — оборвала мысли автобота девушка, — Чтобы на грани — да. Но не настолько, чтобы это коснулось других — в этом вопросе она щепетильна. Я бы сказала, что даже слишком — возможно, это как-то связанно с ее прошлым, но я не берусь делать какие-то выводы. В конце концов, у всех есть свои скелеты в шкафу, а у Шерроу их наверняка целый склеп. Какое-то время все молчали, обдумывая полученную информацию. Мико успела попрощаться со всеми и уехать, забрав зеленого рекера с собой: на часах уже почти перевалило за полночь, а ей завтра в школу. У Сэм и Даррена никаких дел на следующий день не было, но они, не сговариваясь, расположились на диване и креслах, постепенно погружаясь в дрему. Громкий звук входящего вызова сбивает весь настрой на сон: стоит Уолкер лишь услышать уставший и хриплый голос Шерроу, говорящий в пустоту радиоэфира без возможности получить ответ, она реагирует мгновенно. Звонок Фоулеру, следом — Ксавье. Не забыть про «зеленку», возможно, прихватить парочку стимуляторов для себя: ночь и следующий день предстоят долгими. Берч остается на диване — он с трудом встает, чтобы хоть как-то успокоить метающуюся по небольшому пространству девушку. Благо, что Прайм, что местный доктор ушли баиньки: Даррен почему-то был уверен в том, что кто-то из этих двоих обязательно рванёт вместе с Самантой. Стоит Уолкер скрыться в воронке Земного моста, как Даррен отключает его и без сил заваливается на диван, устало выдыхая. В голове ворох мыслей. О жизни, в которой он слишком заврался, о семье в небольшом доме в частном секторе города, о лжи в его жизни и всей этой ситуации. Обо всем, но уж точно не об Эмили. Сейчас он слишком устал, и ему все еще слишком больно от того, что она одна из причин большей части проблем в его жизни.***
Флорида, США. 2005 год. Даррен на своей памяти курил всего три раза: первый раз был после первого боевого вылета, второй — одиннадцатого сентября, после падения башен-близнецов, и третий — в конце его службы в Афганистане. И ведь был повод — что тогда, что сейчас. И ведь дернуло его сказать это вслух. Что ж, теперь он поплатился за свою несдержанность. Одно дело, когда ты несешь ответственность только за себя и второго пилота, крутя бочку на истребителе, другое — за пару сотен человек за спиной на Боинге, не предназначенном для чего-то серьезного вроде крена в сорок пять градусов и резкой потери высоты с шести тысяч до семисот. Виноват-то, по факту, не он. Долбанный финансовый отдел, решивший сократить затраты на обслуживание. Знают же про проблему в руле управления, что его клинит: давно все расследовано, два самолета потеряно, единственный борт — и тот чудом уцелевший, — ошибки исправлены — а нет, решили сэкономить, и все тут. Итог вот: вошедший в резкий правый крен самолет, едва выведенный и с трудом посаженный на землю. Уже четвертый. Мерзотно. Больше, чем это наплевательство, Берча бесило безразличие тех, кто расследовал этот инцидент. Написали отчет, дали рекомендации — и все, удалились. Нет, там есть хорошие ребята: Даррен знал многих, кому не наплевать, кто действительно хотел что-то исправить. Полномочий таких у NTSB не было. Будь проклята эта бюрократия. Сколько еще человек должно погибнуть, чтобы кто-то наверху зашевелился? Он не знал — а теперь вряд ли узнает. Ночь чертовски красивая. Кажется, что только небо решило порадовать его своей красотой — в центре города звезд никогда не видно. А здесь хоть чуть-чуть, но виден млечный путь. — Милый, — он обернулся. Эшли, сонно моргая, стояла у стеклянной двери, — Ты почему не спишь? — Не спится. — Проблемы на работе? Даррен не ответил. Он всю свою жизнь любил небо. С самого первого полета на самолете, когда ему было лет семь: это был DC-7, последняя поршневая модель у МакДональд Дуглас, созданный в пятидесятых. Невероятно красивый большой жужжащий самолет и вид из иллюминатора покорили тогда семилетнего мальчишку — именно тогда он определился с тем, кем хочет быть. Пилотом. — Ты всегда можешь мне рассказать, — женщина положила ладонь ему на плечо, подбадривающе улыбаясь, — Я только поддержу тебя. — Я потерял работу, — пусто бросил он, словно провинившийся школьник, — Помнишь, я рассказывал о расследовании тех случаев с рулем управления на тридцать седьмых? — Эшли кивнула, внимательно слушая, — На последнем рейсе случилось то же самое. — Боже, Даррен… — Когда я узнал причину, по которой она случилась, я наорал на главу финансового отдела. Не выдержал, понимаешь? — он совершенно спокойно выдохнул дым, стряхнул пепел молча, растягивая время, — А он оказался сыном кого-то из руководства. — Ну устроишься в другую компанию, — сразу поняла его жена, — Даррен, все не так уж и плохо. Ты хороший пилот, у тебя такой послужной список… Берч молча повернулся к ней, секундно разглядывая ее лицо. Чуть смуглое, угловатое и уставшее. Милая Эшли, какой же ты святой человек. Почему тебе так не повезло с мужем? Ты явно заслуживаешь большего, чем простой пилот на пассажирских рейсах, который не только редко бывает дома, но и так глупо теряет работу. — Для меня небо навсегда закрыто, — сказал, как отрезал, больше признаваясь в этом себе, чем жене, отворачиваясь, — Там же все друг друга знают: что в одной авиакомпании произошло, то знают и в другой. Даже годы спустя — а кому нужен проблемный пилот, который мешает появлению денег в компании? — Может, в Юнайтед или Американ? Я слышала, там серьезно относятся к вопросам безопасности. В конце концов, я могу поговорить с отцом. Даррен вздрогнул в ужасе. Нет, спасибо — он прекрасно помнил тестя: в частности его кулаки на лице и сломанную челюсть, когда тот узнал, за кого выходит его любимая дочка. — О, нет, милая, — мужчина потушил сигарету и почти что вскочил. Воспоминания о последней их встрече на свадьбе были слишком свежи, словно это было вчера. Благо, тогда не дошло до мордобоя, — Только не надо приплетать сюда твоего отца, умоляю. Он никогда больше не вернется в небо — единственная вещь, которую Даррен знал в этот момент. — Хорошо. Только обещай, что хотя бы попробуешь. — Обещаю, Эшли. Но даже если я им расскажу о недопонимании… Сама понимаешь, несдержанный пилот не нужен никому. — У нас есть средства. Я тоже работаю, так что прорвемся. Даррен промолчал. Эшли и Дженнифер — самые дорогие ему люди. Ради их безопасности, черт возьми, он оставит небо, свою свободу и мечту. Для него жизнь в небе закончилась в тот момент, когда он разбил финансисту лицо о стеклянный стол. Стоило тому лишь пригрозить тем, что, если Берч не замолкнет, о его мутации будет известно каждому, он не выдержал. Потерять работу с полным запретом на продолжение карьеры где-либо на территории США — с этим еще можно смириться. Можно уехать в Канаду, работать там. Но потерять возможность для дочери и жены быть полноправными членами общества, а не изгоями с клеймом генетического урода он не мог. И говорить об этом самому близкому человеку не хотелось.***
Саманте было достаточно слегка коснуться пальцами кожи Шерроу, чтобы в ужасе отпрянуть и несколько секунд стоять в ступоре под взглядом Джины, пытаясь осознать то, что она увидела. Уолкер была мутантом с уникальной способностью: при касании человека она могла управлять организмом, исследовать его, становиться им. В голове просто отпечатывалась модель человека, его полная анатомическая карта, по которой можно было бродить, изучать более подробно и находить аномалии или другие повреждения — фактически, живой сканер человеческого организма. Отчасти именно поэтому она пошла в медицинский — такую способность не использовать во благо было бы кощунством. И сейчас, наблюдая за тем, как постепенно отказывали почки Эмили, как «зеленка», перебесившись с серьезными повреждениями печени и нервной системы, начала атаковать легкие — у Шерроу они были слабыми, и любая их травма в лучшем случае оборачивалась кровавым кашлем, — стояла в ступоре. — Что-то не так? — Нужен гемодиализ, — вынесла вердикт Сэм, — Есть аппарат? Надо подключить его, пока легкие не отказали. — Хэнк, срочно… — по внутренней связи бросила Грэй и, внимательно слушая комментарии с другой стороны, двинулась в сторону соседней комнаты. Сэм сжала запястье Эмили, сосредотачиваясь на ощущениях, пытаясь взять под контроль биохимические процессы в организме Шерроу. Задача, вроде бы, простая — замедлить разогнанный до предела метаболизм, чтобы «зеленка» не нанесла еще большего урона организму. Вот только то, что метаболизм пошел в разнос, никак не отразилась на регенерации — она была ни к черту. Все, на что была надежда, — процесс должен временно нормализоваться, едва кровь очистится, так что повреждения должны быть не так серьезны в итоге, как ей видится сейчас. Она не знала, почему именно легкие у Шерроу были большой проблемой, — женщина никогда об этом не говорила, предпочитая отмалчиваться или бросать что-то вроде: «Производственная травма, забей, это не лечится». Теперь отсутствие понимания первоначальной причины поражения мешало понять, как «зеленка» будет атаковать. С Шерроу никогда не было просто — возможно, поэтому Сэм не покидала Эмили от слова совсем. Без Эмили маленькая Сэм бы так и осталась в горящем доме, задыхаясь от угарного газа, а без Уолкер Шерроу бы померла гораздо быстрее. Вообще ей неоднократно казалось, что женщина не ценит свою жизнь. Что она готова броситься на пулемет, лишь бы умереть, — вот только непонятно, почему: противоречие за противоречием. Казалось, что ей не хочется жить, но она постоянно цепляется за что-то, словно утопающий за соломинку, и каждый раз в критический момент успевает вынырнуть, чтобы вдохнуть еще немного воздуха и снова погрузиться под воду. Она не знала истории Эмили настолько подробно, чтобы судить о ее психическом состоянии: как сказал Берч, она не психиатр, чтобы копаться у нее в голове. Но бывший пилот, самый старший среди них за исключением Шерроу, был прав во многом, и мысли каждый раз возвращались к этому: громкие звуки, дерганные, нервные движения, недосып, старые шрамы на спине и части шеи, которые прячутся под водолазкой, — ожоги, что не похожи на следы огня, — бесконечные попытки напиться, проблемы с питанием и усвоением еды: тошнота, рвота, мигрени и вспышки агрессии. И все это — лишь малая часть того, что она приметила за долгие годы, упуская вредные привычки вроде алкоголизма, курения и остального. Тут и дурак все поймет, не то что врач ординатуры, прошедший курс психоанализа еще на третьем курсе бакалавриата. Сэм видела, что что-то не так: Эмили воевала, так что, как минимум, там посттравматический синдром, — но, если спросит в лоб, получит очередную отговорку, приправленную немецким матом. Она устала от этого молчания. Но хуже молчания была только пустота тех ответов, что она получала. Джина вернулась вовремя, двигая перед собой необходимый сейчас аппарат. Саманта вынырнула из мыслей: все это она обдумает потом, на досуге, когда на каталке здесь не будет умирать ее подруга. Она обязательно ей все выскажет. Когда-нибудь. А сейчас — в который раз — надо вытаскивать ее из лап матушки-смерти, к которой та стремится, словно к любовнице.***
Эмили спокойно и ровно дышала, чуть морщась во сне. Аппарат диализа ровно жужжал, уже даже не надоедая. Логан сидел на подоконнике в комнате, крутя в руках папиросу. Курить хотелось, и он бы закурил: запрет Ксавье и уважение к этому человеку не давало сделать это прямо здесь, в помещении. Саманта заходила к Шерроу несколько раз проверить состояние, некоторое время сидела рядом, а затем уходила, чтобы через час-два снова прийти и проверить. Это мельтешение начинало надоедать: словно все ожидали, что придет смерть и заберет не только спящую женщину, но и еще кого-нибудь — в качестве бонуса. Это бесит. Он был лишь наблюдателем — тем, кто сидел смирно, как верная псина, и ждал пробуждения хозяина. Только он не псина. Просто хороший знакомый. Просто тот, с кем они напиваются каждое чертово Рождество и Новый Год в каком-то задрипанном канадском баре. Просто у них обоих есть какая-то странная любовь к мотоциклам. Просто они видят себя друг в друге — такое же брошенное на произвол судьбы существо без прошлого, без цели на будущее, движущееся по течению. И нет, они ни в коем случае не друзья — так, просто, собутыльники. Очередной стук в дверь — едва слышимый, который Логан проигнорировал, однако не смог повторить это с вкатившимся в комнату на кресле Ксавье. Тот остановился практически рядом, молча и внимательно наблюдая за ним. А вот Ксавье думал. Он мог спокойно прочитать мысли всех находящихся в комнате — совершенно незаметно, — но не стал. Может, он и не святой, но лезть к этим двоим в головы равносильно самоубийству — это Чарльз понимал лучше, чем кто-либо другой. Он уже спровадил агента Фоулера куда подальше: дети и так были напряжены последние пару месяцев, так и его появление здесь было еще большим шоком для них. Мальчишка пошел вместе с Джиной, которая не только знакомила его со нынешним местом проживания, но и параллельно узнавала информацию, критически важную для Ксавье. Он все еще помнил тот мысленные пинок, едва ее привезли. Сразу, так не подготовленно лезть в ее голову, чтобы оценить состояние разума, было ошибкой: Шерроу не терпела вторжений на таком личном уровне. Но зато он убедился, что безумия не было, — ценой ноющего затылка. — Она не просыпалась, — то ли констатируя факт, то ли оповещая Ксавье, бросил Росомаха. — Я знаю. — Тогда зачем вы здесь? Мораль читать? — он покрутил папиросу в руке и снова убрал ее за ухо, — Рано пришли. Я еще не закурил, а спящая красавица не проснулась. — Я пришел поговорить, Логан. Ни в коем случае не осуждать твое беспокойство за жизнь друга. Росомаха резко ощетинился, готовый к нападению. Не в буквальном смысле — он не любил, когда косвенными психологическими путям пытались добраться до его сути, надавить на больное, манипулировать им. Он уважал профессора, но такая открытая попытка им манипулировать навевала не лучшие чувства из того времени, что он забыл. — Мы не друзья. И я не волнуюсь. — Волнуешься, — парировал Чарльз, подъезжая ближе, — Не скрывай этого хотя бы от самого себя. — И что с того? Ей плевать. Мне тоже на это плевать. Когда долго живешь, устаешь о ком-то действительно беспокоиться. Даже о такой же долгоживущей твари как ты сам. Чарльз удержался от усталого вздоха. Почему с ними всегда так сложно? Что один, что другой — вроде, оба взрослые личности, но ведут себя иногда хуже подростков в пубертатном периоде. — Вы одиночки, Логан, и оба это признаете. Но никак не можете принять то, что вам нужно держаться вместе. — Она не захочет. — Она боится, — парировал профессор. — Чего же? Привязанности? — Да. Как и ты, Логан. Она боится причинить боль тем, кто ее окружает, и не видит в этом проблемы. Но от этого проблема никуда не уходит — ты сам знаешь. Чарльз видел, насколько они похожи. Точно так же, как он и Эрик. Он был терпелив, умен, заглядывал и планировал несколько вариантов развития событий дальше, чем нужно. Потому что уже обломался однажды с тем, кто был ему братом, и повторить подобного не хотелось. Он сожалел о многом. Многое хотел бы изменить, вернуться обратно к искалеченной больной душе своего брата, прошедшего лагеря смерти, обнять, поддержать тогда, когда он должен был, а не по глупости бросать, думая только о себе. Леншерр — ошибка молодого Ксавье, которая аукается ему до сих пор. Но он прекрасно разделял этих двоих и себя с Леншерром: они разные почти во всем, кроме упрямства. — Как я ей помогу, если я даже не знаю, в чем проблема?! — хороший вопрос, Логан. Чарльз и сам не знал, что бы предпринял на его месте. Вариантов всего два: сказать и промолчать. Риск везде одинаков. — Феномен подавленной личности, — механически бросил Ксавье, — Чем-то похож на диссоциативное расстройство, оно же раздвоение личности, но имеет другой спектр симптомов. Если совсем просто, в определенные момент повреждается первая личность и загоняется под новую, оставаясь глубоко в разуме. Первая личность существует, скажем так, в спящем режиме, не мешает жить, если поверхностная личность сильнее и способна подавлять остатки. Однако при любых эмоциональных колебаниях, затрагивающих первую или самые ранние слои памяти второй, травмированная личность просыпается и накладывается на более полную, вторую, мешая восприятию, вплоть до паранойи и желания убивать всех, кого видишь. Это последствия неумелого влияния на разум, которые могут закончиться трагично. Эмили называет это безумием. Я предпочитаю более официальное название. Логан замер, думая. Он не был тупым — нет, — просто слова, произнесенные профессором, для него были чем-то сродни фантастики. Ксавье же подумал, что путей для отступления у него нет. — И как давно вы знаете? — медленно проговорил Росомаха, пытаясь понять все услышанное. — Меньше недели, — профессор бросил взгляд на кровать, — Судя по тому, как мне мысленно наподдали, все пока в норме. — Почему вы рассказали мне? Вам наверняка запретили об этом говорить. — Верно, — подтвердил профессор, — Я рассказал тебе, лишь потому что Шерроу попросила меня не говорить об этом, выделив именно тебя. Вслух она этого не говорила, но мысли подсознания скрывать она так и не научилась, — чуть тише пробормотал Чарльз, — Что дальше делать с этой информацией, решать тебе, Логан. Если что и случится, из всех нас только ты можешь ей помочь ужиться с собственным демоном. И, если что, предотвратить бойню. Чарльз улыбнулся мужчине, развернулся и выехал, закрыв за собой дверь. План был прост: если Шерроу сойдет с ума, впадет в свое безумие здесь, то Логан с ней разберется. Женщина знала, что опасна, предупредила — за это Ксавье был благодарен. Но школа мутантов — дело всей его жизни, и, как бы он ни хотел быть милым и добрым старичком, принимая любых мутантов с их проблемами, риски с Шерроу превышали любые нормальные значения. Она уже втянута в инопланетный конфликт и едва-едва не втягивает их. Нет, такого подарка на Рождество Чарльзу не надо.***
Адам проснулся резко, неожиданно даже для самого себя. Что-то было не так. Он все еще был в съемной квартире, своем подобии дома. На улице было шумно — середина дня, у успешных людей жизнь в самом разгаре. Точно, выходной. Годовщина. Фаррел подскочил, сверился с часами — в больницу он успевал, благо она совсем рядом, в паре кварталов, а на кладбище он заскочит после. Главное — не забыть купить букет в цветочном: мать их очень любит. Натянув поверх футболки куртку, он вышел на улицу, чуть щурясь от яркого солнца, слепящего глаза. Заскочил в цветочный за букетом, как и собирался, — взял небольшой, достаточно скромный: мать разницы не почувствует, а денег у Адама едва хватает на оплату жилья. Благо на работе кормят бесплатно, еще как-то можно сводить концы с концами. В больнице его привычно встретила медсестра, проводила до палаты, у которой парень стоял еще несколько минут в одиночестве, не решаясь зайти внутрь. Казалось, останься Адам здесь, в коридоре, он, наконец, проснется и все это время окажется лишь кошмаром. И не будет того разговора, той роковой аварии, лишившей его родителей. Если бы он мог вернуться назад во времени, он бы обязательно промолчал, сказал бы, что любит, и, может быть, когда-нибудь потом поднял эту тему снова. Но машину времени не изобрели, а мертвых воскрешать никто не научился. Он толкнул дверь, зашел. Мать все так же лежала, присоединенная к аппарату жизнеобеспечения, совершенно неподвижная. Букет занял свое место в стоящей на тумбочке вазе. Адам приходил сюда всего трижды в год, в четко выверенные даты, не видя смысла в большем количестве посещений, и медсестры это прекрасно знали. Сэм объясняла ему это много раз: пять по шкале Глазго, конечно, не три, но тоже близко. — Привет, мам. Я знаю, что ты, скорее всего, меня не слышишь… но у меня все хорошо. Я все в том же баре, за этот месяц мне даже не сломали нос. Ты прости, но я сдаю ваш дом, чтобы просто закрывать свои налоги. Ты бы это не одобрила: «Это же семейный дом, Адам, зачем нам его сдавать» и все в таком духе. Знаешь, я очень скучаю по твоему голосу — и в особенности по ворчанию. Одно дело — смириться с фактом смерти, другое — твое состояние недожизни-пересмерти. Мне чертовски тяжело, мам. Спасибо хоть, что твое лечение оплачивает мой второй работодатель, иначе я бы совсем загнулся. Он глянул еще раз на ее спокойное, безмятежное лицо. В свои пятьдесят, даже в коме, она была красивой, как спящая красавица из старого диснеевского мультика, который он любил пересматривать в детстве. Вот только мама не проснется. Если с отцом все было проще — врачи констатировали смерть мозга, и вернуть его было невозможно, — то почти два с половиной года он цеплялся за мысль о том, что маму еще можно спасти. Саманта, пришедшая сюда вместе с ним в прошлый раз, лишь покачала головой и обняла, не сказав ни слова, — Адаму было достаточно и этого, чтобы окончательно смириться. Пять минут клинической смерти наверняка повредили мозг, как и черепно-мозговая травма. Ему остается лишь ждать, когда тело само умрет, или отключить ее от аппарата — на это он не мог решиться до сих пор, но и оставлять ее так, в виде овоща, не способного даже дышать самостоятельно… — Я люблю тебя, мам. До встречи на Рождество. Он встал и вышел. Слез уже не было: выплакал все во время похорон, да и силы кончились. Кладбище было рядом с больницей, поэтому дойти пешком не составило никакого труда. Плюсы городов не мегаполисов: почти все в пешей доступности. Дом, больница, кладбище. На могиле отца он постоял совсем немного — сказывалась нехватка времени и желания еще что-то делать в тот день. Полуживую мать он навестил, мертвого отца — тоже, чисто символически. Они никогда не были близки — то у него работа, то друзья. А сын — так, довесок его жизни, на которого не было времени. Ему не было так больно, как с матерью, но все-таки та пустота после его смерти никуда не желала уходить. Нет, он не впадал в безумие как некоторые: не пытался прыгнуть в могилу, не выл волком, не пытался что-то с собой сделать. Он просто был собой первые пару месяцев, ходил на работу, каждый день навещал мать, каждый месяц — отца. А потом просто устал. Неподъемные счета больницы, налоги и попытки как-то выжить, не умирая от голода и бессоницы, просто выматывали. Шерроу не была чудом, нет, — она просто предложила работу, с которой он справлялся, взамен на оплату лечения матери. Все, что от него требовалось, — слушать, слышать, видеть и наблюдать. И ему, двадцатидвухлетнему парню, это было по силам. И жить сразу стало легче.***
Вайолет допила кофе, выбросила стаканчик в ближайшую урну. Дрянь. И как люди ее пьют? Небольшие улочки сильно изменились за столько лет. Нет больше старых домов, которые она помнила: новомодные небольшие домики, мало похожие на панельки Китая, были для нее именно «человейниками» и выглядели совершенно безвкусно. Благо хоть это небольшой город — высоких стеклянных офисных зданий здесь нет и быть не может. Все они сосредоточены в крупных городах, вроде Мюнхена. Гулять по Германии она любила. Особенно смотреть, как эти люди, называющие себя немцами, исповедуют ислам и говорят на турецком. Или на каком-нибудь африканском языке и являются язычниками — фу. Мерзость. Предводители Великого Рейха в гробу перевернулись от того, чем стала их родина. Мемориал памяти встретил ее несколькими экскурсионными группами. Она прошла по аллее дальше — в сторону того, что раньше было концентрационным лагерем. Теперь это музей памяти. «Пусть пример тех борцов против нацизма, кто был замучен в этом лагере с 1933 по 1945 год, объединит живых в борьбе за мир, за свободу, за уважение к человеческой личности». Глупость какая. Люди, которых здесь держали, стояли и воевали против ее родины, были антисоциальными элементами и теми, кто портил немецкую кровь. Они не были людьми — нет, они были уродами. Все эти гомосексуалы, русские, евреи, социалисты, наркоманы и проститутки. Предатели и враги. Недочеловеки. Она — другая. Семнадцатой дали шанс искупить свою грязную кровь, что она и сделала. Вайолет заслужила уважение, признание и славу в кругах высшей власти. Все было замечательно: она выполняла свою работу, искупала грех своих предков. Пока Сорок Вторая не проебалась и она не потеряла все, ради чего она корпела несколько лет. Надо было грохнуть ее на границе Польши. Как-нибудь незаметно подставить под пулю в голову, и все — смерть. Меньше проблем было бы: уничтожить человечество — и все. А теперь из-за нее приходится юлить перед этими инопланетными дебилами, которые ведут себя как дети. Может, грохнуть и их для полного счастья? Тем более, высшей силе очень нравятся ее мысли. Она не знала, кто это. Он просто был с ней с момента ассимиляции ее организмом той субстанции, помогал, направлял. Он был силен, и частью его силы обладала она, Вайолет — слышала его мысли, читала желания и беспрекословно слушала его монологи. Однако она все еще не подчинялась ему, несмотря на то что он был в ней, в ее теле и сознании. Семнадцатая не зависела от мнения какого-то божества, по воле случая став обладателем лишь малой доли его силы. Она — это она, и ничто более. У нее свои цели, свои стремления. И какая-то сильная хуйня, мнящая себя богом, не указ ей. Она еще раз оглядела бывший концлагерь. Посмотрела на семью мусульман, стоящую неподалеку, двух девчонок чуть дальше, говорящих на иврите, — внутри так и кипела злость. Куда катится этот мир? Почему дети детей тех, кого даже за людей не считали, имеют больше прав, чем те, кого назвали преступниками мирового масштаба, и судили? Они ведь были людьми, самыми настоящими, достойными жизни на этой планете. Даже если осужденные были не правы, что для Семнадцатой было нонсенсом, кто давал остальным право судить их? В таком случае, она сама будет вершить судьбы человечества. Но не сейчас — нет. Она ждала больше полувека — может и еще подождать. Развернувшись, она пошла обратно, все так же цокая каблуками.