Дневники Ричарда Горика

Как и у всех мальчишек, в детстве у Дикона был свой кумир. Тот, на кого равняются, кем восхищаются, кого стараются быть достойным. Но только Ричард с самого начала предпочитал никому о нём не рассказывать. Потому что это был не Святой Алан, не Эрнани Девятый и даже не отец, герцог Эгмонт Окделл. И вообще, за таких личных героев юного наследника дома Скал по головке бы уж точно не погладили. Но молчать, когда следует — это первое, чему Ричарда научил тот, на кого он до сих пор мечтал быть похожим. Это было очень похоже на счастливую случайность, но в шестилетнем возрасте в случайности не верится, верится в чудеса, которые происходят специально для тебя, а потом Дик всё больше начал убеждаться, что так оно, по большому счёту, и было. В любом случае, дело было так: в тот день отцу принёс письмо гонец в плаще с гербом Эпинэ, дядя Эйвон и Наль были в столице, матушка хлопотала с Айрис, у которой случился очередной приступ, и делать юному графу Горик было решительно нечего. Обычно в таких случаях он сбегал к конюху или на кухню, послушать сказки старой Нэн, но сейчас Ричарду хотелось дождаться, пока отец разберётся с делами, и попроситься вместе с ним на осеннюю ярмарку, поэтому мальчик спрятался под старой лестницей, ведущей к герцогскому кабинету — так он первый услышит, как откроется дверь, а его самого не увидят и не найдут, — и принялся за привычную уже игру: он был Аланом Окделлом, крадущимся по «Дороге Королев» во дворец, чтобы убить предателя Рамиро. О том, что он может вляпаться в паутину и измазаться в грязи, потому что слуги в этот угол не заглядывали лет двести, великий воин прошлого не задумывался, а потому смело прижимался к холодной шершавой стене, стараясь не попасться на глаза солдатам марагонского бастарда и издавать как можно меньше шума. И когда какой-то камень под затылком сдвинулся, с тихим стуком отъезжая куда-то в сторону, Дик подпрыгнул на месте и сдавленно пискнул, скорее от изумления, чем от испуга. День перестал был таким удручающе скучным, и даже мысли о ярмарке отошли на второй план. Дикон обернулся и привстал на цыпочки, чтобы заглянуть в образовавшееся отверстие, потом попробовал подпрыгнуть, и наконец просто засунул внутрь руку, трепеща от нетерпения. Он обязательно должен что-то там найти! Пусть это будет древний, сказочно красивый кинжал, или орден времён первых Раканов, или… Пальцы окунулись в многовековой слой пыли, а затем наткнулись на что-то твёрдое и грубое, живо напомнившее мальчику обложку матушкиной Эсператии, хранившейся в тайной нише старой часовни. Книга? С некоторым разочарованием Ричард протянул вторую руку, с трудом доставая находку из отверстия. Это действительно была как будто книга, только гораздо тоньше Эсператии и на вид даже старше её. Кожа на обложке очень сильно потрескалась и высохла и напоминала скорее дерево, и отпечатанный на ней рисунок уже невозможно было разобрать. Дик открыл первую страницу и нахмурился, увидев выведенные от руки строчки. А потом чуть не взвизгнул от удивления и восторга, разобрав-таки выцветшие от времени буквы: «Ричарда Окделла личных записей и заметок тетрадь». Ричарда Окделла??? Кого-то, тоже Ричарда Окделла? Найденная книга сразу перестала казаться разочарованием, остальные дела забылись вовсе, Дикон бережно закрыл «тетрадь», сунул её подмышку, собираясь со всеми удобствами расположиться в своём излюбленном месте — на чердаке часовни — и только тут понял, что тайник останется открытым. Конечно, сюда никто никогда не ходил и ходить вряд ли будет, но это было его и только его тайной, и юный граф Горик не собирался ей рисковать. Как задвинуть камень обратно, он не знал, да и с трудом мог до него дотянуться, но вот Северное крыло разваливалось, и там можно было подобрать обломок нужного размера, как-нибудь пометить его и закрыть дырку в стене, а потом… Чудо-подарок и чердак никуда не собирались от него сбегать. Дик для своих шести с половиной лет неплохо читал печатный текст, но написанные поблекшими от времени чернилами и непривычным тяжёлым почерком страницы давались ему нелегко. Но он с удивительным для Окделлов спокойствием никуда не спешил. Часами гладил толстые шероховатые листы, рассматривал редкие рисунки — чьи-то профили, гербы Домов Скал, Молний, Ветра, — вылавливал знакомые имена и фамилии, пытался разобрать зачёркнутое, всматривался в схематично нарисованные планы сражений… Потом он, спрятавшись на хорах, подслушал разговор отца с Приддом, Борном и Эпинэ, и, впервые услышав имя Рокэ Алвы, вздрогнул, против воли вспоминая, как часто видел эту фамилию вычурно выведенной на листах цвета старой кости. Любопытство вспыхнуло с новой силой, но Ричард не представлял себе, как задаст интересующий его вопрос отцу или матери, не объясняя, откуда он знает неизвестного Ричарда Окделла, у которого он и титула-то не знал, и Рамиро Алву, которого пару раз в с трудом разобранных строках называли не слишком уважительно «кошачьим сыном» и «упрямым скворцом». И если с кошкой ещё можно было что-то понять, то «скворец» оставался для Дика тайной за шестнадцатью печатями. Когда ему исполнилось восемь, отец Маттео начал преподавать наследнику дома Скал чистописание, математику и историю Талигойи, «истинную историю», как любила повторять матушка, грозно поджимая сухие губы и хмуря брови. Круг Волн и Круг Молний Ричарда занимал мало, тем более что святой отец основной упор делал на распространение эсператизма, а не правление Раканов, но после «вероломного предательства проклятого кэналлийца» и падения Кабитэлы стало интереснее. А когда отец Маттео коротко бросил фразу о Ричарде Окделле, графе Горик, ставшем Первым маршалом Талига, и перешёл к пространному описанию деяний Рамиро Алвы-младшего, больше известного как Рамиро-Вешатель, Дикон понял, что «личных записей и заметок тетрадь» дождалась наконец своего часа, и еле досидел до конца урока. Надо сказать, «истинная история» Мирабеллы Окделл не шла ни в какое сравнение с тем, что писал Ричард Окделл почти четыре сотни лет назад. Истиннее дневников очевидца не было ничего, но чтобы настолько… «Король может быть неправ, Талигойя всегда права», говорил отец, только, как оказалось, так говорил ещё Алан Окделл и так говорил юному Ричарду его двоюродный дядя Шарль Эпинэ. «Талигойя умирала, как умирал Эрнани и весь род Раканов, — писал Ричард, — а Талиг поднял голову и начал оживать». Это было просто-таки чудовищно, это не вязалось ни с чем из того, что говорили отец и матушка… но Ричард Окделл был там, он всё видел и ему незачем было лгать. Дневник заканчивался «мятежом Гонта», о котором Дик уже слышал от отца Маттео. Вот только в отличие от святого отца Ричард Окделл в своих записях не был столь благосклонен к восстанию. Подросток с трудом разбирал почерк, изменившийся, видно, из-за волнения: «Гайифа, Дриксен, Гаунау, Агарис — интересно, есть ли граница Талига, которую сейчас не хотят атаковать? Король может быть неправ, Талигойя всегда права, так защищай Талигойю, или Талиг, называй свою страну, как хочешь, но защищай её, а не предавай и не рви на части, если она действительно твоя страна! Зачем поднимать мятеж сейчас, когда Колиньяр мечется между двумя границами, а Савиньяку пришлось вызывать для подавления полк из столицы? Зачем сейчас, когда Первый маршал не спит по ночам, разбирая донесения, когда нас и так с большим удовольствиям растащат по кускам со всех сторон, зачем создавать ещё внутреннюю угрозу, когда полно внешних? Дядя говорит, нужно быть либо очень глупым, либо очень любить деньги, и мне хотелось бы, чтобы правдой оказалось первое, потому что если деньги… и если платил Агарис, если платила Бланш… будь я проклят, если именно это означает быть Людьми Чести, а Талиг будут спасать Колиньяры и Валмоны…» Он писал много, он тогда не был ещё даже бароном — не то что графом Горик, всего лишь Ричард Окделл, лишенный герцогства, земель, наследства, имени мальчишка, которого взял под свою опеку кузен его матери, а Дику было стыдно, так стыдно перед ним, как будто он мог слышать и мог знать то, что слышал сам Дик — слова Вальтера Придда о том, что «добрые граждане Гайифы, Дриксен и Гаунау готовы собрать достойную армию». И, может, это не совсем то, что было Круг назад, и Борн уже четыре года как разбит и казнён, но с помощью своего тёзки Ричард уже успел уяснить, что страна — хоть Талиг, хоть Талигойя — всегда права, а добрым гражданам враждебно настроенных государств в ней делать совершенно нечего. — Отец, он… он просто хочет вернуть Раканов на трон, понимаешь? — шёпотом объяснял своему предку Дикон ночью, лёжа в постели и тщетно пытаясь заснуть. — Он, наверное, не знал… не думал… он не хочет зла, он тоже говорит, что Талигойя всегда права, но… что бы ты сделал? Я буду служить Талигу, а не королю, как и ты. Но только я не хочу думать, что все Люди Чести такие. Ты не такой, и маршал Эпинэ, и Арсен Савиньяк. И отец тоже не такой, правда… На следующий день Ричард отправился к тайнику под лестницей, чтобы отнести дневник обратно, туда, где он лежал все эти столетия. Кусок гранита всё также стоял, закрывая отверстие, а подросший за эти годы Окделл смог, наконец, увидеть внутренности тайника и едва не подумал, что его глупый вчерашний монолог был услышан — в пыли, накрытые рассыпающимся от малейшего прикосновения бархатом, лежали остальные дневники. Их было… Дикон не осмелился вынимать все, а пересчитать так было сложно. Но их было много, и это было потрясающе. Дик осторожно положил первую тетрадь обратно, взял следующую — поменьше размером, но существенно толще, — и вернул камень на место, всё ещё не решаясь разобраться с механизмом, закрывающим нишу. Страх потерять связь с прошлым, связь с тем, кто стал его наставником и его героем, был слишком велик. Именно поэтому юный герцог Окделл никому не рассказывал о своих находках. И объяснить отцу, что права Талигойя, а не Оллар или Ракан, конечно же, не получилось. А спустя несколько месяцев Эгмонта восстановили в звании, в Надоре появились солдаты маркиза Эр-При, из кабинета отца доносились голоса, говорившие о «дружественном подкреплении из соседних государств», и Дикон не хотел, совершенно не хотел думать и понимать, что происходит и скоро будет происходить, а поэтому сбегал на чердак часовни, доставал старый дневник и вчитывался в знакомые уже, родные строчки. Там шутил Шапри-Валмон, учился обращаться с мечом Рамиро-младший, и Гвидо Ларак с высокомерной и немного потерянной Женевьев представляли Его Величеству Франциску их первенца Люсьена. Там Ричард Окделл своими действиями заслуживал уважение, любовь и привязанность лучших людей того времени и не считал, что достоин их, там были битвы, тяжёлые доспехи, тактические выкладки, бессонные ночи в шатрах, ночные переходы и неожиданные атаки, а ещё — знание того, что все они делали то, что должны были, строили своё государство и сражались и умирали за него. И были счастливы. И когда солдаты Фердинанда Оллара принесли в Надорский замок весть о том, что Эгмонт убит Рокэ Алвой на дуэли, там, на пожелтевших страницах, на которых всего этого безумия просто не происходило, барон Ричард Окделл впервые сражался с Рамиро Алвой плечом к плечу. * Матушка будто с цепи сорвалась, дядюшка Эйвон постарел сразу на несколько лет и ходил бледный и прямой, как палка, не смея перечить вдовствующей герцогине. Дикону было жалко отца, хотя он ни разу так и не плакал о нём, но в ещё большее отчаяние его приводило то, что новый герцог Окделл теперь стал «единственной надеждой Талигойи». Он не смел сказать, что Талигойе с такими защитниками, как фок Варзов, Ноймаринен, Алва, Савиньяки не нужна никакая надежда, а при словах о «подвиге Эгмонта» неизбежно вспоминался «мятеж Гонта». Пытаться объяснить что-то было бесполезно. Единственным собеседником в Надорском замке, который понимал его, оставался граф Горик, учивший, что такое Честь, со страниц своих дневников. Ричард многое не понимал в них, что-то его пугало, а ещё он очень боялся добраться до конца, поэтому никуда не спешил. Зато он совершенно точно знал, что у Гонта не осталось никаких сыновей, потомки которых три с половиной сотни лет спустя вынырнули из ниоткуда под именем Штанцлеров и получили от Алисы Дриксенской графский титул, — Савиньяк, Шапри-Валмон и Колиньяр уж точно бы такого не допустили, и о том, что у мятежника был сын, Ричард Горик не упоминал ни разу. Так же странно было слышать, как дядюшка Эйвон с гордостью называет себя Человеком Чести — потому что в том времени, где очень хотелось оказаться Дикону, ближайший друг и соратник Франциска Оллара Гвидо Ларак взял в жёны вдову Алана Окделла Женевьев, принимая во владение все земли дома Скал, и только поэтому, видимо, не стал именоваться навозником. «Но люди видят то, что хотят видеть, и верят в то, во что им хочется верить, — зло писал Ричард, будучи вне себя от очередной сплетни, которую пустили о Рамиро-младшем и Октавии. — Можно подумать, Алва в восторге от подобного «наследия». И это ещё жив Франциск, это ещё нет вопросов, кто правит. Октавий обожает своего брата, души в нём не чает, и я его понимаю, хотя порой этого наглого и ненормального скворца хочется придушить. А Рамиро хочет воевать и ненавидит всех на свете, но больше всего, кажется, Агарис, и его я понимаю тоже. Только ему нравится смеяться даже над собственной болью и он ненавидит объяснять правду тем, кто не в состоянии понять её сам. Боюсь, если Рамиро-старший был таким же, мой отец… мой отец, как и большинство Людей Чести сейчас, понял всё не так и не успел разобраться… а может, и не хотел». Граф Горик писал как будто для него и про него, и от этого переживать длинные надорские дни становилось легче. Ричард слушал наставления Эйвона, матушки и отца Маттео, молча кивал, тренировался во дворе с капитаном Рутом, объезжал Баловника и мечтал о том дне, когда его, как и всех молодых дворян его возраста, призовут на учёбу в Лаик. Тогда он вырвется из этого замка, пропитанного ненавистью и желчью, и никогда больше сюда не вернётся. А потом заберёт сестёр — как глава дома, он будет иметь на это право, когда достигнет совершеннолетия. Его положительный во всех смыслах план если не разбился вдребезги, то претерпел существенные изменения, когда эр Штанцлер и дядюшка Эйвон с неожиданной решительностью воспротивились тому, чтобы юный герцог Окделл проходил обучение в школе оруженосцев, а Дик, наверное, впервые в жизни молился на то, чтобы матушка не поддалась их давлению и сделала то, что считала нужным — потому что голос самого герцога, конечно же, ничего не решал. Ричард слышал, стоя за закрытыми дверями, как Эйвон говорит, что этот вызов — очередная насмешка Дорака, что добром это не кончится, что Дикон после смерти отца замкнулся в себе, и «нужно быть аккуратнее с мальчиком», что в Лаик дуэли запрещены под угрозой лишения титула, а если оскорбят память отца, он не сможет молчать… Вдовствующая герцогиня отвечала на это, что Окделлы не могут стоять в стороне, когда их призывает Талигойя, и графу Ларакскому пришлось уступить. Поэтому осенью 397 года круга Скал герцог Ричард Окделл и его опекун граф Эйвон Ларак отправились на юг, в Олларию, столицу Талига.