«Сон разума рождает чудовищ»

— У тебя не получится. Нихер-р-ра у тебя не выйдет! — Тони, хоть и наполовину, но южанин, и поэтому певуче и музыкально тянет слова и чуток шепелявит, глотает окончания. Особенно сейчас. Размыто, нечетко. Он чертовски пьян, но, как всегда, звучит вполне вразумительно. Как я его упустил-то? Всего лишь отлить отлучился — и на тебе. — Он тебя не подпустит. Не впустит на свою территорию. Ну-у в личностное э-э-э, в свой мир... Близость, понимаешь? Её не случится. Не больше, чем потребуют лёгкие отношения между любовниками. Секс без привязанности и обязательств. Никаких обещаний, признаний и прочего, как он выразился как-то раз, «слащавого дерьма». Всё это ему ни к чему. Отношения, Кейн, он строит их лишь в одностороннем порядке. Ты для него, но не он для тебя. Алекс может много говорить о себе, но ты никогда не узнаешь, что он чувствует, что у него внутри, а ему наплевать на то, что внутри у тебя. Мда-а. Некоторых людей мы впускаем в свое сердце, но очень немногих — в душу.       Тони, похоже, не прочь пофилософствовать. Что ж, я совершенно не против послушать, и он, заметив мой интерес, продолжает, покачиваясь на барном стуле: — Допуск к сердцу, понимаешь ли, Кейн, — процесс обратимый в некоторой степени. Ты можешь в сердце впустить, а можешь и выпереть из него. В этом конусообразном полом мышечном органе, как правило, есть место родным людям. Семье, друзьям. В венозном, так сказать, отделе. Любимый занимает в нём место особое. Он как бы в другом желудочке, в артериальном, но он тоже там. Поэтому в течение жизни побывать в твоём сердце могут много людей, а вот в душе — лишь единицы, и они там останутся навсегда. Даже после смерти. — Тони икнул и продолжил, неспешно, задумчиво, крутя очередной shot glass в пальцах и рассматривая янтарное содержимое на просвет: — Говорят привычно, что, полюбив, отдаёшь своё сердце любимому по собственной воле. Это с Тёрнером не работает. — Пф-ф-ф, — Кастильо вдруг дурашливо пожимает плечами. — Вот смотри.       Он вытягивает ладонь, неверно плавающую передо мной в обманчивом дёрганом свете кабацкого неона. — Вот так он их забирает... — и мужчина раскрывает ладонь передо мной, разворачивает веером пальцы и вдруг, стремительно резко, будто вовсе не пьян, вывернув кисть, сжимает пальцы в кулак, словно ловит упавшее яблоко. — Хоп! И твоё сердце уже не твоё. Это уже его сердце. Понял?       Энтони хмыкает пьяно, но я вижу, что он в себе. Думает что-то и пить, похоже, больше не собирается. Я, как ни странно, ему благодарен. Благодарен за то, что он ещё со мной говорит, а не пытается бить мне лицо и тело в подворотне. — Сердце — это сердце. Что с ним может статься? — продолжает Кастильо, и я вижу тоску и пустоту в его затуманенном взгляде. — Максимум — разобьётся от боли, остановится, снова забьётся... Прежним оно не будет, но жить позволит. Со временем зарубцуются раны, и можно будет снова кого-нибудь в него впустить... Потом...       Тони как будто трезвеет мгновенно и разом мрачнеет. Хмурит тёмные брови. А я потерял внезапно нить его мысли. — Потом, Майлз, когда он получит, что хочет, и решит избавиться от тебя...       Кастильо разжимает медленно пальцы и с интересом разглядывает то, что как будто лежит у него на ладони, переворачивает руку ладонью вниз и следит взглядом за кажущимися ошмётками крови и плоти, упавшими на пол. Долго молчит, рассматривая валяющийся под ногами воспетый поэтами полудохлый, пытающийся трепыхаться, как рыба на прибрежном песке, человеческий орган. И человек этот, чьё сердце сейчас умирает, как раненая гордая птица, — он сам. — А душа — это серьёзнее, — продолжает мужчина неспешно и монотонно свой монолог. У меня возникает чувство, что это последний наш с ним разговор, и я внимателен как никогда. — Душа — это ты целиком и полностью. В ней столько всего и столько... не самого приятного, личного, что открыть её другому человеку — смерти подобно, но так восхитительно, так прекрасно, так сказочно... Не вздумай открыть ему душу! Впустить в неё.       Тони вдруг хлопнул с силой ладонью по барной столешнице. Бадди глянул, но сделал вид, что всё как всегда. — Я никогда так не чувствовал и никогда не был таким живым, — Тони смотрит задумчиво в стену. — И мне никогда не было так нестерпимо мучительно. Забери его, Кейн, — просит сильный мужчина, — забери его наконец. Освободи меня. Я устал. Сам я не смогу. Помоги мне.       Тони красив, как бог, и разбивает на крохотные осколки все принятые обществом стереотипы об итальянцах с юга. Высокий, подтянутый, знающий три языка, несостоявшийся из-за травмы, но потенциальный Том Брэди американского футбола, мечта любой или любого... — Он генетический эгоист. — Тони мотнуло в сторону, и я хотел его поддержать, но он, тряхнув отросшей жгуче-масляной цвета эбано челкой и запустив пальцы в шикарные кудри, упрямо продолжил: — Ненавижу это грёбаное рождество. Не-на-ви-жу. Жил бы сейчас с родными в Нор-р-тгемп-п-п-тоншире.       Кастильо смеётся довольно. Он выговорил это, хоть и с трудом, а сейчас продолжает: — В милом доме на склоне холма в Уэллингборо. Пил бы с отцом рубиновый эль в старинном семейном пабе. Ёлку бы нарядил. Нянчился б с оравой детей и любил бы свою сеньориту. — Тони пьяно мечтательно улыбается, но во взгляде плещется боль и чернеет тоска. — Кейн, я даже свалить не могу, пр-р-редставляешь? — Кастильо снова икнул. — Знаю давно, что вы трахаете друг друга, а оставить его не могу. Сука я бесхребетная.       Тони упёрся локтем в столешницу, уложил подбородок в ладонь ненадёжной с виду руки и посмотрел на меня. — Он тебя тоже имеет? — Энтони хохотнул. — Как ты понял, я сейчас не о сексе.       Я помалкиваю поначалу. Тони мне нравится, мы почти стали друзьями, но это почти... — Он не хочет, — вырывается у меня откровенное против воли. Но видя искреннюю заинтересованность, что удивительно, я продолжаю: — Не хочет быть так близко ко мне. Не хочет переезжать, хоть я знаю, что вы не спите. Я ни черта не понимаю. Не знаю, что делать. — А ничего! — Кастильо усмехается немного надменно. Словно имеет на это право. И, похоже, это право есть у него. — Ничего ты не сможешь. Вот в чём вся херня-то. Ему у меня хорошо. Удобно. Это же Алекс. Он как ветер — его никто не удержит. Он удержит любого. Знаешь, Майлз? Я поначалу не догадался. Знал, что ты птица другого полёта, но льстил себе и обманывался. Решил, что для тебя что-то значу. А потом он пришёл как-то, и я сразу понял, что я идиот. Ты меня поимел. Так же, как делает это он постоянно.       Тони махом закинулся виски и со стуком вдарил шотом о барную стойку. — Идите вы оба. Хватит с меня. ***** МАЙЛЗ — Да-а! — Он меня любит. Во мне больше не копошатся сомнения. Больше нечему жрать меня изнутри. — Ма-а-а. — И это тянущее щемящее чувство в груди. Невозможно не любя так отдавать себя. — Ма-а, да-а-а. — Волна жара и кровоточащие раны внутри. — О-о. — В сердце удар и пропущенных пара, а может и три. — Ну же, Ма-а. — И я готов целовать ему пальцы или сжать их так сильно.       Кастильо был прав. Впустить в душу действительно смерти подобно, невозможно отчаянно больно, но так хорошо.       Он подарил мне недавно то, что посадило меня, как зверя, на цепь. Он подарил мне кольцо. Вместе с ним подарил мне надежду и забрал меня у меня. Сердце уже было отдано, но ему оказалось этого мало. Забрать мою душу у него получилось легко. — Майлз!       Я целую его и наконец позволяю вздохнуть. Он так нежен со мною сегодня, словно знает что-то, что дух из меня вынет, но старается вида не показать. Я чувствую это. Александр не приверженец долгих прелюдий. Он, как правило, прёт напролом. Ласки и нежности — не про него. "Кейн, хватит размазывать кашу! Остынет. Возьми уже, а лучше дай мне", — вот, что я услышал из этого пошло-бесстыдного рта в наш первый раз. И я отдался. Не смог устоять, да и не хотел, если уж не врать себе. Он был неуправляемо яростен, как смерч, и я покорился, и мне понравилось. Так зашло, что я никогда не настаивал, но получал. Иногда. Когда он хандрил и был в каком-то другом настроении, в задумчиво-тихом. Отнюдь не томном. Он позволял мне любить его в эти моменты так, как хотелось именно мне. Может, он приручал меня? Может, ему было плохо? Скорее второе. Ему было страшно, наверное, и он искал защиты, заботы. Ну, как уж умел, отдавая мне своё тело. И я любил его. Вовсе не трахал, не всовывал и не имел. Я любил.       Он привык доминировать, брать и управлять ситуацией в целом. Не то, чтобы он не получал удовольствия, будучи подо мной, но... И это большое «но» — заглавными буквами. Он по натуре своей не умел подчиняться. Или позволить себе не позволял. Не решался. А сегодня вот сделал.       Он хочет оставить меня. Он уходит. Он со мною прощается прямо сейчас. — Что, Алекс? Что?! — Я уезжаю. Надолго. Возможно, и навсегда. — Он, явно волнуясь, поглаживает моё лицо нервными сильными пальцами с неожидаемо грубой кожей мозолей на каждой подушечке. — Ты что?! Ты что делаешь? — У меня... в общем, проблемы. — Ты что-то сделал? Алекс! Опять?! — Ма-а, — лихорадочный шепот, — я всё разрулю. Послушай. Послушай, я всё верну. Мне нужно всего лишь время, ну и удача бы не помеша- — Нет!!! — ору я на него, как жлоб на ярмарке. Терпение... но где его взять? — Александр, — я выдыхаю, пытаясь изо всех сил успокоиться, — без меня ты никуда с места не двинешься. Do you understand me, moron? Аsshole? Stupid jerk!       И он сдувается и лишь кивает. — Кому и сколько. — Мой тон непреклонен и непререкаем. Алекс хмурится, ёрзает, трёт морщинку над переносицей. Он отвечать явно не хочет, но мне посрать в данный момент на его личные муки. Вытрясу, сука, то, что мне нужно. Он знает. Я почти («почти» получается теперь постоянно — я ж встретил Тёрнера) всегда получаю... Я получал всегда то, что хочу. Как он там говорил? Алмаз алмазом режется, вор вором, плут плутом? И не ошибся. Именно так. — Джейдену Муру. Четыреста тысяч, — он косит в сторону, мразь такая, — должен отдать?       Я замолкаю многозначительно. Он не отвертится. Знаю. — Шестьсот пятьдесят неделю назад. — Ал! Ты охуел? Ты ждал, когда тебе яйца отрежут? Звони ему срочно. Я заплачу.       Блять. Я почти в панике. Вот же урод. Как он находит таких редких козлов? Вот как умный, талантливый, тонкий, изнеженный, почти юный так всегда обсирается? Не дурак же. Ну как?