Вздыхаю, словно шелестит листвой Печальный ветер, слёзы льются градом, Когда смотрю на вас печальным взглядом, Из-за которой в мире я чужой. Улыбки вашей видя свет благой, Я не тоскую по иным усладам, И жизнь уже не кажется мне адом, Когда любуюсь вашей красотой. Но стынет кровь, как только вы уйдёте, Когда, покинут вашими лучами, Улыбки роковой не вижу я. И, грудь открыв любовными ключами, Душа освобождается от плоти, Чтоб следовать за вами, жизнь моя.
Когда читаешь вскользь, сознание выхватывает только отдельные факты: «Такаюки Ямиджи скончался в возрасте восьмидесяти двух лет». «Проблемы с сердцем». «Приглашаем почтить светлую память». Акааши пробегает взглядом по напечатанным строчкам так, словно это письмо от его редактора с ценными замечаниями по поводу новой главы. «Лапидарно и сухо. Добавь мрачности и образности. Напиши о похоронах, о предчувствии беды, добавь красок. Кем был этот Такаюки Ямиджи? Кто его любил? Кто о нём плакал?» Кейджи прислушивается к затишью в своей груди. Оживёт ли что-то? Всколыхнётся? Он вспоминает хмурые брови тренера — белые-белые, широкие и густые. Вспоминает его громкий голос и пронзительный свист. Вспоминает, как от одного этого звука вся волейбольная команда Фукуродани вытягивалась по струнке. Чёрно-белые футболки с золотыми полосами. Кроссовки, скрипящие о натёртый до блеска пол. Наколенники, края которых уходят под шорты. И вот здесь — да, щемит. Всё ещё щемит. Лавкрафт клацает когтями по столу, что-то привычно пищит, будто жалуется, и теребит клювом клавиши ноутбука. — Перестань, — мягко, но сдержанно просит Акааши и отвлекает совёнка на свой палец, на который тот с радостью набрасывается. Кейджи зарывается в пушистые пёрышки и чешет хрупкую макушку. Птичьи кости невесомые и тонкие, сломать их не стоит труда. Вообще ничего не стоит. Лавкрафт — домовой сыч — пытливо смотрит на него жёлтыми-жёлтыми глазами. Он очень на него похож — на того, чьё имя осталось в прошлом, но всё ещё стучит в груди в настоящем. Шесть лет стучит в унисон с сердцем. Бо-ку-то. Бо-ку-то. — И с кем мне тебя оставить? — спрашивает Акааши у совы. Лавкрафт смотрит на него во все глаза: меня? Оставить? И это причина никуда не ехать. Ещё одна среди десятка других, не менее весомых. Таких как: 1. Тебя там никто не ждёт. 2. Ты даже не знал его толком. Приезжать на его похороны будет лицемерием. 3. Тебе надо дописать повесть. Дедлайны горят, а ты понятия не имеешь, как закончить эту историю. 4. И свою историю — тоже, но явно не так. Не похоронами тренера волейбольной команды. 5. Тебе нельзя туда возвращаться, хоть и хочется. 6. Нет, именно потому, что хочется, — нельзя. 7. Его там нет. 8. Его там нет. 9. Его там нет. 10. Его там…***
Акааши семнадцать, и он влюблён. Признаться себе в этом куда сложнее, чем влюбиться. Вообще, всё что угодно сложнее, чем влюбиться, когда речь идёт о Бокуто. Потому что один взгляд на него — и ты пропал. Одна его улыбка — и твоя семья звонит в полицию. Одно его слово — и город собирает поисковые отряды. Одно его касание — и добровольцы прочёсывают лес возле твоего дома. Но тебя не найдут, не найдут, даже собаки потеряют твой след, потому что тебя больше нет на этом свете. Ты — тень под его ресницами. Ты — аорта, поцелуем приникшая к его сердцу. Ты — засохшая кожица на губах, которую он задумчиво покусывает, когда растерян. Акааши семнадцать, и если он соберётся писать роман, то на каждой странице будет имя Бокуто, повторённое сотни раз. Хорошо, что он не пишет романы. Только страшные истории. Там, в чёрной-чёрной тетради оживают его ужасы, превращаясь из мрачных теней в стройные иероглифы — почерк Акааши всегда хвалят учителя. Всё в Акааши кажется им совершенным. Начиная от ровной осанки и заканчивая безупречно выглаженной формой. От стройных, логичных ответов до безукоризненных манер. Всё в Акааши идеально, кроме Бокуто. Он тоже в нём, как не нашедшая выход пуля, как наконечник стрелы, застрявший между третьим и четвёртым ребром, как смола, оседающая в лёгких после каждой затяжки. Он тоже в нём, далёкий от идеала настолько же, насколько идеал далёк от него. Бокуто в Акааши нарушает общую картину, как граффити Бэнкси поверх сводов Сикстинской капеллы. Это как пририсовать Мона Лизе улыбку несмываемым маркером. Сказать: «Улыбайся смелее. Тебе так идут эти лукавые ямочки». Акааши семнадцать, и, глядя на Бокуто, заливисто смеющегося у окна в коридоре, он думает, что это, наверное, не лечится. От такого не спасают. Ни годы, ни километры, ни чужие объятия. Это, пожалуй, навсегда в нём, как порок сердца — приобретённый. Единственный его порок. Единственная брешь в идеальном здоровье. Акааши проходит рядом, едва не задевая Котаро плечом. Романтика неслучившегося затапливает трюм, сносит переборку за переборкой, поднимается на верхние палубы. Они — Титаник и айсберг, по счастливой случайности разминувшиеся в холодных водах школьного коридора. Говорят, нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте, но это вздор, нет повести печальнее лайнера, благополучно вернувшегося домой. Печальнее самолёта, пролетевшего между башнями-близнецами, не задев их крылом. Печальнее Помпей, не знавших жара вулканической эякуляции; Хиросимы, в агонии не простонавшей: «Малыш!»; цунами, которого никто не заметил. Акааши проходит рядом, и Бокуто смотрит на него вскользь, Бокуто смотрит мимо. Для него Кейджи не более чем знакомый кохай из школы, парень-которого-я-где-то-когда-то-видел, но тело Акааши горит в тех местах, по которым прошёлся взгляд Бокуто: спина, плечо, щека. Хлёстко, как пощёчина. Жарко. Глубоко. Ещё один урок — и Акааши отправится в спортзал. Смотреть, как перекатываются мышцы под чёрно-белой формой. Слушать радостные крики из-за забитого мяча. Завидовать Куроо Тецуро, который может говорить и касаться. Завидовать горлышку бутылки, которое Бокуто прикладывает к своим губам. Думать о том, что всё же следовало вступить в волейбольный клуб. Если бы он только знал на первом году старшей школы, что нет повести печальнее, чем воспоминания, которые могли быть у них одни на двоих, но их нет. Матчи, тренировочные лагеря, раздевалки, синяки, победы, поражения, поездки… Всё это могло стать частью их общей рутины, а теперь уже слишком поздно. Акааши не умеет играть в волейбол, Бокуто не умеет смотреть на него не вскользь. И когда Акааши сквозняком проникает в приоткрытую дверь спортзала, Котаро смотрит, но не на него. Улыбается, но не ему. Говорит, но не с ним. В этой отрицательно-местоименной пустоши впору возводить храм. Церковь свидетелей Бокуто Котаро. Акааши готов постричься в монахи и даром раздавать индульгенции прихожанам: вы прощены, но не замечены. Вы замечательно непростительны. Пока Бокуто играет в волейбол, Акааши играет словами. Это всё, что ему остаётся. Кейджи садится на трибуны так, как опускаются на свои места в амфитеатре ценители прекрасного. И хоть он не единственный зритель на тренировке волейбольной команды, он единственный, кто пришёл сюда не ради веселья, а ради катарсиса. Перед ним разворачивается не школьная игра, нет, он наблюдает истинную трагедию. К чёрту Софокла, он ничего не знал о злобном роке: Эдип мог хоть трижды выколоть себе глаза, но не познать блаженства слепоты. Блаженства не видеть полосу светлой кожи между высокими наколенниками и спортивными шортами. Трагедия разворачивается стремительно: прыжок, замах, блок. И снова. И снова. И снова. Когда удар Бокуто блокируют в пятый раз, видеть его потухший взгляд физически больно. Спина Котаро изгибается знаком вопроса: «Быть или не быть?», изламывается понурой сутулостью, брови скорбно собираются у переносицы, и даже ноги Бокуто переставляет так неохотно, словно каждый кроссовок весит полсотни килограммов. Он шаркает ими по лакированному полу, влачит своё тело к скамейке запасных, влачит своё бренное существование. Катарсис отменяется. Облачаемся в траур. Но не успевает Бокуто переступить границы площадки, как на поникшие плечи с болезненным даже на звук хлопком вдруг опускается ладонь. «Эписодий III. На сцене появляется Куроо Тецуро». — И куда это намылился лучший капитан в мире? — Не знаю, а куда ты намылился? — вздыхает Котаро. Акааши чуть улыбается — не лицом, ещё чего, но внутри. Бокуто очарователен в своей неуверенности и дико сексуален в бахвальстве. — Возвращать тебя на площадку. — Зачем мне туда возвращаться?.. — в голосе Бокуто сквозит что-то философское, гамлетовское. Но Куроо далёк от безголосого Йорика. — За тем, что без тебя игра — не игра, а жизнь не мила, — парирует он вальяжно и демонстрирует другу покрасневшую ладонь. — Смотри, с какой силушкой богатырской ты зарядил по мячу. Чуть дух из меня не выбил. — Мои атаки бесполезны. — Это потому что я слишком хорош. Бокуто не убеждён, но Куроо не оставляет попыток: — Бро, конечно же, мне легко заблокировать твои удары, потому что я тебя знаю как облупленного. Вот смотри, когда мы после тренировки пойдём в «Каменную скумбрию», что я возьму? — Сегодня среда, в обеденном меню будет рамэн с тясю, тофу, онигири и тэмпура, так что… Тэмпуру с рыбой, конечно, и острый тофу, — уверенно говорит Бокуто. — Ты всегда берёшь рыбу. — А ты всегда палишься при диагональных атаках, — Куроо улыбается самодовольно и ласково, будто рад своей победе, но ещё больше — тому, что это победа во имя Бокуто и его загоревшегося взгляда. — О-о! Правда?! — Ага, ещё как… — Куроо приобнимает друга за плечи и уводит обратно к сетке, так что продолжение разговора Акааши не слышит. Но ему хватает и отголоска смеха — раскатистого, гулкого, совершенно особенного. Котаро смеётся не на выдохе, как все, а на вдохе, отчего смех его становится похожим на довольное уханье совы. Акааши думает: «Стану взрослым — обязательно заведу сову. Назову её Бокуто». «Хотя нет, — думает он чуть позже, — ведь если я буду видеться с настоящим Бокуто, возникнет путаница». Но подобные мысли кажутся ему слишком смелыми и смущающими, это как подставлять чужую фамилию к своему имени, как бы примеряя новое звучание. Бокуто. Бокуто Кейджи. Боже, тогда уж путаницы с совой точно не избежать: три Бокуто в одном доме!.. Нет, нет, нет, думать о таком — это уже слишком, и вселенная не просто намекает на это, вселенная даёт Акааши звонкую пощёчину. Ударом волейбольного мяча по лицу. Бам! И отдалённое, убегающее: бам-бам-бам… Девушки рядом испуганно вскрикивают, раздаётся пронзительный свист, который тут же тонет в гудении потяжелевшей разом головы. Акааши зажимает нос, из которого течёт тёплое и красное. Пытается сморгнуть тёмные пятна перед глазами. Мяч, прилетевший в лицо, теперь будто бы в его черепной коробке. Бьётся о стенки тупой болью, перекатывается, стучит. Кожа горит незаслуженной обидой. Кейджи смотрит на свои дрожащие пальцы — все в горячем, липком, ярком. И думает: «Грязно». — О боже! Прости! Я случайно! Тебе больно? Сколько пальцев? Тебе очень больно, да? Только не теряй сознание! Я умру, если ты потеряешь сознание! Акааши не отвечает. Смотрит на Бокуто спокойно, будто устало, будто сонно, пока в груди до боли хорошо и совсем немного страшно. А в мыслях — апокалипсис. Ядерный взрыв поднимающегося волнительного жара. Это романтика катастрофы, случившейся точно в срок. «Не теряй сознание, — приказывает себе Акааши. — Бокуто Котаро умрёт, если ты его потеряешь». И почему от этого так безнадёжно сладко, что впору впадать в диабетическую кому? — Идём, идём, я провожу тебя в медпункт! «Я спасу тебя!» «Я стану избавлением от мук!» «Я стану твоей погибелью!» — Ты можешь идти? Тебя понести? Ох, Бокуто… Если б ты только знал… — Могу, — тихо говорит Акааши, и слова имеют привкус железа и сладости. Он скованно поднимается, с пальцев капает кровь. Бокуто снимает свою футболку, чтобы вытереть его ладонь. О. Боже. Мой. И Акааши понимает: волейбольный мяч, прилетевший в лицо, — лучшее из всего, что могло с ним случиться.***
Акааши смотрит, как огни вечернего Токио остаются под белоснежным крылом самолёта, и не верит. Жизнь его, пыльная и забитая хламом, как коробка в дальнем углу шкафа, тоже остаётся внизу. Он возвращается домой, в небольшой городишко Курай Дэнсетсу, затерянный там, где никто и не подумает искать. Он возвращается домой, а кажется — перематывает время. Кажется: сердце имеет заржавелый часовой механизм, и иногда его надо заводить. Кажется: сердце Акааши не заводили уже шесть лет, а теперь полезли ковырять замочную скважину ножом. Самолёт ныряет в облака — серые и мрачные предшественники беды, и Акааши думает, что с этой самой минуты полёт его неконтролируем. Другими словами такой полёт называют падением. «Может быть, — думает он, — там я смогу закончить повесть». Иногда боль даётся людям для вдохновения, чтобы позже лечь чернилами на белые страницы. «Может быть, — думает Акааши, — там я смогу перестать барахтаться в своей тоске». И наконец-то утонуть. Потому что на столбах родного города больше не висят объявления с изображением Его лица. Потому что Бокуто Котаро пропал шесть лет назад, и все уже перестали его искать. Все уже перестали его любить. Почти. Да не совсем.