Дневники Ричарда Горика

Дороги были размокшими, постоялые дворы в большинстве своём грязными и шумными, выражение лица дяди — скорбным и мрачным, но Ричард думал только о том, что наконец уезжает из дома. Единственным, что его печалило, была временная разлука с дневниками — унарам не полагалось иметь личных вещей, да он и не рискнул бы брать такую драгоценность в место, где его считают сыном изменника и наверняка подозревают как минимум в сговоре с кансилльером и королевой. Впрочем, уже на подъезде к Олларии Дик понял, что эти подозрения будут не так уж и беспочвенны. — Запомните, Ричард, — граф Ларак смотрел на него внимательно и грозно. Как будто он сразу же забудет полученные наставления, — мы приехали не сегодня вечером, а завтра утром. Окделлам нельзя появляться в столице без разрешения и задерживаться дольше, чем требуется. Я должен передать вас с рук на руки капитану Арамоне и тотчас уехать, но мы поступим иначе. Вас ждет хороший вечер и знакомство с другом, но учтите — тайно принимая сына Эгмонта Окделла, он рискует больше нашего. Дик помедлил, уткнувшись взглядом в коротко стриженную гриву Баловника. Что всё это значит, он понимал. А вот нравится ли ему это — пока ещё нет. — Я понял. Мы едем на встречу с кансилльером? — Да, — чуть удивлённо ответил Эйвон, глядя на своего внучатого племянника. Ричард подавил желание улыбнуться — можно подумать, кроме графа Штанцлера ещё кто-то будет иметь желание тайно встретиться с «сыном Эгмонта Окделла». Трактир и ужин Дику понравились, а вот господин кансилльер — не слишком. Штанцлер ещё раз напомнил про набившую оскомину надежду великой Талигойи, упомянул Дорака и Ворона и заговорил уже собственно про Жеребячий загон. Небрежно брошенное «пара дикарей из Торки» неприятно резануло слух, так что Ричард непроизвольно поморщился, но, к счастью, эр Август и Эйвон приняли это за реакцию на новости о малом количестве союзников. Не верь, не отвечай, не слушай… а вот это уже и правда заставляло задуматься, и фраза «волчонок в псарне» уже не казалась пустым преувеличением. Окделлов в Олларии не жалуют — это юноша знал и так. Но только теперь он задумался о том, как к нему будут относиться в Лаик, где большинство — отпрыски семей Лучших Людей. Но, с другой стороны, Ричард Горик был сыном Алана Окделла и не избежал своей доли унижений, подначек и насмешек, что не помешало ему стать другом Рамиро и Первым Маршалом. Неужели Дикон с этим не справится? — …ты всё понял? — Всё, — кивнул Ричард, слегка улыбаясь. Его предок будет им гордиться! * * * Поместье Лаик начало оправдывать ожидания герцога Окделла ещё с самого начала — то есть с капитана Арамоны. От него за милю веяло тупоголовым самодовольством и презрением, он смотрел на Дика, как на помеху, как на что-то неприятное, и очень хотелось плюнуть ему в лицо. Но вместо этого Дик произносил слова клятвы, впитывая в себя, стараясь запомнить каждую строчку. …Я отказываюсь от своего титула и родового имени до тех пор, пока не буду готов мечом и словом служить Создателю, Королю и Талигу… Эти слова были написаны очень, очень давно. И где-то в той самой книге записано имя графа Горик, наверное, на самых первых страницах. Он тоже клялся, и он исполнил. Так неужели Дикон не выдержит полгода? Несмотря на откровенно недоброжелательное отношение капитана Лаик, общую мрачную атмосферу бывшего монастыря, похоронное настроение дяди Эйвона и даже наглую крысу, притащившуюся к нему в келью в самый первый день, настроение у Ричарда было хорошее. Самое главное — он уже не в Надоре, а значит… а значит всё непременно сложится хорошо, иначе и быть не может. Во время первого знакомства с однокорытниками Ричард лихорадочно пытался запомнить имена, понять, кто есть кто: в одинаковой одежде, все коротко подстриженные, без своих титулов, они ничем не отличались друг от друга, сыновья и братья Людей Чести от отпрысков Лучших Людей. Валентин — наверняка Придд, уж очень напоминает осанкой и манерой держаться главу дома Волн, да и во внешности есть что-то от эра Вальтера. Арно — бесспорно Савиньяк, это их имя и их непокорные светлые вихры. Йоганн и Норберт — те самые братья-близнецы, бергеры из Торки. Альберто и Паоло кэналлийцы, кто будет спорить, Бласко, видимо, тоже, но по внешности не скажешь, и они понравились Дику почему-то гораздо больше, чем высокомерно-пренебрежительный Эстебан и будто нарочито скромный и замкнутый Макиано. Дни бежали столь же стремительно, как увеличивалась ночь и шёл на убыль день. Однообразные завтраки, обеды и ужины, занятия фехтованием, танцы, описательные и логические науки, придирки Арамоны, ободряющие взгляды братьев Катершванц, собственные жалкие попытки стихосложения… Суза-Муза. Выходки таинственного графа Медузы, поставившего на уши всю Лаик и доводившего капитана Арамону чуть ли не до апоплексических ударов, казались Дику забавными. До тех пор, пока использовавшиеся для шуточек вещи — Арамона назвал их уликами — не нашли у него в комнате. Это было неожиданно и — как ни странно, неожиданно больно. Ему сотни раз хотелось бросить в лицо Свину перчатку, ударить в лицо, ответить оскорблением на оскорбление… А в итоге его выставят за что, чего он даже не сделал. Стало обидно. Вот и всё. — Все свободны, — проговорил Арамона. — Унар Ричард остаётся. — Это не есть правильно, — раскатившийся по трапезной рык Йоганна заставил Дика вздрогнуть, — хроссе потекс вешаль я. — Мы, — поправил братца Норберт, сбиваясь на чудовищный акцент, — это есть наш глюпый шутка в традиция дикая Торка… — В Торке так не шутят, — вышел вперед Альберто. — Это сделал я. — Не ты, а я, — перебил Паоло. — А потом испугался и спрятал все в комнате Дика. Сердце Дикона подскочило к горлу, забилось часто и громко: — Господин капитан совершенно прав, это сделал я! — Врешь, — перебил Паоло, — ты со своей дурацкой Честью и слова-то «штаны» не скажешь, не то что… — Это сделал я, — упрямо сверкнул на него глазами Дик. — Не говорить глюпость — это сделаль мы. — Нет, я… — Я и никто другой! — Прошу простить, — подал со своего места голос Арно, — но это сделал я. — Хватит! — заорал Арамона. — Вы, шестеро! В Старую галерею! До утра! Остальные — спааааать! В Старой галерее было темно, пусто и очень, очень холодно, поэтому предложение Паоло танцевать, чтобы согреться, было встречено с энтузиазмом. Вскоре рубаха под курткой у Ричарда взмокла, стало жарко, шумно дышащие мальчишки уставились друг на друга, не сдерживая улыбок. Разговор о том, кто может быть Сузой-Музой, не заставил себя долго ждать. — На всякий случай, — поднял руку Арно, — если кто из нас сделал это, сейчас самое время признаться еще раз. — Никто, — шумно вздохнул Иоганн, — но Карл и Луитджи это тоже не могли натворить. Карл — толстый, Луитджи — мелкий. — Бласко тоже ни при чем — вставил Дикон, — и Анатоль… — Тут нужен умный, чтоб думать, ловкий, чтоб делать, и подлый, чтоб принести это Ричарду, — встрял Иоганн. — Норберт мог сочинить, мы могли делать вдвоем, но мы не делали. — Мы говорим о тех, кто не делал, — заметил Альберто, — а надо о тех, кто делал. Я ставлю на Эстебана или Валентина. — Ни один из них, — решительно мотнул головой Ричард. — Эстебану не с руки, он у Свина в любимчиках, Валентин… — он замялся, подбирая слова. — Человек Чести и наследник Приддов, — хмыкнув, продолжил за него Паоло, — тоже мне, секрет Леворукого! Если он такой замечательный, почему его тут нет? — Валентин… — Ричард сбился, не зная, что сказать. В самом деле, почему за него заступились даже кэналлийцы, а Придд нет? — Валентин должен… соблюдать осторожность… — И эта осторожность разрешает не прикрывать друг другу спину? — поднял бровь Альберто. — Тогда чего удивляться, что Людей Чести четвертый век колотят. Проклятие, темнотища-то какая! — А ты думал, Свин пришлет нам свечей и ужин со своего стола, — зло бросил Паоло, — погоди, сейчас совсем стемнеет. — Альберто, — Дикон начал закипать, хотя знал, что следует молчать. Но не всех же Людей Чести под одну гребёнку! — что ты имел в виду, говоря о Людях Чести? — То, что, будь они такие замечательные, Оллар не дошел бы до столицы. Да и после победы тихо было — ни бунтов тебе, ни казней. Так ли уж народ любил Раканов? — Не больше, чем сейчас Олларов, — вздохнул Паоло. — Были тогда бунты! — вспыхнул Ричард. — И казни были, зря, что ли, Рамиро Вешателем прозвали? Только нельзя так… обо всех… — Может, ещё скажешь, что Алва ради собственного удовольствия их вешал? — зло сощурил глаза Паоло, а у Дика перехватило дыхание — считать, что он может думать так о Рамиро, о том самом Рамиро, который для Ричарда Горика был… уж всяко больше, чем Старшим Братом наследного принца. — Это ты сейчас сказал, не я, — сдавленно бросил юноша. — Про предка своего, между прочим, сюзерена. — Ричард Окделл! — Паоло! — Рихард, Паул! Не становитесь с ума сходимыми. Сейчас не есть время для ссора. — Валентин поступил мудро, но недостойно, — примирительно сказал Арно, — но я… Договорить Арно не успел. — Риииичччччааааард! — Голос, раздавшийся сверху и сбоку, был каким-то странным, вроде знакомым, вроде и нет. И еще он походил на шепот, если бы шепот стал громким, как крик. — Рииииччччааааард… Оооок-деллллл… Ты, чтооо, уууумерррр чччччто лииии… — Нет, — разумеется, первым пришёл в себя Паоло, — он не умер. А ты где? — В кааааамиииииине, — прошипел голос, и тут же поправился: — Тоооо ессссть не ссссовсем, а наааааверхуууу… Каккк выыыыы тамммм? — Кто ты есть? — Норберт тоже очнулся, от волнения заговорил, как Йоган, но сразу спросил о главном. — Мы не знаем. — Суззззза-Мууууузззза, — донеслось сверху. — Только я ничего Дику не подбрасывал… Сейчас я явлю Свину доказательство того, что я на свободе, а потом объявлю о своей безвременной кончине. — Ты кто? — крикнул Паоло. — Скажи, интересно же! — В день Святого Фабиана! — хихикнул Суза-Муза. — Холодно там у вас? — Тебя б сюда! — задиристо выкрикнул Арно. — Я вам тут ужин собрал, — продолжил смутно знакомый голос. — С Арамонова стола. Выпейте за упокой моей души, и капитанской заодно! Дикон, лови, спускаю. Осторожно только, там бутылка, тяжёлая, собака… Учти, это всё тебе за причинённые неприятности. А уж ты там дели, как хочешь. После оставленного Сузой-Музой презента вечер сразу перестал казаться таким ужасным, недавние споры оказались забыты, и даже обсуждение личности таинственного графа Медузы продолжилось не так активно. Без ужина они не остались, да ещё какого ужина, к тому же с бутылкой вина, посыпались первые шуточки, настроение стремительно поднималось, и Дик подумал было, что бывают случаи, когда верна поговорка о том, что без несчастья и счастья не бывает. Последовавшее за этим шествие призрачных монахов-танкредианцев, идущего последним в бесконечной веренице отца — эту ночь Дик хотел бы забыть, как страшный сон. Но не забывалось, так же, как прощальные слова Паоло: «Их четверо. Всегда четверо. Навечно четверо, но сердце должно быть одно. Сердце Зверя, глядящего в Закат». Как заклятье Четверых, что они вместе шептали над дрожащим пламенем свечей. Как непонятное наставление отца Германа. Как дружба, образовавшаяся между ними пятерыми, между теми, кто остался жив… *** Жизнь не стояла на месте, закончились четыре месяца вынужденного заточения, наступала весна и ждалось и думалось только о хорошем, пока в канун дня святого Фабиана всё не рухнуло, не разбилось в один миг. Оглушённый последними известиями, Дик сидел, глядя на серые от времени доски трактирного стола, и словно сквозь вату слышал обеспокоенный голос Наля. Да, ему было всё равно, кто — Килеан или Ариго, но он хотел, действительно хотел остаться в Олларии, показать, на что он способен, служить Талигу… но у его тёзки четыреста лет назад был покровитель, не позволивший ему сгинуть в провинциальной глуши, а Ричард Окделл оказался один, и даже Штанцлер… их хвалёный Штанцлер, называвший юношу последней надеждой Талигойи, промолчал и отступил. Дикон поднялся, зло откладывая столовые приборы, и Реджинальд испуганно вскочил следом: — Дик!.. Дик, обещай, что ты не наделаешь глупостей! Да какие глупости, о чём он говорит? Он… Ричард сосредоточился. Он напишет письмо Дораку, точно. И объяснит свою позицию, попробует объяснить. Святой Алан, ему только шестнадцать, он не собирается хоронить себя в надорской глуши, выслушивая злобные выпады матушки, он свихнётся, сойдёт там с ума, да он лучше сбежит оттуда!.. Так, а вот это уже начинает быть похожим на глупость. Нужно остановиться на письме и надеяться, что кардинал не сочтёт его отравленным. Дик нервно усмехнулся. Да, вот этого как раз вполне можно ожидать… — Успокойся, Наль, — устало произнёс юноша. — Обещаю, я не наделаю глупостей. А теперь, всё-таки, я хотел бы вернуться в Лаик. Понятное дело, что нападение ненормальной крысы настроения юного герцога отнюдь не улучшило, да и разговор с Йоганном и Норбертом — тоже, хотя упрямая надежда не желала умирать. В самом деле, кто запретит выкрикнуть его имя на плацу? Того, что будет сказано, не отменить, а Люди Чести должны же хотя бы сейчас показать свою Честь? Но поднимавшееся всё выше солнце било в глаза, трубили трубы, герольд выкрикивал имена будущих оруженосцев, Эстебан Колиньяр клялся в верности графу Килеану-ур-Ломбаху, Берто уходил с адмиралом к столь любимому им морю, а герцог Ричард Окделл, глава дома Скал и четвёртый из двадцати выпускников Лаик, но, что гораздо важнее, сын мятежника, стоял на плацу, упрямо глядя прямо перед собой и стараясь не слишком сильно сжимать челюсти и думал о том, что слово кардинала Сильвестра в этой стране явно стоит очень, очень дорого. Почему-то дороже Чести.