Ренессанс на дне колодца

Промчится, мыслью быстрою гоним, Твой нежный лик, любимый и желанный… О, краткий отдых в муке неустанной!.. Но ты со мной — и я неуязвим. У врат души твой образ, страстно жданный, Предстал, и вновь страданием былым Дрожит любовь пред голосом твоим, Пред нежным взором — крест, судьбой мне данный. Как госпожа в свой дом, приходишь ты, И в скорбном сердце светом красоты Твой ясный взор сменяет ужас ночи, Душа потрясена, и слепнет глаз… Вздыхаю я: «Благословен тот час, Когда мне путь открыли эти очи».

«Наверное, — думает Акааши, уверенно шагая по тропинке и то и дело оглядываясь на Бокуто, — мне должно казаться, что он — галлюцинация. Первый тревожный звонок шизофрении, которая, впрочем, одним звонком не ограничилась и сразу стала выламывать двери». Но ему так не кажется. Почему-то он знает точно: Бокуто настоящий. Весь мир вокруг них, может, и нет, но Котаро в нём состоит из плоти и крови. Котаро точно такой, каким был шесть лет назад, и он — юный, дезориентированный и растрёпанный, — пожалуй, реальнее всего, что произошло с Акааши после его исчезновения. Карьера писателя, жизнь в Токио, случайные люди в постели, случайные постели в турах, случайные знакомства и случайные прощания. Случайное всё. А Бокуто — нет. Он не случайный. Особенный. Даже «специальный», пусть, поиграем в антонимы. Специальный, потому что на нём сосредоточен мир, на нём сфокусированы лучи всех софитов. На нём свет действительно сошёлся клином, и вышибить такой клин можно только другим. Проблема лишь в том, что второго такого нет. За шесть лет не нашлось, и за шестьдесят шесть не найдётся. — Как вы сюда попали? — спрашивает Акааши, замирая перед извивающимся, как змея, корнем чёрного-чёрного дерева. Придерживает Бокуто рукой, словно перед проезжей частью. Берегись автомобиля. Берегись моей разыгравшейся фантазии. — Я… не знаю? — А когда вы сюда попали, Бокуто-сан? — Я… Только что ведь. Прошла, может, минута или… Час? Я… Не уверен. — Шесть лет. — Что? — Шесть лет прошло, с тех пор как вы исчезли. Там, в реальном мире. И пусть Акааши теперь вроде как на пять лет старше, но называть Бокуто иначе как на «Вы» не получается. Это уже в подкорке, в том отделе, из которого ничего и никогда не достаётся. Вырвать можно, но с мясом. Бокуто смотрит на него долго и странно. Не как на сумасшедшего, нет. Как на учителя физики, наверное, смотрел, когда тот рассказывал про квантовую теорию. — А этот мир, значит, как бы?.. — Возможно, — уклончиво отвечает Акааши. Пока что у него слишком мало фактов. И слишком много Бокуто рядом. Передоз. — Думаешь, мы во сне? — И кто же кому снится? — спрашивает Акааши с обманчивым спокойствием. Они уже третий раз проходят мимо пруда, из которого сюда и выплыли. Колодца в этом изнаночном мире нет и не было. Сон. Да, возможно. Возможно, это сон. — Ты мне никогда раньше не снился, — без задних мыслей признаётся Бокуто, а Акааши усмехается горько и незаметно. «Конечно, Бокуто-сан. Конечно, я вам не снился». Некоторое время они идут молча. Снова и снова натыкаются на чёртов пруд, хотя каждый раз сходят с тропинки в разных местах. «Когда кто-то входит в Бессонный Лес, деревья шепчут, что он не вернётся назад, — вспоминает Акааши. — Здесь нет ни ветра, ни солнца, ни времени». Может ли такое случиться, что в семнадцать он нечаянно подсмотрел в замочную скважину совершенно иного мира? Мог ли он перепутать другую реальность с собственным воображением? Или он путает их прямо сейчас? Акааши замирает, и Бокуто налетает на него со спины. И это, пожалуй, самое интимное, что случилось с Акааши за эти шесть лет. Секс с незнакомцами не считается. И со знакомцами — тоже. Вообще никакой его предыдущий опыт не идёт в счёт, если Бокуто жив и найден. Все поцелуи скомпрометированы. Все объятия стёрты из памяти. Девственность восстановлена. Бокуто, как бы извиняясь за столкновение, мимолётно проводит ладонью по плечу Акааши, и Кейджи неосознанно ведёт лопаткой, пытаясь продлить это ощущение: и щекотно, и свербит, словно там, под кожей, из-под костей режутся крылья. Чтобы выцедить из задрожавших связок слова, приходится сначала проглотить сердце: — Сколько… Сколько мы так бродим? — Не знаю, — Бокуто по-совиному оглядывается по сторонам, и Акааши вдруг вспоминает, что у него ведь есть домовой сыч. Акааши вдруг вспоминает, что у него ведь есть жизнь помимо этих янтарных глаз напротив. — Может, минут пять. Или… Целый день? Знаешь, я как-то уже не уверен, что пробыл тут всего ничего, но шесть лет… Разве я не должен был, ну, умереть от голода? — Здесь нет голода, — качает головой Кейджи. — Здесь вообще ничего нет, кроме деревьев и пруда. — Мы есть, — спорит Бокуто. Акааши кивает. «Мы». Вот оно как, значит, бывает. Они бродят по лесу ещё несколько часов. Минут или дней. Может, лет. Может, неделю. Они бродят по лесу так долго, что Бокуто успевает узнать обо всём, что изменилось в мире за шесть лет. Бокуто дико жалеет, что Акааши не следил за развитием сюжета его любимых сериалов, не читал ту же мангу, что и он, и совсем, даже одним глазком, не смотрел волейбольные матчи. Ещё больше Котаро сокрушается о том, что Кейджи понятия не имеет, как сложилась жизнь Куроо. Но кажется, он наконец начинает верить в то, что пропал. И чем больше верит Бокуто, тем сильнее Акааши сомневается: а пропадал ли Котаро на самом деле? А существовал ли он вообще? Впрочем, нет, если не существовал Бокуто, значит, не существовал и Акааши, но если верить Декарту, то мысль подтверждает экзистенцию, а мысли Кейджи пусть и не самые радужные, но определённо настоящие. К третьему году на исходе четвёртой минуты вопросы Бокуто иссякают, и Акааши спрашивает сам: — Что последнее ты помнишь? — Я шёл домой после тренировочного матча с Некомой. Вообще-то, мы с Тецу собирались в караоке, но мне позвонила мама, сказала, что забыла ключи, так что я побежал домой, — воспоминание даётся Бокуто легко, словно это было вчера. Впрочем, почти так оно и было. Где-то в промежутке между минутой и шестью годами. — И… Ох. А как там мои родители? — Я не знаю, — врёт Акааши. О, он отлично помнит те мрачные месяцы в Курай Денсетсу, когда лес то и дело прочёсывали поисковые отряды, а с каждого столба ему улыбалась чёрно-белая фотография Котаро, и было что-то притягательно-жуткое в этих объявлениях. Акааши даже сорвал одно для себя. Как огненно-рыжий кленовый лист с кровавыми прожилками для гербария. Как камушек с чужой могилы. Это было глупо и неправильно, так отвратительно, так пугающе, так болезненно, что Кейджи захотел выбросить проклятый листок бумаги в тот же день. Но порвать, скомкать Бокуто, пусть и состоящего из чернил для принтера... Разве он мог? — Они жесть как удивятся, когда я вернусь, а? — ухмыляется Котаро, мгновенно переключаясь с беспокойства на будоражащее предвкушение. Акааши кивает. Подталкивает к продолжению: — Ты шёл домой и?.. — А, ну и всё. — Всё? — Всё. Буря была жуткая, да? Завывало не по-детски. Акааши молчит. Не может смириться с этим ничтожным «и всё». Потому что не бывает так, что человек берёт и пропадает ни с того ни с сего. В любой истории должна быть логичная завязка. А вот это… Это никуда не годится. Так не должно быть. Люди не должны пропадать на шесть лет без причины. А другие люди не должны шесть лет без причины их любить. Ждать, как ждут храбрости, для того чтобы взять лезвие и лечь в ванну. Нет. Так не бывает. Ни в сказках, ни в ужасах. Только где-то между. — Ты чего остановился? Устал? Хочешь, я тебя понесу? Залезай на спину, — предлагает Бокуто благородно, и Акааши невольно представляет его в кованных латах, в шелках и серебре, и ему идёт. Ему всё идёт. Даже исчезновение — вон как его снимок украшал фонарные столбы, превращая Курай Дэнсетсу в самую мрачную фотовыставку. У безвозмездной потери особая эстетика, несколько похожая на подвенечную: это чувство теперь с тобой навечно. В горе и в радости, в богатстве и бедности, в болезни и здравии. Пока смерть не разлучит вас. А теперь поцелуйте невесту и захлебнитесь горечью её губ. Акааши снова понимает: он любит Бокуто по-страшному. Неправильно. Искажённо. Его любовь — чудовище на дне океана, затаившийся во тьме монстр, Кракен с мрачными длинными щупами. Его любовь может утопить корабль, попытавшись его обнять. — Я не устал, — говорит он так, словно не спал три дня кряду. — Я просто не вижу смысла идти дальше. Мы проходили этот пруд как минимум двадцать раз. — Может, тогда попробуем залезть в него? Вдруг это работает в обе стороны. Как портал. Это же логично, да? Акааши задумчиво кивает. И впрямь. Логично. Бокуто светится осознанием собственной правоты. Закрывайте атомные электростанции. Выкорчёвывайте из земли ветряки. Снимайте с крыш солнечные панели. Вопрос возобновляемой энергии решён. Просто заставьте Бокуто Котаро улыбаться. Они подходят к пруду, заглядывают в него деловито и критически, словно их как экспертов по ландшафтному дизайну попросили оценить его с точки зрения композиции. «Пропорциям недостаёт изящества. Цветовая гамма скучна и однотипна. Налицо вопиющее несоответствие принципам фэншуя: вода стоячая, энергия «ци» не направлена и лишена движения. В общем, лужа лужей. Осушайте». Вода вдруг содрогается лёгкой рябью, и Акааши невольно вспоминает голос со дна колодца. — Бокуто-сан, а вы звали меня отсюда? С этой стороны. — Что? — Ничего. Забудьте. Они продолжают глядеть в отблески тёмной воды. — «Если долго смотреть в бездну, то бездна тоже начнёт смотреть в тебя», — цитирует Акааши Ницше, а Бокуто в ответ лишь смешливо фыркает: — Тоже мне бездна! Да тут максимум по колено. И он браво шагает в пруд, даже не думая разуваться, пока Акааши аккуратно расшнуровывает свои ботинки. Во все стороны летят брызги, несколько из них даже попадает Акааши в лицо. — Ну, — говорит Бокуто. Довольный. Ему, видите ли, бездна по колено. Небо по плечо. Облака, наверное, путаются в его волосах, как выдохнутый поцелуем в висок сигаретный дым. — Я же говорил. Акааши смотрит на него — дурашливо улыбающегося, с расползающимися по джинсам мокрыми пятнами, упирающегося руками в бока — посреди ожившего ночного кошмара, посреди тёмного зловещего леса, посреди мрачного смутного мира, где нет ни звёзд, ни времени, ни выхода. Зато есть Бокуто. И это уравнивает чаши весов. — Вылезайте, Бокуто-сан. Нет в этом пруду никакого портала, — говорит Акааши, думая о том, что кто бы ни затащил его в колодец, тот знатно переборщил со всеми этими спецэффектами в виде руки на горле: он бы и сам туда прыгнул. Ласточкой. — Погоди, надо проверить наверняка. Вдруг это работает, только если полностью окунуться? — и Бокуто садится в пруд — Акааши даже не успевает остановить его. Да и что бы он сказал? «Не стоит вам вымокать до нитки, Бокуто-сан. Никакие порталы не стоят того, чтобы вы простыли»? Да уж, выживальщик из него явно никудышный. Наверное, это какой-то генетический дефект. Ошибка сборки. Взбунтовавшаяся мозжечковая миндалина, вместо инстинкта самосохранения решившая отвечать за инстинкт бокутосохранения. Кейджи думает: будь он Робинзоном Крузо, застрявшим на острове, обустраивать там быт имело бы смысл исключительно ради Бокуто в роли Пятницы. А если бы Котаро решил вместо Беара Гриллса снимать «Выжить любой ценой», Акааши пришлось бы стать оператором, чтобы вытаскивать его из передряг. Бокуто ложится в воду, не жалея ни себя, ни одежду, и это почти искусство. Это почти «Офелия» Джона Эверетта Милле. Акааши уверен, что запечатли он этот момент красками на холсте, картину бы повесили в Токийском национальном музее, и толпа перед ней собиралась бы не меньше, чем возле полотен да Винчи в Лувре, и даже больше, потому что улыбка Мона Лизы меркнет в сравнении с улыбкой Бокуто, лежащего в тёмной холодной воде. «Чему вы улыбаетесь, господи, ну чему?..» У Акааши, однако, нет ни красок, ни таланта к живописи, у него есть только слова и любовь. И он смешивает их в усталом вдохе: — Вставайте, Бокуто-сан. Эта лужа недостойна того, чтобы вы в ней тонули. Бокуто это почему-то кажется смешным. Он встаёт, отряхивается по-звериному и, сопровождая каждый шаг громкими всплесками, бредёт к берегу. Акааши уверен: этот парень и Тихий Океан перешёл бы вброд, дай ему только волю. Котаро меж тем убирает мокрые волосы со лба таким сексуальным жестом, словно сзади него лазурные волны вместо заболоченного пруда, а под ногами не прелые листья, а горячий песок. Акааши поражается этой удивительной способности превращать ночной кошмар в пляжную серию романтической комедии. — А где же тогда мне можно тонуть? — спрашивает Бокуто, и из-за лукавого отблеска в медовых глазах Кейджи чудится, что он флиртует. — Озеро Масюко, например, достойно моего утопления? «Даже Лох-Несс, даже Байкал, даже Каспийское море и Марианская впадина, — думает Акааши, — не удостоятся этой чести. Не в мою смену». — Лучше бы вам, Бокуто-сан, не тонуть вовсе, — замечает Акааши спокойно. Котаро снова смеётся, разбавляя зловещую тишину вокруг своим мягким и глубоким тембром. Снимает с себя прилипшую тину, отряхивается от мокрых листьев, выпутывается из непонятного мотка красных нитей. Стоп. Красных нитей? Акааши поднимает небрежно отброшенный Бокуто комок, и в глубинах памяти вспыхивает узнавание. Но разве он когда-то?.. Нет. Не может быть. Не может ведь, так?.. Кейджи тянет за уходящий под лиственный ковёр конец, и из-под вороха иголок и гнилья поднимается красная нить. Он тянет дальше, и поросшие мхом корни, словно нехотя, выпускают пряжу. Конец её где-то там, за деревьями, и Акааши, как завороженный, идёт по следу. Прочь от пруда, прочь от тропы. — О-хо! — Бокуто переходит на шёпот, словно происходящее слишком важно и хрупко, словно один громкий звук — и ниточка рассыпется у Акааши в руках. — Думаешь, она выведет нас? Это как в лабиринте, да? Кейджи молчит, потому что точно знает, что никуда она их не выведет. Потому что точно знает, кто её оставил. Он даже знает, что это не просто нить, это — распущенный красный шарф. Его Хината Шоё получил в подарок, и портить его таким безжалостным образом ему жутко не хотелось. «Но прикинув в уме, за что он получит от Тсукишимы больше: за испоганенный шарф или за столь идиотский способ умереть, Шоё решается на подобное кощунство. Конец алой нити он привязывает к дереву и сходит с тропинки, которая путала его, снова и снова выводя к одному и тому же месту. С каждым его шагом шарф теряет в длине, но Хинату почему-то даже греет мысль о том, что именно подарок Тсукишимы выведет его из этого места. Шоё пока не знает: ни одного шарфа не хватит, чтобы выйти из Бессонного Леса». Строчки, давным-давно записанные им в чёрный блокнот, всплывают в голове Акааши вспухшими утопленниками. Он помнит, чем кончится эта история. Он сам её придумал. И всё же, когда они натыкаются на густые заросли, он замирает и сглатывает вязкий холодный страх. Нить, выцветшая и грязная, но всё ещё алая, уходит в щель между плотно сплетённых ветвей. Бокуто снова идёт напролом, но на этот раз Акааши успевает его одёрнуть. Схватить за мокрый рукав, предупреждающе мотнуть головой: — Не ломай. — Почему? — удивляется Котаро. Он, конечно же, не понимает в происходящем ровным счётом ничего. Кейджи тоже не понимает, но их непонимание разное. У первого от незнания, у второго — напротив. — Им будет больно. — Деревьям? Да брось, это же, ну… Просто деревья. «Нет, — думает Акааши. — Не просто». Но не знает, где взять слова, чтобы объяснить: когда Хината Шоё попробовал пробраться через эти заросли, ломая ветви, они начали кровоточить. Лес наполнился жалобным, болезненным скрипом. Угрожающе зашептали листья: «Ты не уйдёшь. Не уйдёшь. Не уйдёшь…» Наверное, проще показать. И Акааши тянет руку к шершавому стволу, гладит его, извиняясь, и аккуратно, неохотно сковыривает кусочек коры — совсем немного. На ощупь она как засохшая кожа у краёв разодранной коленки. Как обветренные губы или заусенцы на пальцах. Из ранки проступает красное, вязкое — капиллярно, маленькими бусинками. Листья что-то шепчут возмущённо на своём наречии. Пока что просто ворчат. Бокуто касается оголённого участка ствола, и на пальцах его остаётся яркий след. — Это… кровь? Но как?.. И откуда ты?.. — Я пока не уверен, — обрывает его Акааши. — Давай попробуем найти другой путь. У Бокуто в голове миллион вопросов, это видно по его бровям, по его глазам, расширенным не только в удивлении, но и в ожидании: не пропустить бы новых чудес. Они пробираются через терновник, царапающий руки и рвущий одежду. Странно: тернии есть, а звёзд нет. Их будто выкололи из неба, чтобы не подсматривали. Выклевали. Бокуто с Акааши идут медленно, выверяя движения, взвешивая касания, проглатывая звуки. Они стараются не потревожить сухие мёртвые ветки, а живые и гибкие сами расползаются, уступая им дорогу. С каждым шагом тьма обнимает их плотнее и трепетнее, словно не хочет отпускать. В этой части леса они ещё не были. Terra Incognita, навечно остающаяся таковой, потому что нет никого, кто мог бы поведать, что там, по ту сторону тьмы. Нет никого, кто бы вернулся отсюда живым. — Акааши… Кейджи вздрагивает, не сразу понимая, что этот шёпот из-за спины принадлежит Бокуто. Листья вокруг подхватывают мягкие отзвуки его голоса: «Акааши… Акааши… Акааши…» — Что такое, Бокуто-сан? Он не видит Котаро, но чувствует его где-то рядом, как чувствуется присутствие за спиной, когда ночью, выключив свет, спешишь добраться до кровати. Тьма кругом настолько плотная, что, закрыв глаза, не ощутишь разницу. — Тебе тоже кажется, что кругом… люди? Их очень много. И все они смотрят на нас. — Они не причинят нам зла, — говорит Кейджи, но запинается на полуслове, потому что нечто тёплое и сухое касается его локтя, на ощупь спускается ниже и плотно обхватывает ладонь. И куда легче поверить в то, что это кто-то третий, четвёртый или пятый, это кто-то из темноты. Куда легче поверить в то, что ему конец, чем осознать: это Бокуто взял его за руку. Потому что это куда страшнее, чем тьма вокруг, куда страшнее крови на изломе ветки, куда страшнее бездонного колодца, бесконечного леса. Это шесть лет тоски и боли, вдавленные поршнем шприца внутривенно. Это шесть лет шизофренических надежд, отпущенными грехами слетающих с губ вместе со вздохом. Жар и онемение пульсируют в пальцах, растекаются от ладони к локтю, к плечу. «Левая рука, — беспорядочно думает Акааши, — левая рука ближе к сердцу, яд распространится быстрее, агония неизбежна». И в следующее мгновение действительно доходит. Смертоносным кубиком воздуха в капельнице, поднимающимся по артерии и останавливающим сердцебиение. Иногда кислород губителен. Иногда держать кого-то за руку хуже смерти. И лучше жизни. — Вам страшно, Бокуто-сан? — спрашивает Акааши дрожащим голосом. — Я думал, тебе страшно, — шепчет Бокуто в ответ. Кейджи действительно страшно, что если Бокуто отпустит его ладонь, то ничто больше не удержит его душу на земле. Пусть летит, свободная, в открытый космос. Поэтому он говорит: — Совсем немного. И они идут дальше, скованные касанием, сплавленные адреналином. Из тьмы на них смотрят деревья, но Акааши не боится ни мрака, ни взглядов. Бессонный Лес полон потерянных душ, которые не могут ни жить, ни умереть. Которые не знают отдыха и сна. Всё, что им остаётся — смотреть на несчастных путников, болезненно стонать, когда их хрупкие кости ломаются сухими ветвями, и пытаться предупредить: «Ты не уйдёшь, не уйдёшь, не уйдёшь…» Но Кейджи совсем не страшно. У него иммунитет. Он не боится остаться навсегда в этом выдуманном мире на дне старого колодца. Вечность с Бокуто Котаро? Дайте две. В этой тьме нет ничего, что может выбить Акааши из колеи, кроме пальцев Бокуто, сплетённых с его собственными. Потому что всё самое страшное уже случилось шесть лет назад, и теперь его могут разорвать когтями дикие звери, вороны могут выклевать его сердце, корни деревьев могут утащить его под землю, ростками проникая в лёгкие. И это будет даже вполовину не так ужасно, как проснуться утром с мыслью о том, что Бокуто не проснулся. И не проснётся уже никогда. Тьма начинает рассеиваться. Котаро энергично оглядывается по сторонам, и в его взгляде плещется удивление: — Да ведь тут никого нет! Но я… Я точно чувствовал все эти взгляды! И чьё-то присутствие. Я даже слышал их дыхание! Но здесь только деревья. — Да, — соглашается Акааши. — Только деревья. Нитка в его руках вдруг натягивается, словно кто-то её дёрнул — вяло, из последних сил. — Идём скорее! — поторапливает Бокуто и тянет его за собой. И они бегут. Не разжимая рук. Акааши думает, что действительно давно не бегал, а ещё — что он отлично понимает Данте, так же заблудившегося в лесу, а после спустившегося в Ад за Беатриче. Понимает Орфея, снизошедшего в Аид за Эвридикой. Если бы Акааши знал, что всё, что нужно для того, чтобы вернуть Бокуто — это нырнуть в колодец, он сделал бы это ещё тогда, в день после бури, когда люди, разбуженные насмешливым солнцем, стали выползать из домов и подсчитывать ущерб. Считать потери. Звонить в страховые агентства из-за погребённых под буреломом машин. Выбитых окон. Сорванных крыш. И когда только одна семья в городе не беспокоилась ни о новенькой Ауди, придавленной стволом дерева, ни о протёкшем из-за аварии с электричеством холодильнике. Когда мать Бокуто обзванивала его друзей, а отец — больницы. Когда полицейский пришёл в их дом и опрометчиво заверил, что их сын обязательно найдётся. Если бы Акааши тогда знал, как его вернуть, он не стал бы медлить ни секунды. Данте может пойти нахер со своим просветлением и раем — Акааши нужен один лишь Бокуто. Орфей идёт к чёрту следом — Акааши никогда бы не оглянулся, если бы от этого зависела жизнь Котаро. Даже на Гильгамеша, которому боги позволили пообщаться с духом Энкиду, после того как тот провалился в подземный мир, Акааши злится: знай он, где Бокуто, вытащил бы несмотря ни на что. И сейчас вытащит. Они выйдут из этого леса вместе или никак. А останутся здесь — ну и пусть. Разобьют лагерь у пруда, будут лежать рядом без сна и смотреть на незнакомые звёзды. Придумают названия новым созвездиям: Глаза Филина, Колодец, Хребты Безумия… Как минимум десяти новым звёздным узорам Акааши даст имя Котаро. Ни голод, ни ветер, ни дождь не нарушит их покой. Вместо «Доброго утра» они будут желать друг другу «Доброго безвременья». Даже пруд у них есть, чтобы в нём иногда купаться. Да, они славно заживут здесь вдвоём. Очень славно. Нить в руках снова натягивается, привлекая внимание, и они ускоряют бег. — Смотри! — вдруг Бокуто останавливается, но тут же срывается с места, на этот раз всё же отпуская Акааши. Руке становится холодно и неуютно, будто сняли перчатку. Вместе с кожей. Кейджи подходит неспешно, потому что подходить на самом деле не хочется. Там, за деревьями, их не ждёт ничего хорошего. Потому что алая нить не спасла Хинату Шоё. Он не покинул Бессонный Лес. Он остался в нём навечно. Потому что у страшных историй не может быть хороших концовок. Акааши считал так в семнадцать, и с тех пор мало что поменялось. Бокуто, например, совсем не поменялся. Ему до сих пор восемнадцать, технически он младше Кейджи на пять лет, но рядом с ним Акааши чувствует себя влюблённым школьником: Бокуто Котаро берёт его за руку — и весь мир теряет очертания. — Эй, парень! Парень, очнись! Акааши! Тут мальчишка! Акаа-а-а-аши! Скорее иди сюда! Хината Шоё, свернувшись калачиком, лежит в прелых листьях, и тело его прочно сковано корнями — издалека кажется, что оно вросло в землю. Его обвивают заросли, переплетаясь, уходя ввысь, взрываясь там рыжей-рыжей кроной. Бокуто хлопает его по щекам, и деревья вокруг шумят, то ли подбадривая, то ли предостерегая. Хината почти стал одним из них. Почти. Но нечто удерживало его здесь в человеческом обличье, нечто мешало ему навечно стать частью Бессонного Леса. Одеревеневшая рука сжимает красную нить — вот и всё, что осталось от шарфа. — А ну отпусти его! Грёбанная растопка! — Бокуто зло выдёргивает из земли корни, и те начинают извиваться, уползать пугливо. — Акааши, помоги, ну же! И Кейджи отмирает. Тоже садится рядом, аккуратно высвобождает холодную руку мальчика из цепкой хватки зарослей. Он живой, из плоти, костей и крови. Он — тот, кого Акааши выдумал шесть лет назад, — жи-вой. Бокуто ломает ветви, рвёт ростки, но из них не течёт густое и красное. В них пока нет крови, потому что Хината ещё не сдался. Котаро вытаскивает его бессознательное тело из древесной вязи, и тут же, как от страшного сна, Шоё просыпается, открывает глаза, бешено смотрит по сторонам и начинает кашлять. Из его глотки вперемешку со слюной и кровью вырываются рыжие листья. Бокуто хлопает его по спине. — Эй, тише, пацан, — успокаивающе говорит он, уже порываясь снять с себя байку, чтобы укрыть Хинату, но вдруг понимая, что она всё ещё мокрая и холодная после купания в пруду. — Ты как? Живой? — Я… Ага. Кажется, — растерянно кивает Шоё, вытирая губы запястьем. — Что произошло? — Походу, ты чуть не стал деревом, малой, — доверительно сообщает Бокуто и сам изумляется тому, что сказал. Хината смотрит на него во все глаза, и Акааши думает: а они чем-то похожи. Неужели он неосознанно писал Шоё с Бокуто? Взял у его личности взаймы эту гиперболизированность? Нет, нет, Хината совсем другой. — Жесть какая-то! — наконец выдыхает мальчишка. — Да вообще! — подхватывает Котаро, но тут же корчит самую довольную свою мину: — Но мы тебя спасли! Можешь звать меня Бокуто-семпай, ха-ха-ха! Он взрывается смехом, а Хината смотрит на него с восхищением, едва ли не в рот заглядывает. Акааши знает точно: это он. Он, и ошибки тут быть не может. Но всё же он спрашивает. Просто, чтобы убедиться: — Как тебя зовут? — Хината Шоё. Ага. Понятно. — Эй, Акааши, ты… Ты чего? — Бокуто подаётся к нему с тревогой, потому что Акааши бледен и растерян. Под его глазами тени. Одно дело — знать, и совершенно другое — услышать. — Боюсь, Бокуто-сан, вы никогда не поверите мне, если я расскажу. — А ты попробуй, — советует Котаро. — Я, знаешь, вообще очень доверчивый. Всему верю, ага. Куроо год меня разводил, что знает семь языков, хотя просто выдавал набор звуков. Я на каждую падающую звезду загадываю желание, в каждый фонтан кидаю монетки. Всё время на гром ору: «Кувабара!», летом воду со льдом не пью, всё детство избегал фоток втроём и расшвыривал свои молочные зубы по крышам. А ещё я только неделю назад узнал, что дождь и убийство муравьёв никак не связаны [1], — шутит он. И это очаровательно, потому что Акааши уверен: как минимум половина из этого правда. Кейджи улыбается и понимает это, только когда на лице Бокуто отражается его улыбка — светлая и искренняя, словно кто-то обнял и шепнул на ухо: «Хэй, мне можно верить. Мне можно всё рассказать». И Акааши говорит: — Когда мне было семнадцать, я придумывал страшные истории и записывал их в чёрную тетрадь…