Именно так

Всякий раз Цзян Чэн поражался, как впервые, какой же Лань Сичэнь огромный. Оттого и быть снизу соглашался редко: потом два-три дня было неудобно ходить, сидеть и вообще жить. Несмотря на ласки, подготовку, чуткость Сичэня, несмотря на все удовольствие, получаемое во время, — после это ощущалось, как будто в задницу вбивали по меньшей мере причальную сваю. Но иногда Цзян Чэну было нужно. Чувствовать, как это огромное упирается в тело горячей бархатистой головкой. Чувствовать, как оно втискивается внутрь, раздвигая плоть, и давить холодный страх, трепещущий под ребрами: не поместится же! разорвет же! Вздрагивать всем телом, в состоянии только неглубоко дышать, чувствуя, как немеют руки и ноги, пока нутро заполняет жаркое и твердое и движется, ох, движется, рассыпая по венам жгучие искры… Если б делать это чаще, возможно, он привык бы: научился легче принимать, управлять дыханием, делать что-нибудь в ответ. Цзян Чэн не хотел привыкать. Он хотел вот так: туго, трудно, с привкусом смертного ужаса и беспомощности. И немного — унижения. В комнате, где они встречались с Сичэнем, были зеркала. Бронзовое и — редкая диковина — стеклянное. Одно «съедало» цвета, другое местами искажало формы, но и того, что оставалось, Цзян Чэну хватало. Сичэнь мог трахать его на весу — у него были нечеловечески сильные руки — или усадив к себе на колени перед зеркалами, так, что было хорошо видно, как погружается в тело Цзян Чэна это… осадное орудие, как выходит обратно — да как это вообще в него помещается?! — и как собственный налитый кровью член шлепает о живот, когда Сичэнь натягивает его на себя особенно резко. Смотреть было сладко и жутко. Особенно если Сичэнь, касаясь его уха губами, шептал что-нибудь вроде «Вы так прекрасны, глава ордена Цзян…» — и глаза у него были при этом черны от вожделения. — Не называй… так! — шипел Цзян Чэн, а в животе закручивался кипящий водоворот постыдного наслаждения. Его, главу великого ордена, имели, трахали, драли как последнюю шлюху, и он сам просил об этом, сам вслух произносил «возьми меня», сам раздвигал ноги, подставляя задние врата длинным сильным пальцам, и не стеснялся стонать, когда от прикосновений там, внутри, по телу катились горячие волны. Он висел в руках Сичэня и видел в зеркалах, как содрогается тело, принимая удары чужого члена, как безвольно болтаются ноги и как руки шарят в воздухе, не находя опоры. И сам Сичэнь, без лобной ленты — он снимал ее первым делом, входя в эту комнату — совсем не похожий на мягкого и дружелюбного главу Лань, а скорее на демона, принявшего этот облик, выглядел в отражении еще больше и мускулистее, чем в реальности. — Ваньинь… — выдыхал Сичэнь, движения его становились чаще и мощнее. Иногда в такие минуты Цзян Чэн кричал, не сдерживаясь, а иной раз ему на губы ложились пальцы, и он вбирал их в рот, сосал и вцеплялся зубами, корчась от невыносимого ощущения, которому не знал названия, которое хотелось прекратить и в то же время длить вечно. Порой он кончал, не прикасаясь к себе, а случалось, что хватало своей или Сичэня ладони на члене — не сжать, просто дотронуться. Бочка для купания в комнате стояла отменная, туда не то что двое — пятеро взрослых мужчин уместилось бы при необходимости. Цзян Чэн позволял Сичэню отнести его туда, вымыть — и почти что трахнуть вторично, пальцами, избавляя от семени, оставшегося внутри. Чаще всего они расходились сразу же: у двоих глав орденов всегда мало свободного времени. Изредка — могли позволить себе стражу-другую отдыха на просторной постели, обнявшись, но не ласкаясь. Они ни разу не целовались. Никогда даже не пытались обмениваться энергиями. Они не были спутниками на стезе. Просто время от времени сходились на ложе, не вспоминая об этом за пределами комнаты. Цзян Чэна все устраивало. Он не задавал вопросов, полагая, что если бы что-то не устраивало Лань Сичэня, он просто не присылал бы раз в несколько лун коротких записок на бумаге с золоченым краем — и не принимал бы таких же от Цзян Чэна. — В другой раз я сверху, — предупреждал он иногда, стараясь, чтобы не слишком сипело сорванное криком горло. Лань Сичэнь улыбался ему: — Как ты пожелаешь, — повязывая лобную ленту, превращавшую его из демона похоти обратно в безупречного и доброжелательного главу ордена Лань. Когда-то это пожелание оставалось неизменным до следующего раза, бывало, что и менялось, а еще Цзян Чэн думал, что когда-нибудь наберется смелости и попросит Сичэня отыметь его в рот. Если, конечно, вообще сможет так разинуть рот. Когда-нибудь. Наверное, не в следующий раз.