Не гаси свечу

       Возможно эта история должна начаться так, как по своему обыкновению начинаются все детские сказки — со слов «Давным-давно…в некотором царстве, в некотором государстве…», за чем последует долгий пересказ моей совершенно естественной эльфийской жизни, начиная от самого ее зачатия во времена столь древние, что не осталось уже ни единого смертного, который бы их еще помнил.       А, может, мне следовало бы начать с обычаев и привычек лесного народа, проводивших свою жизнь в гармонии с природой, единении духа с телом, искусстве да медицине, посвящая рассказу не менее недели, чтобы не пропустить ни единой мелочи из бытия благородных бессмертных.       Сам я лично охотно бы начал эту историю с рассказа о ярчайшем периоде моей вечной жизни, о Войне Кольца и его Братстве. Я бы мог рассказывать о нем бесконечно, вкладывая все тепло, которое от меня еще осталось в каждое слово, в каждый вздох и в каждый звук. Я бы рассказал, как те чудесные и в то же время страшнейшие времена меня изменили и как многому научили. Я узнал, что такое страдания и горе. Я узнал, что есть настоящий страх, и чем он отличается от того чувства, когда ты просто звездной ночью испугался причудливых теней на стенах в своей комнате. Я узнал, что есть настоящая Тьма, и научился ее побеждать. Я испытал истинную боль, такую сильную, что множество раз мне хотелось умереть, навсегда отдавшись Чертогам Мандоса. Я познал грусть и тоску, от которой сердце разрывалось на части ежедневно, ежеминутно, не давая мне покоя многие — многие дни и ночи. Я понял, что есть на самом деле Зло, и тысячу раз сопротивлялся ему внутри себя тоже. Я прошел бесчисленное количество сражений, видел смерть и муки славных мужей. И даже сообщал об этом их, с нетерпением ожидающих своих супругов и отцов с войны, женам и детям. Я говорил о смерти, глядя им в глаза, наполненные невинным светом, и наблюдал, как он в считанные мгновения угасал навечно. В те минуты невидимые копья пронзали насквозь не только их сердца, но и мое тоже, мало помалу превращая его в камень. Было очень тяжело и больно. Все мы выстрадали невыносимые потери, пережили страх и жестокость. Мы все чего-то лишились. Но кроме плохого я познал также и много хорошего. Я узнал, что такое преданность и сострадание. Честь и отвага. Доблесть и самопожертвование. Я научился доброте и жалости, и осознал всю ценность жизни. Я стал более терпелив и мягок, но что самое важное — я обрел Друзей. Друзей с большой буквы. Это они научили меня всему доброму, и они выжгли вечный след в моем холодном сердце. Они подарили мне ту лучшую версию себя и один за другим, прожив свою долгую, но не такую, как у эльфов, славную жизнь в любви и почете, вскоре оставили этот мир. Иногда я, обреченный на неумолимые страдания в одиночестве, которого никто не мог понять, думал, что и сам умер, но гораздо раньше, чем кто-то из Братства. Порою мне казалось, что какая-то часть меня, та, где спрятана душа и сердце, та, в которой томилась жизнь, осталась где-то на поле битвы в одном из сражений почивать среди остальных мертвых тел храбрых воинов. Порою мне думалось, что я давно уже умер, превратившись в призрака, а теперь лишь бесцельно бродил по земле.       Самым последним меня покинул Гимли. Я помнил наше взаимное презрение в самом начале пути. Но я не заметил часа, когда оно превратилось в прочную родственную связь. Гимли был не просто моим другом. Он стал моим продолжением, моим смыслом, моим всем. Но и он ушел. И я в полной мере осознал проклятие эльфийской вечности.       У меня оставался лишь холодный, черствый отец, так редко даривший родительское тепло. Я не помнил ни единого момента без обжигающего льда и расстояния, на котором всегда держал меня Трандуил, ни на минуту не позволяя забыть, что он не только мой отец, но в первую очередь король, а я всего лишь тот, кто должен подчиняться и лишь потом уже родной сын. Трандуила называли грубияном — бессердечным, жестоким и равнодушным ко всему живому, кроме себя самого. Я тоже так считал, но перестал, вернувшись к нему в Лихолесье после того, как Кольцо Всевластия сгинуло навеки. И тогда я вдруг задался вопросом: а что, если отец всю свою любовь когда-то отдал моей матери, не оставив ничего даже для меня? Ведь лишь о ней единственной он отзывался, как о самом прекрасном сокровище в мире. Что, если отец все это время просто глубоко страдал и горевал по своей жене? И печаль эта поглотила его настолько, что не оставила места для других чувств даже к собственному сыну? Я ведь раньше никогда о том не задумывался. Я не знал свою мать, как знал ее Трандуил. И не успел полюбить ее, как любил он, ведь она отплыла в Валинор почти сразу после моего появления на свет. И я никогда не испытывал к ней ни единого теплого чувства. Я вообще ничего к ней не чувствовал, разве что злился порою, ведь она меня жестоко бросила, даже не позволив запечатлить в памяти ее светлый образ. Потому я никогда по матери не скучал, и не понимал, как можно. Она казалась мне чужой, посторонней, какой-то другой женщиной, былой королевой из прошлого. Но совершенно точно необычной, раз она одна смогла овладеть сердцем короля. И я увидел отца в ином свете. Я вдруг осознал, что тот теплый Трандуил, который остался глубоко в моих мечтах, по правде никуда не делся. Просто однажды его тяжело ранили. А он так и не смог оправиться. Но все еще продолжал очень сильно любить меня, как любил всегда. Просто больше не мог показать этого так, как делали другие отцы, а когда показывал — я по глупости своей этого не замечал. Пусть никогда мы и не были столь близкими, коими должны быть сын и родитель, но отец оберегал меня. С самого детства он был моей каменной стеной, защищающей от всех напастей. Он выполнял любые мои прихоти, пусть они хоть сто раз невозможными казались. Я никогда не замечал, что за его «нет» крылся отнюдь не запрет, а лишь теплое отцовское «я не хочу, чтобы тебе сделали плохо». Он правда любил меня. Любил пылко и горячо, и та печаль, которую я привез с собой в Лихолесье, тихо убивала и его тоже.       Трандуил хотел ее забрать. Он пытался. Он делал все, что угодно, чтобы унять мою грусть: мы ходили вместе на лесные прогулки, чего почти никогда не делали прежде. Подолгу разговаривали, делясь сокровенным. Мы занимались искусством и врачеванием. Вместе читали во дворцовой эльфийской библиотеке. Он осторожно представлял мне женщин, как бы невзначай, наивно полагая, что я не замечу этих его убогих намеков. И даже, скрипя зубами, приглашал Гимли в Сумрачный лес, когда тот еще был жив. Мы путешествовали с отцом по всему Средиземью, изредка расправляясь с остатками прислужников Саурона. Отец думал, что я скучаю по битвам. Даже если это и было так, то те несколько выпущенных стрел в глаза одиночным противникам, являлись ничем большим, нежели обычными детскими игрушками. Но это помогло нам действительно сблизиться. А, может, не это. Возможно, дело было в том, что я, наконец, обрел ту мудрость, позволившую мне понять душу собственного отца и осознать, что наши с ним раны глубоко в груди оказались одинаковыми. Но как же, Эру, жаль, что это произошло лишь спустя столетия!       Однако проявление тепла давалось Трандуилу более, чем очень трудно. Я ценил эти попытки и был крайне польщен ими. С отцом я весьма охотно проводил время, когда тот просил. Но все же милее всего для меня оставалась тишина. Бывало, когда отец не успевал затеять новое развлечение, я уходил еще перед рассветом в чащу леса или к реке, или к разрушенной части Дол Гулдур, или еще дальше, потому что собственные грезы приносили моей разраставшейся ране наибольшее успокоение. Я подолгу вспоминал Арагорна. Улыбался, слушая воображаемый голос Гимли. Прокручивал очередные сражения и сотни раз проживал их заново. Считал убитых мною орков и представлял, как убиваю их еще больше, опережая Гимли. Я вспоминал ненавистный мне запах знаменитого табака Мерри и Пиппина и вкус еще не успевшего мне полюбиться эля. Смеялся в мыслях так же заливисто, как и они, поющие веселые песни никогда не унывающего народа из Шира. И мне нравилось говорить с Боромиром. Он делился со мной тем, чем не успел за свою короткую смертную жизнь, и в своем воображении я, наконец, узнал его, как должно было: достойного, полного чести, благородства и отваги человека, чего не успел сделать до его кончины.       Но все становилось невыносимо каждый раз, когда я открывал глаза, возвращаясь в Лихолесье, где, как всегда, ветер ласково шумел, качая зеленые верхушки деревьев над головой. Где, как всегда, сладко заливались песнями птицы. Где, как всегда, ломались под ногами ветки. Где, как всегда, все было как всегда. Но больше не моим.       Отец думал, что я сошел с ума. Я грустно отвечал, что если так, то мое безумие предавало смысл моему существованию, ведь на самом деле беда заключалась в том, что огонь моей жизни постепенно угасал, мучительно и болезненно, и отец, обремененный собственною тоскою, умирал вместе с сыном, не зная, как спасти единственное дитя.       Я же все чаще задумывался о Валиноре. Единственной надеждой на долгожданный покой. Быть может, я даже встретил бы там свою мать, на которую я больше зла не держал, осознав, как непреодолима бывает тяга к бессмертным землям. Интересно, она такая же, как я ее представлял? У нее правда волосы цвета солнца, как рассказывал отец? А глаза действительно сияли подобно двум редким самоцветам? Голос ее такой же тонкий, как журчание молодого ручейка, проснувшегося под снегом ранней весной? Смог бы я полюбить ее, как должен был любить сын свою мать? Или час для того уже прошел?       Меня утешала одна лишь истина: если не Валинор, то Чертоги Мандоса уж точно освободили бы меня от бесконечной тоски, сросшейся с моим сердцем. Потому что как бы отец ни старался, что бы ни делал в своем безумном отчаянии, он не мог мне помочь. Никто и ничего не могло исцелить мое сердце и вытащить меня из той пропасти, в которую я упал. Даже внезапно появившийся в Лихолесье найдёныш. Она назвалась Гвэлвен, ее нашли у истока реки Андуин, когда белый свет звезд, священный для каждого из лесного народа, отчаянно боролся с ночным мраком, не позволяя тьме поглотить мир полностью. Она даже не была эльфом, а наткнувшиеся на нее стражи Чернолесья и вовсе приняли ее за юного полурослика — такой непохожей на нас казалась Гвэлвен. Я тоже так подумал, узрев издалека маленький рост — намного меньше, чем у эльфов в ее тогдашнем пятидесятилетнем возрасте и уж тем более у людей, которые и вовсе телом вытягивались быстрее, нежели мы — благородный народ. Ее короткие темные волосы, мелкими кольцами так неаккуратно закрывающие острые уши, ниспадая на сутулые плечи, точно как у полурослика, тяжелый шаг и простота ее образа — все, казалось бы, кричало о том, что в Гвэлвен нет ни капли эльфийской крови, однако видел я в ее лице нечто другое, чистое и благородное, какое-то ничтожное, бесконечно далекое, но все же сходство со мной, с моим отцом и всеми остальными эльфами, так гармонично сплетаясь с ее иной, абсолютно чуждой мне природой, которой я более нигде и ни в ком раньше не встречал.       Позднее выяснилось, что чувства мои не ошиблись. Королю Трандуилу не требовалось даже напрягаться, допрашивая ее, как всех остальных пленников, ведь она сама, хоть и неохотно, но поведала свою историю в первые же минуты после прибытия в лесной дворец. Украдкой бросая на меня настороженные взгляды, она сказала, что в ее жилах действительно текла эльфийская кровь, передавшаяся Гвэлвен от матери Рандириэль — одной из синдар, корнями к которым уходили и мы с отцом. Но все остальное Гвэлвен очевидно переняла от отца — некого человека с диковинным именем Дезмонд Барлоу. Она говорила, что ее родители волшебники, оба учились в каком-то Хогвартсе какому-то Слизерину и творили чудеса какой-то чудной палочкой. Я смеялся как никогда в жизни на протяжении всей этой сказки, подпирая спиной стену, пока сбитый с толку Трандуил пытался осмыслить произнесенный бред маленькой лживой пленницы. Я доказывал отцу, что Гвэлвен, если и правда ее так звали, нагло врала, ведь у всех волшебников, которых я знавал, история была несколько другой. Я не припоминал, чтобы Гэндальф когда-либо рассказывал о какой-то глупой школе магии, о какой-то платформе девять и три четверти, откуда отправляется какой-то поезд прямиком в Хогвартс. И уж тем более Гэндальф молчал о магических отрядах с наиглупейшими названиями, куда каждого волшебника якобы распределяла специальная остроконечная Шляпа. Я помнил, что Гэндальф носил такую на голове, но она никогда не указывала ему его же место в этом мире. В тот вечер Гвэлвен рассказала столько неслыханной чепухи, что в какой-то момент у меня начала болеть от нее голова, чего раньше никогда не случалось. Никто из нас — ни я, ни отец, ни стражи, приведшие это маленькое существо во дворец, не понимал ничего о том удивительном огромном мире, о котором так много трепалась Гвэлвен, перескакивая с одной темы на другую, но ничего по итогу не доводя до конца, как и большинство всех детей, чье бурное воображение летит вперед них самих, будучи способным, как оказалось, создавать целые королевства с древней историей, неповторимым народом и даже языком, который Гвэлвен называла английским. Я оставался при мнении, что маленькое, каким-то образом заблудшее во владеньях лесного народа, создание происходило из хоббитов, пусть даже и наполовину, но из хоббитов, ведь какая-то часть меня все же настаивала на эльфийской крови в ее жилах, дав мне знать об этом прежде, чем Гвэлвен обмолвилась о матери. Я предложил отцу вернуть ее сородичам, куда-нибудь в Шир, но Трандуил после многодневного раздумья, принял решение оставить ее в Сумрачном лесу. Как позже оказалось, из-за очередной безумной, очень глупой и странной, отцовской идеи: чтобы Гвэлвен развеяла грусть в моем сердце.       Но у нее не получалось.       В свой дом полукровку пригласили супруги Эленандар и Нэниэль, узревшие мир еще в незапамятные его времена, задолго до рождения моего деда Орофера, отца Трандуила. Это был не только приказ короля, но их добровольное желание тоже, и они приняли хоббитское отродье, как свою почетную гостью. Казалось бы, я мог вновь предаться мечтам о Валиноре, но отец мне этого не позволял. Король уперто не давал мне возможности решиться на отплытие, всячески отводя от прекрасных мыслей о бессмертных землях. Конечно, Трандуил не мог мне запретить покинуть мир, в котором я родился и вырос, ведь это было моим правом, священным правом эльфа, как и любого другого, чей дух более не имел сил нести на себе бремя жизни. Но отец действовал иначе, просто не оставляя мне времени даже на миг задуматься об отплытии, ведь я был не просто его сыном, горячо любимым сыном, частичкой его самого, но и единственной памятью о исчезнувшей возлюбленной жене. И эту боль можно было понять, но как надолго хватило бы моей жалости — я не знал. Отец в попытках заставить сына оставить сумасшедшую идею обременил меня бесконечным присутствием подле меня Гвэлвен, с которой я обязан был учить дурацкий выдуманный полукровкой английский и взамен научить ее эльфийскому и усовершенствовать ее вестрон, общее наречие, на ломанном котором объяснялась Гвэлвен. Я считал эту затею наиглупейшей из всех существующих. И хоть в запасе у меня была вечность, но тратить ее на изучение выдуманного ребенком мира я не желал. И я говорил об этом отцу. Сколько же наших с ним ссор слышал дворец! Сколько раз мы позорно пререкались на виду у посторонних! Я даже получал несколько смачных оплеух от твердой руки отца, уходя глубоко обиженным в ненависти к маленькой девчонке, своим появлением учинившей такой переполох в моей жизни! Но что поделать, в конце концов мне пришлось сдаться. Когда отцовская просьба превратилась в приказ короля, ослушаться и не подчиниться которому я не смел.       И так случилось. Каждый день на рассвете Гвэлвен учила меня своему нелепому языку, а я взамен, переступая через гнев и обиду, объяснял ей особенности наших наречий вместо того, чтобы возвращаться в прошлое, как я делал это раньше под сенью деревьев глубоко в чаще. Гвэлвен продолжала рассказывать о дивном мире волшебников, только уже не так, как впервые — превращая историю в полнейший хаос в своем стремлении уложить абсолютно все детали в считанные минуты. Нет. Со мной Гвэлвен не торопилась и с большим воодушевлением отвечала на мои вопросы, разъясняя то, что никак не укладывалось в моей голове. День за днем, неделя за неделей, — и безумная идея моего отца сработала, — я полюбил этот прекрасный мир, пусть и существовал он только в воображении у полукровки, но временами я замечал, что мне нравилось чувствовать себя его героем также, как и самой Гвэлвен. Отец оказался прав в своих размышлениях, хоть и по-детски, но это было лучше, чем топтаться в убивающем, разъедающим и полностью поглощающим меня безвозвратно ушедшим прошлом.       Годы проходили, и в скором времени я достаточно уверенно изъяснялся на языке волшебников из мира Гвэлвен. Я узнал от нее абсолютно все: начиная от древнейшей истории появления волшебства и заканчивая ежедневной рутиной и привычками магглов. Оказалось, что Гвэлвен уже обучалась несколько лет на Слизерине, факультете, о котором всегда ходила недобрая молва. На нем в большинстве своем учились лишь хитрые, подлые и амбициозные волшебники, — прислужники темной магии. И какая ирония! Ведь именно на борьбе с таким волшебством специализировался ее отец Дезмонд, занимающий должность мракоборца в Министерстве Магии. Какие у них были отношения, учитывая, что его дочь училась на змеином факультете? Поддерживала ли дочь закончившая Гриффиндор Рандириэль? И что вообще происходило в их семье? Как так случилось, что в жилах ее матери текла и моя кровь тоже? Какими вообще были ее родители? Что любили? Чем дышали и что презирали? Откуда они родом, и как звучала их собственная история? Я спрашивал. Много раз спрашивал, но на все вопросы о своей семье Гвэлвен всегда отвечала неохотно. Она говорила о ней слишком мало и слишком недолго. Я не настаивал на рассказе, зная лишь то, что ее мать и отца убили. За что — не представляла и сама Гвэлвен. — В детстве я часто открывала проходы. Я не знаю куда, к кому… Это просто было от скуки, — говорила Гвэлвен, — я отправляла полевые цветы в пустоту, думала, что они порадуют кого-то. Кого-то по ту сторону. Иногда я тоже получала розы в ответ. Но почему-то всегда только черные. Наверное, я все время открывала проход к одному и тому же человеку. Не знаю. — А что потом? — спрашивал я. — Потом отец запретил мне таким заниматься. Сказал, что это темная магия. Очень темная. И это плохо. Я больше не открывала проходы. Только один раз, когда домой пришли какие-то люди, и мама сказала, чтобы я теперь свой настоящий дом искала сама. А потом ее убили. И вы меня привели к королю. И я понимал. Вернее я смутно понимал, что с ней произошло в тот самый день, когда она объявилась на берегу Андуина, но одно стало совершенно ясно: в какой-то момент Гвэлвен потеряла свой дом точно так же, как и я где-то, когда-то. Только вот было между нами существенная разница: у меня он был, но я забыл, как туда войти, блуждая в холоде вокруг да около вот уже сотни лет. У Гвэлвен же его больше не было, но она нашла способ наслаждаться теплом и уютом некогда моего домашнего очага. И что удивительно — она ведь никогда не грустила. Даже, когда ее впервые привели к моему отцу. Или же она просто искусно это скрывала. В своей радости беззаботная Гвэлвен скорее была похожа на хоббитов, души не чаявших в гостях и праздниках, нежели на сдержанных эльфов, ведущих размеренную жизнь в искусстве во всех его проявлениях. Она часто смеялась и шутила. Любила танцевать и ездить верхом. Она постоянно убегала в чащу, где рассказывала птицам и деревьям свои сны. И даже колдовала. Выдувала серебряных бабочек, окутанных изумрудным ореолом свечения и заставляла опавшие осенние листья кружить над ее головой, заразительно хохоча. С годами почти все извращенное чудовищное хоббитское в ней куда-то исчезло. Жуткие завитушки, налившись сочным цветом чистого золота, выросли до самых пят и выпрямились. Ее кожа посветлела на эльфийский манер, да и плечи Гвэлвен расправились, а стан вытянулся, постройнев, преобретая ту самую знаменитую утонченность и гибкость, которой обладал каждый из эльфов. Только вот многое, хоть и не так заметно, но по-прежнему выдавало в ней чужую кровь, как, например, не столь острый слух и взор, как у меня. Быстро устающие ноги, что проваливались в снег всякий раз, когда приходила зима. Да и засыпала она подобно людям — каждую ночь до самого рассвета.       Гвэлвен души не чаяла в изящных платьях и искусстве, отвергая всякое оружие и различного рода мужские занятия. С годами она стала бесконечно нежной и женственной во всем. Такой, какими не были другие девушки. Я никогда не слышал, чтобы она грубила в отличии от меня с отцом. Ее по-лисьи вытянутые глаза цвета ясного неба всегда излучали чистоту и свет, и всякий раз, когда Гвэлвен поднимала на меня взгляд, мне казалось, будто бы я ее портил своей тьмой, втаптывал в грязь, в которой уже утонула моя душа. Но она, будто бы не замечая моих пороков, всегда радовалась моему появлению, словно солнцу в мрачные дни. Она всегда ко мне льнула, будто бы ища от чего-то защиты. Но ее тело казалось настолько хрупким, что мне порою думалось, словно бы оно могло рассыпаться на сотни мелких осколков лишь от одного моего неосторожного, грубого прикосновения к ее мягким, золотым волосам или к тонкому запястью. Но Гвэлвен, будто чувствуя мои опасения, дотрагивалась до меня всегда первой, оставляя под своими ласковыми пальцами приятный невидимый ожог на моей бледной коже. И я всегда уходил от нее раскрасневшийся, со странным необъяснимым туманом в голове, а сердце постоянно так быстро и громко билось в груди, что я не раз боялся, будто бы оно выскочит с концами.       Еще позже многие возжелали ее любви. И это было не удивительно. В доме Эленандара и Нэниэль, усеянном бесконечностью подарков, начиная от эльфийских клинков и заканчивая редкими самоцветами, всегда толклись бесконечные воздыхатели. Там в прямом смысле царила любовь. Эленандар и Нэниэль, согласно древнему обычаю, когда союз молодых эльфов не был возможен без согласия родителей, давали свое добро на женитьбу всем подряд: и тайным, и явным, и назойливым, и скромным поклонникам, ведь каждый из них без сомнения любил Гвэлвен самой чистой и светлой любовью, исключая все злые умыслы и побуждения. Но сама она всем отказывала, так и не прикипев ни к кому душою. Ее постоянно донимали расспросами после очередного произнесенного «нет», почему же она оставалась такой холодной и неприступной, почему в ее сердце упорно не находилось места любви. Все пытались переубедить ее в обратном, навязывая ложные чувства и убеждая в необходимости брака. И Гвэлвен часто расстраивалась по этому поводу, приходила ко мне в надежде на утешение, потому что я никогда не совался в ее сердечные дела и уж тем более не изводил по причине отсутствия возлюбленного, как делали это другие, будто позабыв о том, что эльфа нельзя насильно заставить быть с кем-то. Или можно, но тогда бы он в скором времени зачахнул, как сорванный цветок, и дух его отправился бы в Чертоги Мандоса. Будь оно иначе, меня давно уж бы заставили жениться, ведь как это возможно?! Аranen и без супруги?! Ах, какой скандал! Но все послушно молчали, не осмеливаясь высказать свое недовольство принцу в лицо, предпочитая распространять нелепые слухи за его спиной.       Я проводил с Гвэлвен правда очень много времени. Особенно после того, когда Эленандар и Нэниэль уплыли со своей единственной родной дочерью в Валинор, оставляя Гвэлвен в пустом одиноком доме. Я стал в нем частым гостем, чтобы и ее не одолела такая же тоска, как и та, что изничтожила меня. Мы подолгу разговаривали, до глубокой ночи. Я мечтательно рассказывал ей истории из своего прошлого, а когда Гвэлвен сладко засыпала прямо посредине моего рассказа, я вставал с ее кровати и уходил восвояси.       Но несмотря на это, на бесчисленные задушевные беседы, тайны, которые обычно доверяют лишь самым близким, я не мог назвать нас друзьями даже отдаленно. Я вообще не мог обозначить нас каким-нибудь наименованием. Я ничего никогда к Гвэлвен не чувствовал: ни привязанности, ни дружбы, ни иных теплых чувств. Только жалость порою, в моменты, когда она делилась своими тяготами и грустными мыслями. Я никогда ей ни в чем не отказывал, а просила всегда она так мало, и я с легкостью отпустил бы Гвэлвен навсегда, куда угодно, если бы она сама того захотела. Я знал, что смог бы вычеркнуть ее из памяти, наверное, уже к рассвету следующего дня и, быть может, вспомнил мельком где-то через несколько лет безо всякой тоски в сердце. И Гвэлвен об этом знала. Она знала, что ее ценность для меня не превышала ценности любого другого эльфа, и как бы она не старалась — я все равно не смог бы дать ей больше. Но она никогда не возмущалась и не перечила ни мне, ни отцу, по-прежнему оставаясь благодарной за то, что у нее уже было, смирившись с тем, что никогда не сумела бы стать мне кем-то чуть-чуть ближе, нежели просто одной из народа.       И так прошел не один десяток лет. Мысли о Валиноре все еще не хотели меня отпускать, и чем спокойнее становилась жизнь в Чернолесье и окресностях, тем больше они крепчали. Но все имеет свойство заканчиваться, и даже у вечности когда-нибудь находится конец. Конец пребывания в Лихолесье Гвэлвен прилетел вместе с совой, принесшей желтоватого оттенка письмо из Хогвартса, зазывавшего Гвэлвен вернуться в мир волшебников, если она сама того пожелает. Аккуратные, с особым старанием выведенные буквы, давали Гвэлвен три ночи на раздумья, обещая в последний раз открыть проход «с той, волшебной стороны», едва на следующий день взойдет солнце. — Пойдём со мной, Леголас, — нежно шептала Гвэлвен, — и ты увидишь, что я никогда не посмела бы тебе соврать. В иной раз я бы оскорбился, ведь Гвэлвен приняла решение уйти не просто на день, на год, а навсегда всего лишь за считанные мгновения, словно ничто и никто в Лихолесье никогда не имело для нее значения, а само пребывание там принесло ей одну лишь тягость. Я бы правда разочаровался, может, даже собственноручно прогнал ее прочь из лесного королевства, не будь мне глубоко плевать на чувства Гвэлвен. Я и сам почти сразу согласился уйти с ней. Не потому что усомнился в правдивости своих убеждений по поводу несуществующего мира, а потому что меня тоже давно уже ничего не держало в Лихолесье. Гвэлвен отвела нас к давно разрушенной крепости Дол Гулдур на бесплодном холме в южно-западной части Чернолесья, когда мягкий свет утренней звезды едва коснулся зеленых верхушек древних деревьей. Я ничего не сказал Трандуилу о своем отбытии в иной мир, потому что до последнего момента не верил в его существование, и даже когда восторженная Гвэлвен осторожно протянула ладонь вперед, а та внезапно исчезла в воздухе, — я продолжал отказываться верить. — Не закрывай глаза, Леголас, — просила Гвэлвен, — я хочу, чтобы ты все увидел. С самого начала. И я послушно не закрывал. Я смотрел в оба, когда она, длинными пальцами нежно обхватив мою руку, уверенно шагнула в пустоту, потянув и меня за собою.