ВыЖИВший

Случайности не случайны. Расположившись в кресле и неспеша пролистывая страницы книги, Сухян все сильнее убеждалась в этом. Маленький принц, блуждающий с иллюстрации на иллюстрацию, с планеты на планету, с каждым мигом открывал ей правду все отчетливее и ярче. Кан Ынсан купил эту книгу для нее — сомнений не оставалось. Купил, вероятно, еще до аварии, зная, что она так сильно хочет отыскать именно это издание для своей коллекции. А потом не успел, не захотел или не решился отдать лично. Сухян провела ладонью по очередному мелованному рисунку, на котором Маленький принц обнимал лиса. Совсем некстати вспомнились недавние объятия, и сердце дрогнуло и мучительно заныло. Сейчас Сухян была даже рада приходу мамы. Она не понимала, что происходило и не была уверена, что знала, чего ожидать, но в любом случае видела все не так. За пять лет совместной работы они не сблизились и в половину так сильно, как за последние шесть недель, из которых больше месяца вообще не виделись. Сухян еще не поняла, что думает на этот счет и чего хочет от будущего, поэтому «правда» была сейчас приоритетнее всего. А правду принесла мама. Когда Ынсан поспешно ушел, ничего не объяснив, она попробовала выяснить как можно больше, чтобы понять, что именно произошло и как на все реагировать. Выяснила то, что вчера именно он оказался тем, кто привез целый прицеп всевозможных вещиц. Сухян повернула голову. На прикроватном столике, рядом со спящей Минён, стояла лампа-карусель. Теперь у этой лампы просматривалась предыстория. Много лет назад маленький Кан Ынсан, единственный сын пусанского фотографа, засыпал под монотонное движение лошадок и тихую, успокаивающую мелодию. Эта лампа, должно быть, так нравилась ему, что, отправившись покорять столицу, уже взрослый Ынсан прихватил ее с собой. А потом, потерявшись в своем горе и чувстве вины, попытался избавиться от всего, что некогда любил — Сухян была уверена в том, что поняла все правильно. Она запретила матери продавать вещи Ынсана. К счастью, та даже не успела их каталогизировать, не то что выставить на продажу. Тетушка Чхве Юнсоль, правда, часть вещей забрала себе, но Сухян настояла, чтобы мама попросила их вернуть. Лампу она также собиралась отдать, но сперва нужно было дождаться утра. Объяснить все Минён, пообещать что-то интересное взамен — она не сомневалась, что дочка поймет и уступит. Да, Кан Ынсан сам принял подобное решение. Да, не ей было указывать ему, как жить дальше, но Сухян собиралась поговорить с ним и изменить его мнение. Она даже знала, с чего начать. Маленький принц нашел общий язык с повествователем, разделив его взгляды на мир. Увидел удава, проглотившего слона, там, где остальным виделась обычная шляпа. Сухян также собиралась показать Ынсану, что понимает его и разделяет его страхи и сомнения. Ей было, что ему сказать. И что показать. Ей хотелось верить, что после их разговора Кан Ынсан захочет вернуть все свои вещи обратно. Как только Минён станет лучше, она наведается к нему домой — это план выглядел почти идеальным. Почти. В воскресенье по словам Ан Пёнщика Ынсан всегда оставался дома — в этот день он, по всей видимости, усердно трудился над дизайном их журнала. Сухян пришла бы и раньше, будь она уверена, что застанет хозяина дома. Но такой уверенности не было. Ынсан, хоть и обещал позвонить, так этого и не сделал, а она сама, как ни хотела, все же заставила себя подождать и нанести визит лично — некоторые вещи обсудить через телефон было попросту невозможно. Поэтому Сухян пришла в воскресенье, чтобы наверняка. Заметила журналиста Ана в машине — хоть и ворчал, что пора бы уже прекратить держаться за старое дело, он раз за разом все равно возвращался сюда. — Не похоже, чтобы он был дома, — высунувшись из окошка, сообщил тот. — С ночи дежурю. Машины нет. Где он — не знаю. Сухян крепче сжала увесистый сверток, который должен был помочь ей вести разговор — сейчас в нем не было никакого смысла. — Подождете в машине? — Ан Пёнщик кивнул на соседнее сидение, но Сухян лишь качнула головой. В душе ее был такой раздрай, что лучше было не рисковать и не общаться близко с представителем прессы. — Я приеду в другой раз, спасибо. Ждать Ынсана весь день она не могла — дома ожидал не совсем окрепший ребенок. Звонить все еще казалось не самой лучшей идеей, так что единственно верным решением оставалось приехать завтра. Сорок девятый день со дня смерти госпожи Ю — Кан Ынсан наверняка проводит мать по всем традициям. — Завтра он совершенно точно будет дома, — пробубнила она тихо, укладывая сверток на заднее сидение. — Тогда и поговорим. Обернувшись, махнула Ан Пёнщику и уехала, сопровождаемая его внимательным взглядом. Понимал ли журналист, что происходит? Едва ли. Сухян и сама не могла дать всему верную оценку. К повторному визиту ей помогла подготовиться мама. Наверняка у себя дома Кан Ынсан установил небольшой алтарь, на который завтра потребуется преподнести кушанья. Сухян сильно сомневалась, что Ынсан приготовит что-то сам лично, а магазинная еда лишена души и тепла. Вооружившись на этот раз не только книгами рецептов, но и многолетним маминым опытом, она приготовила такие токпокки, какие госпожа Ю всегда приносила в офис. В любой другой день Ынсан мог отреагировать на них несколько негативно, но завтра они будут как никогда уместны. Мама любила готовить. Делала это постоянно, и уж тем более ей нравилось находить новых дегустаторов для своих кулинарных шедевров. Мысль о том, что завтра Кан Ынсан — тот самый Кан Ынсан, который обнимал ее дочь в коридоре самым интимным образом! — попробует ее блюда, маму просто сводила с ума. — Мы должны сделать вкусно-вкусно, — ворковала она. — Запомни, милая: женщины любят ушами, а мужчины — желудком. Вот попробует он того-сего — мигом тебя замуж позовет! Сухян промолчала. Это был пятый раз за последний час, когда мама пыталась продвинуть ее на роль невесты. Поначалу она пыталась спорить. Заверяла, что в ближайшее время совершенно не хочет ни за кого замуж, напоминала, что ее и встречаться-то никто не приглашал, да и вообще — с Ынсаном они просто друзья, а те объятья в коридоре — не более, чем попытка поддержать друга. Однако чем больше Сухян думала об этом, тем больше убеждалась, что те прикосновения пробудили в ней совершенно не дружеские чувства. Но, опять же, это не имело никакого значения, потому что ее чувства были только ее чувствами, которые она ни в коем случае не собиралась навязывать Кан Ынсану. С одним она была согласна: должно получиться вкусно. Не для того, чтобы растопить чье-то сердце, а чтобы отдать дань уважения доброй госпоже Ю, мысли о которой даже спустя сорок восемь дней вызывали щемящее ощущение грусти. — Бедный Кан Ынсан, — выдохнула Сухян тихо. — Его мать была прекрасным человеком. Я даже близко не могу представить, насколько ему сейчас больно. — Можешь… — Мама, промокнув ладони полотенцем, подошла ближе и притянула Сухян для объятий. — Ему так же больно, как было нам. Но у тебя была я, а у меня — ты, и у нас обеих — бабушка, а этот мальчик совсем один. Поэтому ты сейчас соберешься, сделаешь самые вкусные и разнообразные блюда, какие только можешь, и завтра хоть ненадолго станешь его семьей. Хорошо? Сухян кивнула — она была того же мнения. — Я могу чем-то помочь? — Минён, которой, видимо, надоели мультики, возникла на пороге кухни с довольной улыбкой. — Мисс Хан говорит, что у меня отлично выходит готовить. Я вся в бабушку! — Гордо задрав нос, дочка прошла в кухню и взобралась на стул. — Ну, в последнее время твоя мама тоже научилась более-менее сносно готовить, — напомнила Сухян, пододвигая к дочке миску с рисом. — Иди, вымой руки, поможешь лепить рисовые шарики. Она хотела сделать доброе дело для Кан Ынсана, вложить душу в свою работу. Что ж, три вложенных души было даже лучшим вариантом. *** — Кан Ынсан… Громче и настойчивее постучав в двери, Сухян оглянулась на старенькую машину, припаркованную перед домом. Ынсан был дома. Подтвердил это и Ан Пёнщик, сообщивший, как лично видел, что тот зашел в дом и более не выходил. Приехал Кан Ынсан около полудня. Он был не один — судя по описанию, Мун Ино сопровождал его. Только вот в дом он не вошел. Распрощавшись с Ынсаном, надел наушники на голову и направился вниз по улице, к ближайшей остановке. Ан Пёнщик видел, как тот сел в автобус десятью минутами позже, и на этом всякое оживление возле дома завершилось. Вечерело. На улицу опускались сумерки, и ветер из прохладного становился промозглым. Сухян снова постучала. Еще громче, надеясь взять Ынсана штурмом. Она умела быть упрямой. Тяжелый контейнер с едой она отставила на ступени, лишь сверток по-прежнему прижимала к груди: в нем был ключ ко всему. — Кан Ынсан! Не дождавшись ответа, она набрала его номер на смартфоне. Услышала мелодию звонка откуда-то из глубины дома, но ответа не последовало. Тогда она набрала Мун Ино. Выяснила, что с утра они ездили на холм, проведывали мать Ынсана — о чем-то подобном Сухян и так догадывалась. Больше ничего Мун не знал. Ни почему Кан Ынсан игнорирует ее, ни дома ли он в принципе. — Я клянусь: еще немного, и выломаю дверь, — зарычала она в трубку. Не хотелось думать плохого, но мозг начинал понемногу рисовать красочные и отнюдь не приятные картины того, почему Ынсан не отвечает. «Зачем выбивать? Проверь, может не заперто. В крайнем случае поищи ключ под каким-то камнем или цветочным горшком», — подсказал Мун Ино. Ключ искать не пришлось: дверь поддалась, стоило надавить на ручку и, попрощавшись с Муном, Сухян вошла в дом. Здесь она была впервые. Снаружи знала чуть не каждый камень, а внутри бывать не доводилось. Нащупав включатель, попыталась зажечь свет, но щелкнуть включатель щелкнул, а темнота так и осталась темнотой. В свете угасающего дня оставались видны одни только силуэты, да и то, исключительно в прихожей. Далее дом терялся в темноте — окна были зашторены наглухо. — Кан Ынсан… — Страшно не было. Вернее, было страшно исключительно за Ынсана. Включив фонарик на телефоне, Сухян собралась было двинуться вперед, но застыла, пораженная увиденным. Дом был пуст. Совершенно. Ни коврика на полу, ни картины на стене, ни коридорного пуфика. Сухян отставила контейнер с едой к стене и закрыла дверь, отрезая последний луч света. Оставляя только телефон в кромешной тьме и пугающе звенящей тишине. — Кан Ынсан?.. Сняв сапоги, она ступила на верхнюю ступеньку, попав в такую же пустую кухню. Абсолютно чистые, лишенные всяких полезных мелочей столешницы, открытый, выдернутый из сети холодильник, задвинутые под стол стулья. Пол оказался неожиданно холодным. Дом, лишенный не только света, но и подогрева, не выглядел жилым совершенно. — Кан Ынсан! Сухян пошла чуть увереннее, все еще цепляясь за сверток, как за что-то, способное выручить из самой страшной беды. Но теперь одного свертка казалось слишком мало. На пути не попадалось ничего: голые стены, полное отсутствие мебели — только шторы на окнах, забравшие последний свет и отгородившие этот дом от всего прочего мира. Сухян действительно ощущала себя так, словно провалилась в какой-то портал, оказавшись не на самой дружелюбной планете. — Кан Ынсан! Я, правда, не хочу ругаться! — выкрикнула она в темноту. — Но еще немного, и ты услышишь все бранные слова, которые я знаю! «Не нужно, тебе не пойдет», — тихий, лишенный всех эмоций голос, зазвучал из самой дальней комнаты. Сухян, размахивая телефоном перед собой, ринулась в том направлении. Еще из дверного проема разглядела небольшой алтарь и длинные ноги, протянутые через комнату. Ынсан сидел спиной к стене и что-то держал в руках. Бутылку? Сухян на секунду решила, что он в стельку пьян, но совершенно не стала бы его в этом упрекать. У Ынсана были все причины на то, чтобы напиться. Но, пройдя в комнату, она поняла, что, хоть он и проявляет абсолютную апатию, но совершенно не пьян. Предмет, зажатый в его руках, оказался головоломкой. — Пытаешься собрать кубик Рубика в темноте? — она качнула головой. — Так это не работает. Кан Ынсан медленно повернул голову в ее сторону. Так медленно, что ей снова почудилось, будто он под действием алкоголя. Но нет, взгляд был ясным, запаха спиртного не чувствовалось. — Сегодня сорок девятый день, сонбэ, — прошептал он, прокрутив кубик в ладонях. Сухян кивнула. Опустив телефон на пол экраном вниз, села так близко к Ынсану, как ей казалось допустимым — на расстоянии вытянутой руки — и, еще раз поразившись тому, насколько холодный пол, поспешила поправить пальто. Ынсан холода словно не замечал, хотя тонкие джинсы едва ли хоть немного его согревали. Да и спина, прислоненная к не менее холодной стене, была защищена только не слишком плотной тканью джемпера. — Ты замерзнешь… — Сегодня сорок девятый день, — будто не услышав ее, повторил Кан Ынсан. — Сорок девятый день с момента, когда я убил всех этих людей. Убил… — он повернул голову в сторону алтаря, — ее. — Я принесла кое-что. — Сухян больше не хотелось играть по его правилам. Эти правила не давали двигаться дальше. — Во-первых, вот. — Она развернула сверток и протянула Кан Ынсану книгу. — «Маленький принц» с параллельным текстом. Он, как и все остальные вещи, оставленные в лавке моей мамы, — твой. И я возвращаю его тебе. Ынсан покосился в ее сторону, но книгу не взял. — Ты хотела ее, — бросил он сухо, вновь крутанув кубик в руках. — Может и хотела, — согласилась Сухян. — Чудесный томик. Но… — не дождавшись действий со стороны Ынсана, опустила книгу на пол, подвинув ее к нему поближе. — Это твоя книга. И твои вещи. И все это я верну тебе. Завтра же арендую прицеп и привезу все обратно. И если захочешь, ты потом отдашь эту книгу мне. Лично. — Завтра меня здесь не будет, — отозвался Ынсан, скрипнув зубами. — Арендодатель попросил меня на выход — ему не нравится усиленный интерес прессы к его дому. Утром уезжаю в Пусан. Давно стоило сделать это. Я… Нужно все закончить, сонбэ. Я подвел всех, кто в меня верил. — Вот уж неправда. — Сухян придвинулась ближе. В ее рукаве оставался козырь — она собиралась им воспользоваться. — Я хочу показать тебе кое-что, — выудив из свертка увесистый альбом, она буквально впихнула его в руки Ынсана — не взять его теперь он просто не мог. — То, чего не видел никогда и никто, даже отец Минён. Это не то чтобы секрет, но и не то, о чем любят вспоминать в нашем доме… Принятое решение не было простым, и, раскрывая альбом, Сухян ощущала волнение и стойкое желание передумать. Но передумывать она себе позволить не могла. — Детские фотографии? — присмотрелся Ынсан. Сухян взяла телефон в руки и направила свет на снимки: трехлетняя девочка на руках у отца. — Ты уже тогда была красавицей… — Ынсан тронул фотографию пальцем и мягко улыбнулся. Только что он вел себя так, будто само существование его пугает, а теперь улыбался, глядя на снимки почти тридцатилетней давности. Хотелось верить, что к концу альбома Кан Ынсан передумает уезжать из Сеула. — Смешная. Новый снимок, с козой, которая все норовила лизнуть в нос, Сухян помнила очень хорошо, хотя не пересматривала альбом более двадцати лет. Девочке на снимке было уже пять, и она улыбалась так открыто и счастливо, что на глаза навернулись слезы. Сухян подавила в себе желание всхлипнуть. Телефон в руках дрожал, но она постаралась взять себя в руки. Ынсан должен был видеть хорошо. На следующей странице… Он перелистнул. Перелистнул и ожидаемо замер, столкнувшись с тайной, которая не была известна никому, даже Минён. — Погоди… — Ынсан приблизил альбом к лицу, лучше рассмотрел снимок. — Это как? Две девочки, похожие друг на друга, как две капли воды, в одинаковых голубых платьях с двумя огромными плюшевыми медведями — папа выиграл одного мишку в тире, а второго выкупил за какие-то баснословные деньги, чтобы порадовать обеих дочерей. Мама тогда ругалась, но не сильно. И улыбалась. Это был последний год, когда отец был жив. До смерти сестры оставалось два. — Это Мина́, моя сестра. — Сухян думала, что когда начнет говорить, непременно разрыдается, но странным образом голос наоборот окреп, в нем появилась та твердость, которой не бывало никогда во время таких непростых разговоров. Протянув руку, Сухян вернула предыдущую страницу и указала на один из снимков. — И это она. И тут тоже, — ткнула в соседний. — Это ее альбом. Альбом, который я никогда не открывала с тех пор, как моя сестра умерла. По моей вине… И она рассказала. Не думала, что сможет, но рассказала и про игру во дворе, и про тот злополучный мяч, который она бросила слишком неточно. Это была целиком ее вина, что Мине пришлось бежать за ним к дороге. Она рассказала тайну, которую собиралась унести с собой в могилу. Впервые чувствовала себя способной это сделать. Ынсан слушал внимательно, лишь время от времени покачивая головой, но так ничего и не сказал, даже когда она закончила свой рассказ. — Мне так сильно хотелось это забыть, — призналась она, ощутив, как это признание разрывает ей сердце. — Но это же и то, что навсегда суждено запомнить. — Она горько усмехнулась, проведя по фотографии сестры пальцем. — Ирония, не находишь? Сложно забыть ту, кого каждый день видишь в зеркале. Ее личный ад — Ынсан должен был знать и об этом. Это было честно, а может, даже лишь это и могло позволить ему понять всю степень ее отчаяния. — До пятнадцати лет у нас в доме не было зеркал, — вспомнила она, и телефон снова ощутимо дрогнул в ее руке. Пальцы Ынсана легли поверх ее собственных, а сам он подвинулся чуть ближе. — Может, это и странно, да, но мама не настаивала, — продолжила Сухян, сделав глубокий вдох для храбрости. Сердце стучало, как сумасшедшее, и его стук так отчетливо слышался в голове, что казалось, будто и Кан Ынсан вот-вот услышит его. Вспоминать минувшие дни, которые, вроде как, она давно успела отпустить, оказалось слишком сложно. — Мама сама собирала мне волосы, поправляла одежду. Она проявила понимание, а я лишь потом осознала, как же ей самой было больно. Видеть меня, такую похожую на ту, кто никогда не улыбнется, не заплачет, не прижмется к ее груди, не пожелает доброй ночи, не попросит почитать сказку и не скажет, что любит. Только с рождением Минён я поняла, как же сильно больно было моей мамочке… Сухян не хотела плакать. Думала, что раз уж начала твердо и спокойно, сможет так же и закончить, но непонятно откуда взявшиеся слезы обожгли глаза, потекли по щекам и утонули в вороте ее свитера. Пальцы Ынсана сжались сильнее, а затем книжка, лежащая между ними, исчезла где-то вне круга света, а тепло чужого тела ощутилось совсем рядом. Ынсан молчал, позволяя ей высказаться, но в его молчании было больше поддержки и понимания, чем Сухян ожидала получить. — Но знаешь, — промокнув слезы рукавом, попробовала продолжить она. Голос дрожал, но говорить получалось. — Однажды… Я пошла в магазин и сама купила зеркало. Первое зеркало, в которое я очень боялась взглянуть. Воспоминания того дня ожили в памяти. Комнатушка над магазинчиком, зеркало под матрасом, которое раз за разом оказывалось в ее руке, но снова пряталось подальше. Это продолжалось очень долго. Даже держать его в руках было больно и ощущалось, как предательство. — Три недели я вертела его в руках, сперва просто доставая и пряча, затем, осмелев, рассматривала потолок и стены, но не направляла на себя. Я слишком боялась увидеть, какой бы стала, если бы могла, моя сестра. Очень боялась увидеть, какой ей никогда не было суждено стать… Она снова ощущала себя той девочкой с зеркалом в руках. Пальцы словно бы опять сжимали пластиковую ручку, проворачивая ее, медленно и осторожно, приближая страшный момент неизбежности. — Когда я наконец решилась, — призналась Сухян, — то долго не могла оторвать взгляд. Изучала каждый подростковый прыщик, который никогда не мог выскочить на лбу моей сестры, каждую родинку, пытаясь вспомнить, была ли у Мины такая. Изо дня в день я смотрела в зеркало, ища в нем не себя. Мне хотелось обмануться. Хотелось поверить хоть на миг, что сестра смотрит на меня из Зазеркалья. Живая, повзрослевшая. Но… Я была слишком реалисткой для этого. Может потому теперь я читаю сказки... Сухян снова непроизвольно всхлипнула, и руки Ынсана обняли еще крепче. Он впервые за все время заговорил. Прошептал короткую фразу, которую она сама недавно говорила ему: «я с тобой». — Мои отношения с зеркалом были очень сложными, — заговорила Сухян, понимая, что как бы ни было больно, она должна продолжать, раз уж начала. Она впервые говорила о произошедшем с кем-то. Впервые озвучила свою боль. Впервые за двадцать три года облекла в слова бесконечность отчаяния и сомнений. — Знаешь, — прошептала она, печально улыбнувшись, — вероятно, именно те долгие часы, проведенные перед зеркалом, и сподвигли меня на нынешнюю работу. Тогда, семнадцать лет назад, впервые воспользовавшись помадой и тушью, я не думала о том, насколько я́ красивая. Я думала лишь о том, какой красивой была бы моя сестра. Каждый раз проводя кисточкой по ресницам, я рыдала, отчего косметику приходилось наносить заново. Но я попыталась это превозмочь. Этих попыток было слишком много, а все они были слишком болезненными, чтобы вспоминать о них, но важно было другое. — Тогда мне казалось слишком жестоким радоваться жизни, заводить друзей, влюбляться. Каждый миг своей жизни я напоминала себе, что из-за меня у Мины такого не будет. Она не проведет время с друзьями, не споет в караоке, не сходит на свидание, не испытает первый поцелуй, не выйдет замуж и не станет матерью. Проходя каждый из этих этапов, я ни на миг не забывала о ней и о той моей ошибке, которая ее всего этого лишила. — Сделав глубокой вдох, Сухян опустила голову на плечо Ынсана и, прикрыв глаза, выдохнула исход своей боли. Непростой, давшийся ей лишь после огромных усилий: — Я не простила себя окончательно, хоть за это время сотню раз поняла, что все было лишь страшным стечением обстоятельств. Не простила, но взглянула на жизнь под другим углом. Я вдруг представила себя мертвой, а Мину живой, раздираемой от чувства вины и запрещающей себе быть счастливой. Я ужаснулась, Кан Ынсан. Подняв на него глаза, Сухян удостоверилась, что он буквально ловит каждое ее слово, а его рука, монотонно скользящая вверх-вниз по плечу, словно напоминала, что он по-прежнему рядом, как и обещал. — Я поняла, что не хотела бы, чтобы моя сестра загубила себе жизнь, лишившись меня. Куда большее счастье мне бы принесла мысль, что она ловит каждый момент времени за нас обеих. И тогда я смогла пойти дальше. Впервые смогла накраситься, не заплакав, поцеловать крошку-дочку, не ощутив вины. Я научилась быть счастливой, проживая две жизни одновременно. Взглянула на мир, словно впервые. Он оказался прекрасным. Моя ошибка… — Сухян запнулась, но лишь на мгновение. Она, наконец, подошла к сути, теперь слова шли легче. — Одно неловкое движение убило мою сестру — я все еще помню это. И это будет со мной, без сомнения, до самой смерти, но до самой же смерти я буду себя прощать. Снова и снова. Когда будет особенно тяжело, я буду вспоминать, что моя сестра огорчилась бы, увидев мои слезы, потому я буду улыбаться. За нас двоих. Улыбайся же за свою мать, Кан Ынсан. Что бы ты ни вменял себе в вину, улыбайся, потому что твоя мама хотела бы этого. Долгий монолог, выжавший ее подобно лимону, подошел, наконец, к концу. За это время джемпер Ынсана пропитался ее слезами насквозь, но Сухян не жалела ни об одной эмоции, ни об одном слове. Она рассказала то, что всю жизнь держала в себе. Вместе со слезами ушел какой-то груз, которому было трудно подобрать название. Даже дышалось теперь легче, свободнее, а Мина словно улыбалась с небес — Сухян ощущала ее улыбку. — Ты не виновата в произошедшем, — заговорил Ынсан, все еще поглаживая ее по плечу. — Конечно, я понимаю твое смущение. Понимаю причину, по которой ты продолжаешь винить себя, даже осознавая, что произошедшее — лишь ужасное стечение обстоятельств. Но ты не виновата, сонбэ. Не виновата. Его губы коснулись ее виска, а пальцы погрузились в волосы. Ынсан пытался утешить ее — не того эффекта она добивалась. Не для того ворошила болезненные воспоминания. — Уверена, твоей вины в произошедшем не больше, чем у меня или мяча, — вернулась она к волнующей ее теме. — Я вижу, как ты мучаешься, Кан Ынсан. Как пытаешься искупить вину, становясь при этом абсолютно неблагодарным. Да, ты посвятил себя помощи другим, но самое основное, что произошло: ты остался жив. А теперь, лишая себя нормального, полноценного существования, запрещая себе дышать полной грудью, ты словно отбираешь то, что тебе даровано судьбой. Ты единственный выживший, и ты должен действительно жить, раз уж получил такой дар от небес. Не отживать — жить. Позволь себе это, Кан Ынсан. Говоря, она распалялась все сильнее. Крепче сжимала его джемпер в ладонях. Трясла, будто пытаясь вытряхнуть из него все тяжелые мысли. Ей так хотелось достучаться до него, но никак не выходило. По Ынсану было видно — даже ее слов о сестре недостаточно, чтобы всколыхнуть в нем сомнения и подтолкнуть к прощению. — Не в небесах дело и не в судьбе, сонбэ. Просто… Кан Ынсан чуть отстранил ее от себя, не выпуская, однако, руки. Его пальцы обхватывали ее ладонь крепко и бережно одновременно, и Сухян сжала в ответ. Так, словно пыталась удержать Ынсана, не дать ему уйти. Но он и не собирался. Притянув ее ладонь, прислонил ее к своим губам и некоторое время просто сидел, раздумывая над дальнейшими словами. Сухян ощущала его дрожь, но боялась спугнуть, а поэтому не шевелилась. — Вероятно, чтобы ты поняла, я должен рассказать все от начала и до конца, — наконец заговорил он, и в его вздохе она расслышала такую горечь, что слезы навернулись на глаза. — У меня было сорок девять дней на то, чтобы продумать этот разговор в мелочах, и я вроде как даже подготовил правильные слова, но сейчас их нет. Я попробую начать с нуля. Как выйдет. Он выглядел очень уязвимым. Снова тем Кан Ынсаном, который рыдал в палате, хватаясь за нее в отчаянном порыве. — Как сможешь, — кивнула Сухян. Она знала цену признаний. Знала, каким неподъемным может быть каждое слово. Каким невообразимо тяжелым может казаться груз, и как сложно в такие моменты даже просто дышать. — Я попытаюсь понять. Только одно условие… — Она тронула подбородок Ынсана, развернула голову в свою сторону. — Никакого формального общения, ладно? Мне казалось, мы прошли эту стадию. Губы Ынсана дрогнули. Он словно боролся с желанием что-то сказать — во взгляде виделась мука. Неужели ее просьба приносила ему столько боли? Сухян уже хотела было отмахнуться; заверить, что разницы особой нет, и что он может звать ее так, как ему угодно, но Ынсан опередил ее. — Хорошо, я попробую, — выдавил он из себя и добавил через силу: — Нуна… Его губы снова уткнулись в ее ладонь, и некоторое время не было слышно ничего, кроме шороха листьев за окном. Вспомнился Ан Пёнщик, дежурящий в машине у ворот. Что он мог подумать? Было совсем темно, свет от телефона едва ли пробивался сквозь шторы — не решил ли журналист, что здесь могло произойти преступление и не вызвал ли полицию? Сухян очень боялась, что кто-то может ворваться к ним и помешать разговору. Она, наконец, была близка к тому, чтобы узнать правду. А за правдой, она надеялась, должно было последовать исцеление. — Совершенно не представляю, с чего… — пробормотал Кан Ынсан. — Конечно, нужно начать с самого начала, но я не уверен, что мне хватит сил… Он снова ощутимо вздрогнул, и в этот раз Сухян подалась ближе и коснулась губами его плеча. Еще недавно она не представляла, что однажды будет настолько близко, что захочет касаться Ынсана и сможет в любой момент сделать это. Еще недавно он и не позволил бы ей такого — шарахался от каждой, даже самой осторожной попытки сближения. А сегодня не просто разрешал быть рядом, но и тянулся навстречу. Ее ладонь в его руке лежала так естественно, словно это было привычным делом. Ынсан подписал ее нуной очень давно, но только теперь она ощущала степень их близости в полной мере. — Не нужно с начала, если не можешь, — приободрила она. — Я ведь и сама знаю, куда ты ездил и зачем. Эту поездку Кан Ынсан и его мать планировали очень давно. Около шести лет назад они покинули Пусан, не распрощавшись с ним окончательно. У них оставался дом, который последние три года сдавался в аренду. Когда умер отец Ынсана, начали вестись разговоры о том, чтобы продать дом. В ту поездку госпожа Ю должна была встретиться с потенциальным покупателем. Ынсан сопровождал ее, намереваясь выбить максимально высокую цену, но чем закончились переговоры, никто так и не узнал: после аварии стало совершенно не до этого. — Но ты не знаешь того, что произошло в Пусане. — Ынсан тряхнул головой, сбрасывая челку с глаз, и, не глядя на Сухян, но все так же сжимая ее пальцы в своих, продолжил: — Мы не сошлись в цене с покупателями. Они давали почти в два раза меньше, чем мы с мамой изначально ставили. Дом крепкий, добротный — я думал, что поступаю верно, отказываясь отдавать его за гроши. Да лучше бы я отдал его даром… — Он с шумом выдохнул и повозил по полу кубик, отчего-то не дающий ему покоя. — Продали бы дом, да и дело с концом. Не произошло бы того разговора, не… Я забегаю наперед, — спохватился он. — Тот разговор я прокручивал в голове много сотен раз. Знаешь, я понял, что измени я хоть одно слово, отреагируй чуть иначе, мы бы доехали до Сеула в целости и сохранности. Он снова надолго замолчал. Или Сухян лишь показалось, что надолго. Каждая секунда виделась ей вечностью, а мурашки побежали по ее собственной коже. Ынсан заметил это, выпустил ее руку и вновь провел ладонью по плечу, согревая. Через силу заговорил. — Мама предложила вернуться туда жить, — признался он, подведя к той части истории, которой — Сухян знала это наверняка — касаться ему было тяжелее всего. Потому что именно отсюда — она чувствовала — начиналось то, что терзало Ынсана вот уже почти пятьдесят дней. — Мама сказала, что такой посредственный журнал, как наш, найдется и в Пусане, и что я нисколько не проиграю в деньгах и перспективах, если покину Сеул. Вместо того, чтобы снимать дом, ставший без отца пустым, мы могли вернуться в свой собственный, к той жизни, которую оставили шесть лет назад. И я был бы не против сделать это — честно! — держи меня в Сеуле одна лишь работа. Сухян не успела осознать смысл его слов, как вдруг Ынсан наклонился вперед и обнял ее так сильно, что сомнений не осталось: он говорил о ней. — Мама знала все с самого начала, нуна. Знала о тебе и о том, что ты значишь для меня, — Голос его дрожал он напряжения, грудь с шумом вздымалась. — Ты нравилась ей, и теперь я понимаю, что она ждала — четыре года ждала, что я поговорю с тобой. Она видела, как я нуждаюсь в тебе, и поддерживала меня в этих чувствах. — Ынсан продолжал сжимать ее в объятиях, опаляя дыханием ухо, а ладони прижимали все ближе, словно нужда, о которой он говорил, лишь продолжала расти. — Но мы выяснили, что я трус, — выплюнул он с отвращением. — Мама видела и это. Понимала, что мне нужна встряска. Что стоит напомнить мне о том, что для меня на самом деле ценно. Теперь я осознаю, что разговором о переезде она, вероятно, просто хотела подстегнуть меня к решительным действиям. Хотела дать мне понять, что именно для меня важно и приоритетно. И будь я умнее, по приезде сразу бы рванул к тебе. Высказал бы все и — будь что будет! Он так крепко вжался в ее висок подбородком, что стало некомфортно, но Сухян не пыталась освободиться, наоборот, прижалась еще ближе, как не смела прижиматься никогда до этого. Сейчас это казалось таким естественным и нормальным, словно иначе уже быть не могло. — Мне тогда казалось, что мама просто пытается навязать мне свою волю. Я пропадал, теперь я вижу это. Прожигал жизнь совершенно бессмысленно и бесцельно — конечно, того меня нужно было встряхнуть. Но я не сделал правильных выводов… — Ынсан снова отстранился и уткнулся лицом в колени. — Вопреки маминым попыткам, я не переосмыслил свою жизнь, — выдохнул он, качнув головой. — Разозлился, назвал маму эгоисткой, подхватил рюкзак и, рванув к двери, потребовал высадить меня на обочине. До города было недалеко, я готов был идти пешком или ловить попутку, лишь бы не слушать маминых нравоучений… Я был дураком, нуна, говорю же. Сорока девяти дней было более, чем достаточно, чтобы в полной мере ощутить это. — Видеорегистратор фуры заснял миг столкновения, — едва слышно напомнила Сухян. — Я знаю, что в момент аварии ты как раз собирался выходить. Это спасло тебе жизнь. — Нет, — вскинулся Ынсан, на глазах его блестели слезы. — Это отняло жизнь у всех остальных. Разве ты не понимаешь? — если бы я не задержал автобус, он бы не остановился там, и фура не влетела бы в него. Ты не можешь этого не понимать! Не можешь! — слеза потекла по щеке, и Ынсан поспешно отвернулся. Яростно прошелся по щеке рукавом и уже спокойнее заговорил вновь: — Я был на нижней ступени, должен был шагнуть на асфальт, когда ощутил этот страшный удар. Меня вышвырнуло из автобуса с такой силой, что я кубарем скатился с дороги в траву. Позади очень громко скрежетало и гудело… И люди кричали… А потом стало так тихо. Нуна… — Он снова развернулся к ней, и в этот раз не пытался скрыть слезы. А может, просто больше не замечал их. — Стало так невообразимо, пугающе тихо… Я боялся обернуться. Боялся осознать, что последние мои слова маме были гневным выкриком, чтобы она не вмешивалась в мою жизнь больше никогда. Он шмыгнул носом и снова прошелся рукавом по лицу. Но больше не прятался. Сухян хотелось, чтобы он чувствовал — с ней не нужно скрывать эмоций. Протянув руку, она убрала волосы с его лица, прошлась большим пальцем по влажному разводу — Ынсан тоскливо смотрел ей прямо в глаза. Бесконечно долго, словно видел впервые. Не отстранялся. — Теперь мама не сможет вмешаться, — наконец, опустив взгляд, сказал он. — А я так этого хочу… Я так сильно хочу, чтобы она и дальше вправляла мне мозги и напоминала, насколько я непутевый. Но мама больше никогда не сделает этого. Не сможет мне помочь. Не сможет подсказать, где я оступился. — В его руках вновь оказался кубик, и Ынсан провернул его два раза, не глядя. Подбросил на ладони, сжал до побелевших костяшек. — Все те люди, нуна… Они никогда больше не смогут утешить близких. А все потому, что я был слишком глуп и несдержан. И слишком труслив. Ты училась прощать себя, жить за себя и сестру, но у меня просто нет на это права. Случайно брошенный мяч нельзя сравнить с тем, что сделал я… — Ты не Господь Бог, — не стараясь быть мягкой, возразила Сухян. — Ты берешь на себя слишком много, Кан Ынсан! Она ужасалась от одной только мысли, что не сможет достучаться. Да, она понимала его как никто другой, но и как никто другой она знала, как важно прощение. Взглянуть на ситуацию иначе, допустить еще худший исход — в случае с сестрой это также помогло. Ведь могло случиться так, что под колесами автомобиля оказались бы они обе. Бедная мама бы не выдержала такого. — Ты не можешь знать, что случилось бы, не останови ты автобус. — Голос звучал строго — Сухян не могла позволить себе упустить момент. Здесь и сейчас ей нужно было вернуть Кан Ынсана к жизни. Хотя бы направить его в верном направлении. — У фуры отказали тормоза, — напомнила она. — Ее бросало по дороге из стороны в сторону — в новостях транслировали видеозапись. Столкновение было неизбежно. Не задержи ты автобус, не остановись он у обочины — авария могла бы произойти на другом участке дороги. Как знать, может исход был бы совсем другим. Может, выживших не осталось бы вовсе. И ты не получил бы возможность исправить свою неправильную жизнь. Мысль о том, что Ынсан мог не сидеть сейчас здесь, скрутила желудок болезненным спазмом. На глаза навернулись слезы — даже одно лишь предположение, что она могла потерять Кан Ынсана, так и не узнав его лучше, разрывала сердце. Конечно, в этом случае Сухян не осознала бы потерю в полной мере. Не узнала бы, каково это: просто сидеть рядом, делить сложные мысли, ощущать его тепло. И она бы, несомненно, смогла жить дальше, даже не догадавшись, какое в действительности огромное горе принесла ей самой эта авария. — Я верю, что все не случайно, — срывающимся голосом заговорила она. Дышать становилось все труднее из-за подкатывающих к горлу слез. — У всего есть свои причины. Ты здесь, со мной — какая бесконечно огромная цена уплачена за этот момент, но, Ынсан, пожалуйста, услышь меня... Она встала на колени, возвышаясь над Ынсаном, и взяла его лицо в ладони. Заставила смотреть себе в глаза. Впервые она назвала его просто по имени, и не могла не заметить, каким ошарашенным стал его взгляд. Ладонь опустилась ей на шею, большой палец очертил линию скулы. Ынсан касался ее, словно впервые, а это движение, казалось, пугало и волновало его. — Каждый из нас прошел трудный путь, а впереди, без сомнения, еще не один ухаб, — убеждающим тоном продолжила Сухян. — И, может, однажды наши дороги разойдутся, а, может, навсегда сольются в одну — давай не будем загадывать. Просто пойдем. Вместе. Как бы ни было трудно, как бы ни было больно, как много «но» и «если бы» ни нависло на наши ноги цепями. Мы не раз оглянемся, не раз споткнемся и даже, возможно, пару раз собьемся с пути, но вдвоем будет легче подняться и продолжить путь. Прошу, Ынсан, я больше не могу видеть тебя таким опустошенным. И твоя мама явно хотела для тебя иной жизни. Ей было бы больно видеть тебя в темном, пустом доме, сидящим на холодном полу и бесконечно вращающим кубик Рубика. Она плакала, не пытаясь остановиться, и совершенно не стыдилась своих слез. Очень много лет она жалела себя и свою нелегкую долю. Не погибшую сестру, а именно себя, оставшуюся жить с этой виной, — теперь она как никогда ясно понимала это. Но в ее жизнь неожиданно, выбив привычную почву из-под ног, вошел человек, чье горе вдруг начало казаться куда более важным и значимым. Плакать за него и ради него она была готова и хотела. Ынсан, без сомнения, стоил каждой ее слезинки. Он был поражен ее реакцией. Тронул слезы кончиками пальцев, словно не веря, что они настоящие. Во взгляде угадывалась растерянность, будто Ынсан не понимал, что происходит. Долго молчал, но затем аккуратно взял Сухян за руку и выложил головоломку ей на ладонь. — Это я, нуна, — объяснил он, проведя пальцами по разноцветной грани. — Этот кубик. Тот, чьи стороны так сильно перемешались, что вернуть им первозданный вид стало невозможно. Изо дня в день, почти шесть недель, я пробую это сделать, но все, чего добился — одна сторона, которую пришлось вновь разрушить в попытке собрать остальные. У меня никогда не выйдет этого сделать. Я очень хотел бы направиться по одной дороге с тобой, ты же знаешь, но пока я выгляжу, как средоточие хаоса, мне совершенно нечего тебе предложить. Я не смею тянуть тебя на дно вслед за собой. Он выглядел виноватым и потерянным, но Сухян, кажется, знала, что делать. Она прежде уже держала в руках подобную головоломку и помнила, что, несмотря на внешнюю прочность, достаточно неосторожного детского движения, и конструкция поддастся. — Просто ты привык рассчитывать лишь на самого себя, — проговорила Сухян тихо, накрывая кубик второй ладонью. Секторы чуть подрагивали под прикосновениями — она не ошиблась: этот кубик был точь в точь таким, как тот, который она когда-то купила Минён. — Ты слишком дезориентирован, чтобы взглянуть на задачу под другим углом. Пытаешься поступать согласно логике, мечешься из стороны в сторону, надеясь, что однажды повезет, и цвета случайно встанут на место. Но целой жизни не хватит, чтобы все восстановить. Именно поэтому ты сбегаешь. Изолируешь себя, не позволяя никому видеть твое несовершенство. Не позволяешь никому коснуться неидеальных граней. Но… — Сухян чуть сдвинула одну грань в сторону и, надавив на уголок, выломала несколько элементов. — Тебе лишь нужно довериться тому, кто знает секрет. Лишенные опоры, остальные части кубика посыпались им на колени. Ынсан от неожиданности отпрянул, но Сухян перехватила его ладонь. Вложила в нее пластиковую крестовину и один за другим приложила к ней его пальцы. — Теперь ты можешь собрать кубик так, как сам того захочешь, — подсказала она. — А можешь создать из него и вовсе что-то новое. Ты же дизайнер — так твори. Сам или, если захочешь, вместе со мной. Как ту статью о помаде. Работая вместе, мы тогда, помнится, преуспели. — Переместив элементы на полу, она сложила их в небольшой круг, выложив вокруг лучи. — Здесь и сейчас, Ынсан… Ты можешь решить, что соберешь в этих, совершенно новых условиях… Он повертел в руках крестовину, явно раздумывая над ее словами. Сухян затаила дыхание — она сделала все возможное и очень хотела верить, что ей удалось хоть немного поколебать Ынсана с его чувством вины. — И что же мы должны собрать, нуна? — спросил он наконец, откладывая крестовину в сторону. Тронул один из лучиков ее так называемого солнца, но не решился нарушить узор. — Будущее, — попросила Сухян робко. — Соберем будущее. Ынсан кивнул. Она очень надеялась, что он сделал верные выводы. *** «Откровения выжившего. Кан Ынсан, единственный очевидец аварии, раскрывает детали трагедии». Мун Ино, просмотрев статью по диагонали, вернул газету Сухян, и она, аккуратно сложив примявшиеся страницы, убрала зачитанный чуть не до дыр выпуск в сумочку. Статья вышла нейтральная. Ынсан не стал скрывать ничего: в руках Ан Пёнщика оказались такие детали аварии, которые навсегда могли прикрепить к «единственному выжившему» ярлык виновника. Однако журналист Ан не погнался за сенсацией. Беспощадно порезал тот кусок, в котором Ынсан винил себя одного в произошедшем, оставив лишь самые безобидные высказывания, где-то добавил что-то от себя — Сухян, присутствовавшая при интервью, увидела на выходе совершенно иной материал. Ан Пёнщик выглядел невозмутимым, когда она попыталась выяснить причину столь разительных изменений. С легкой усмешкой заявил, что «именно так все и было» и пожелал Сухян жить так, чтобы никогда не становиться героиней его статей. На том они и разошлись пять дней назад, оставив друг другу только хорошие воспоминания — никогда Сухян не думала, что ее общение с журналистом может закончиться подобным образом. — Выходит, я не зря кричал «волки»? — улыбнулся Мун тепло и потрепал скучающую рядом Минён по волосам. Они стояли у ворот небольшого домика, ключи от которого так непривычно холодили пальцы Сухян. Еще один пункт в список невероятных вещей, которые случились за последнее время: довелось сотрудничать с Ким Борой. — Знаешь, — задумалась Сухян, повертев связку в руках. — У этой истории в конечном итоге оказалось куда больше составляющих, чем можно было ожидать. Мун Ино согласно кивнул, подмигнув Минён — та как раз принялась разглядывать его фенечки. Визит Ким Боры оказался столь неожиданным, сколь и согревающим сердце. Ынсан уехал в Пусан, «чтобы все закончить». Как много раз Сухян проговаривала эту фразу, пытаясь понять, что именно он собрался заканчивать. Только приезд Боры расставил все на свои места. Кан Ынсан продавал родительский дом. Продавал, чтобы жить в Сеуле, в пяти минутах от квартиры Сухян — Ким Бора рассказывала это очень неохотно. Ей даже пришлось признать, что их воскресные свидания, о которых она так много говорила в офисе, касались встреч с ее братом-риэлтором. От самого Ынсана вестей не было. Вручив Сухян «Маленького принца», он пообещал, что непременно вернется проверить, улучшился ли ее английский. И уехал, не назвав даже примерных сроков. А теперь, если верить Ким Боре, он возвращался, чтобы остаться здесь навсегда. Мама прожужжала все уши, настаивая на том, что это знак, и что однажды она еще увидит Сухян в свадебном платье. Забегать так далеко не хотелось. Хотелось жить настоящим, учиться исправлять ошибки и делать первые шаги в сторону будущего, каким бы оно ни оказалось в конечном итоге. — Кажется, едет, — оживился Мун Ино, встав на цыпочки и вглядевшись в конец улицы — там действительно показалась знакомая машина. — Нуна, почему я нервничаю так, будто из армии его ждал? Сухян ощущала себя так же. Это была долгая неделя, за которую она обо многом успела подумать, многое переосмыслить и многое вспомнить. И теперь волновалась настолько сильно, словно не верила, что Ынсан будет рад ее видеть. Как минимум, эта встреча станет для него неожиданной. Здесь и сейчас вместо них должна была стоять Ким Бора — Сухян не могла не вспоминать об этом. А что, если их присутствие напряжет его? Что, если встреча, какой она ее себе представила, пройдет совсем иным образом? — Ты уверена, что я должен быть здесь сейчас? — казалось, с каждой секундой Мун Ино волновался все сильнее. — Ты его друг, — кивнула Сухян. — Конечно! Уж тебе-то он всегда будет рад. Она не могла сказать этого о себе. Было страшно: вдруг близость, возникшая между ними во время того непростого разговора, при свете дня, неделей спустя, сменится напряжением и неловкостью? Вдруг она не почувствует больше той легкости, с какой касалась Ынсана в те непростые минуты? Вдруг он тоже думал все это время и пришел к выводу, что сможет двигаться дальше без нее? Все волнения оборвались в ту секунду, когда она увидела лицо Ынсана, выходящего из машины. Он не был удивлен — уж не он ли попросил Ким Бору отдать ключи им? Впрочем, это не имело никакого значения. Теплые пальцы Ынсана, которые так легко и привычно обхватили ее ладонь, прогнали все сомнения. Та ночь не осталась в прошлом. Она положила начало трудному пути под названием «жизнь», на который здесь и сейчас они должны были ступить вместе. — Ну что? — Ынсан, робко улыбнувшись, проскользил по всем троим взглядом. — Никому не нужно починить стиральную машинку? Минён, — порывшись в кармане, он вытащил леденец на палочке и вручил его девочке, — только скажи, если кому-то из одноклассников потребуется сказать пару ласковых. — А ты теперь можешь? — силясь сдержать улыбку, покосилась на него Сухян. Не смогла не отметить, как засияли глаза Ынсана перед тем, как он ответил. — Нет. — Он беззаботно пожал плечами и, ловко выхватив ключи из ее руки, побежал к дому. — Но теперь я не боюсь пробовать. Маленький домик встречал яркими огнями, ветер гонял по двору листья. Сухян отметила, что было бы неплохо высадить вдоль дорожки цветы — на реализацию этой задумки у них, определенно, было теперь очень много времени. — Закажем морские ушки? — неожиданно оживился Мун Ино. — Я плачу́. — Разоришься, — в один голос напомнили Сухян и Ынсан, и Минён звонко рассмеялась в ответ на такое совпадение. — Тогда, может быть, рамён? — предположил Ино, явно согласившись с их доводами. — Это мой кошелек точно потянет. Или удон. Ну вот: я не могу решить... — мученическим тоном протянул он. — Для начала, давайте войдем в дом, — предложил Ынсан. — Наша дорога берет начало от него. — Какая дорога? — не понял Мун Ино. Сухян и Ынсан переглянулись, но предпочли промолчать. Пожалуй, некоторые вещи все же стоило сохранять в секрете — в таком случае они приобретали особую значимость. История потерявшей сестру женщины и единственно выжившего мужчины была одной из таких вещей. Вещей, о которых не говорят вслух, но которые напоминают о том, что «здесь и сейчас» — самое ценное из всех времен. И в этом времени, во всех окружающих мелочах, нужно искать счастье.