Белый снег струился водопадом с грязного ночного неба; узорчатые хлопья, напоминающие лёгкий пух, мягко оседали на асфальте под покровом ночи, танцуя последний вальс перед тем, как чьи-то ладони соберут хрупкий, белый пепел, а после — хрустя тем между пальцев, пропустят тот песчинками золотого песка, которые, несомненно, вернутся к покою в холодной заснеженной долине.
Облака, напоминавшие неудачную, но пушистую сладкую вату, плыли по длинному пути в вышине, часто заслоняя собой по-своему одинокую луну в космосе с кометами и планетами, окружённую мерцающими пылинками-звёздами, мигающие своим ярким, чистым светом для того, кто вечерами пишет письма лебединым пером, затем — укладывает мятые, но важные листы с чувствами в небольшой сундучок под кроватью, увитый лаврами из бисерных стрекоз; тот прекрасный сундучок блестит на ярком солнце и угасает в ужасных, забытых местах; а после — тот самый «кто-то» идёт в постель, под сплетённый апельсиновый плед, который пахнет полевыми цветами и луговыми травами, засыпая, вновь встречаясь с бумажным драконом и огромной птицей, тело которой покрыто павлина перьями.
Далёкая луна на натянутом холсте из неба, заливала светом, подобно горящему пламени в холодных сердцах, широкой рекой накрывала приглушённым светом одеяло из колючего снега, океаном переливающимся под светлячками-фонариками, летающими тёплыми, медленными огоньками, словно блики слёз на разбитых временем глазах.
В тысячах километрах от пустынного места — кладбище домов с неяркими плакатами о лучшей жизни на них; жёлтые шрамы красок, гвоздями забитые цветы в бетон и ветреный угол, свистевший по глубоким ночам.
На нулевом километре, на заснеженной земле со скрипучим под ботинками снегом; с забытыми фантастическими историями и легендами; с небесной темноты галактики и хвостатых звёзд; где взрывались фейерверки из гроз, молнией касаясь пыльных дорог, расположилось мёртвое место, где ходил лишь стражник-ветер, завывая страннику-дождю, свою любимую балладу о цветочном яблоневом саду с прекрасной девой над прудом из её волнистых рыжих волос, в которых заплеталась равновесия колыбель из льняных крыльев мотыльков и тревожных капелек росы.
Мёртвое место — чуждая равнина, на которой когда-то росли зелёные стебли янтарной брусники, налитой бардовой краской внутри; цвели жёлтые и белые цветы с размером радужной колибри на тёмных, могучих кустах; витал запах сладкого мёда, спелой клубники в плетёных корзинах, которую набирали маленькие дети, срывая ягоды и пачкая кончики пальцев в мякоть природы; росли незаметные колоски за широкой кроной ивы, часто выглядывая тонкими нитями, гонимые северным ветром с Ледовитого океана, покрытого скалами-ледниками, кораблями стоявшими на голубой воде, вниз врастая к морской Атлантиде. Мёртвое место вплело в себя алый рассвет, в котором воют чёрные журавли, крылами своими собирая тишину, частицы кислорода возражая из пепла убитого феникса — в тихое, забытое место.
Бордовые капли-нити брызнули на белый, хрупкий снег, проседающие в кристаллы, словно в горячий песок, растекаясь на нём подобно некрасивой и уродливой кляксой, впитываясь в хрустящее покрывало скорби небес.
Стрекот тонкой катаны над головой и хрупкий воздух шрамы обрёл; прочная сталь с узорами в форме хвоста дракона и крыльями птицы — на них водопадом струились красные жизни, у ног разбиваясь в хрусталь. На рукояти: браслет из красного бисера дерева, морской волны — за спиной, подобно маленьким колокольчикам звенели, словно песни пели.
Катану держала прочная ладонь, на которой стоял весь божий мир, прячась за спину щита, в надежде что тот не уйдет и спасёт, несмотря на раны в хрупком теле, ведь улыбка героя — противостояние себе самому в темноте, от чужих, неважных глаз.
Герой он, честно, не носит неудачных масок да и в общем-то герой он — такой: ни взрослый, ни малый; ни светлый, ни злой. Он — герой с маленькой буквы, но герой он — символ для всех.
Этот герой не имеет костюма светлых красок и сверкающих глаз добротой; он против почёта и подражаний; герой — он такой, что людям он стал обычным щитом.
Герой не любит звучания нот и небо утреннее с певчей росой. Герой он, в целом, не плохой, ведь в тайне от всех играет мелодию одну для мальчишки в больнице на старой, неважной, больной гитаре, струны пальцами задевая и песню даря для последнего слова.
Герой он для всех различен: странный, забытый, неважный, ужасный; быть может, спаситель, защитник, друг, рассудитель. Но герой он, честно, лишь только один такой: мира символ без улыбки горячей той, что веру и надежду вселяет, но тот самый герой, что спину под удар подставит, да после никто не узнает.
Мантии чёрные, как перья вороньего крыла, к небесам взывали, моля пощаде у той белой луны, что, смеясь с высоты, тихо осуждала, плакала и незаметно смеялась, глядя с тёмного неба, как клинки и ножи рассекали надвое мир от рук четверых простых и злых, и лишь одной — совсем иной и не такой, как быть должна, казалось.
Лица в белых лисьих масках у тех четверых закрыты были — храбрецы, да только совсем наоборот: с заячьей душой, но как ястребы с лезвиями вместо когтей, пытались героя на колени свалить, к белому снегу, в холодную воду; а тот самый герой, он, честно, здесь совсем иной: холодный взгляд, как недосягаемые горы, покрытые льдом и вечным снегом, где кислород уходит в минус, где птицы замерзают; защита героя лишь только одна: тонкий, блестящий и звонкий клинок, с символами-записями, вычерченными на светлом железе, в остальном — его тело открыто, лишь свободная ткань по ветру гуляет и завывает, когда герой с двух сторон несправедливо был окружён и заперт в наставленные острые иглы к его забинтованной шее от вечных прогулок с лукавством по мёртвому месту, по городским тротуарам или, быть может, вот так: нежданного, негаданно вспыхнет огня пожара в окне, и он же — герой, — придет и спасёт, даже если внутри всё печёт сильнее, чем тот самый пожар над головой, ведь он же спаситель без красного, хрупкого плаща и ужасной, скучной маски, что хотелось сорвать и забыть. Он — тот самый герой, чьи поступки не чтят и все принимают как забытое должное. Ведь он тот самый герой, что спасает людей, в то время как люди, — все люди, — видят в нём живого щита.
Осколки лисьих масок — пополам, врастают в зимнюю стужу песка и нити-повязки, как реки струятся от них, своими янтарными камнями врастая туда, где вырастут со временем цветы, а после — поля. Четыре странника злых, попавших сюда по ошибке, камнями утонут в зимнем покрывале: лежат, как мёртвые чёрные птицы, и шрам на их лице от клинка — напоминание героя: если один, необязательно слаб.
Герой, ослеплённый луной, головой к вверху взмахнул и немного притих — он устал и без сил, как слабый сорняк без воды, но никто боле не узнает, что герой и спаситель, один, в зимнюю стужу, промозглый совсем, сны сберегал от коварства чужих. Герой не позволит узнать и увидеть больше отведённого, ведь тогда — пустота и мерцание мелких звёзд прекратится, что в душе больше не загорятся его, утихая и замирая.
Герой взглянул на малахитовый кулон на сердце второго, а там, в середине, внутри — чёрно-белая фотография семьи, быть может, счастливой иль нет — спаситель не думал, но второй — он был злой, — это правда, а герой — он такой, что зло заменяет добром. Вздохнул глубоко, как в последний раз, и пепел взвывал от колючих путников здесь к багровому небу рассвета, улетая стаями вьюро́к на юг, за белый горизонт, а герой перекинул катану на спину, и бисер отозвался звоном на ней, а потом так спокойно побрёл по тихом снегу погоды в еловый лес, в котором пахнет зимней хвоей, — и куда он шагает? Ох, наверное, —
домой, в край свой родной.
воспоминания — the end.
настоящее: возобновило свой ход.
— Даби, мальчик мой, — слышится светлый голос над героем, который, сложив холодные пальцы в замок на груди и, казалось, уснувши, слушал мелодию давних лет, игравших в наушниках, на голове.
Герой, конечно, слышал лёгкие шаги по ковру, скрип неприкрытой двери и ровное дыхание его милого, чу́дного друга. Спаситель лежал на диване, с прикрытыми, но дрожащими глазами не от сна, тело его окутано чёрным бархатом с золотыми узорами на рукавах, скрывавшие белые, вечные бинты на запястьях, руках, а шея — повязана так, что докрасна́ впивались полосками в кожу, ведь каждое утро всё новые раны на сердце и теле, а после — в душе, что озябшие пальцы вплетали бинты поверх уродливых ожогов и ран пред зеркалом, где рассвет целовал чистый след отраженья, где прозрачный, хрустальный жемчуг с глаз слетал да так, что пол обидой прожигал, а затем исчезал перед тем, как кто-то постучится, войдёт к герою, стоявшему у окна с книгой рядом, на подоконнике: без слёз и обид, а так — с задумчивым взглядом к наружному миру и с тихо пробравшимся запахом сирени в гости, что он так сильно любил по утрам.
— Пора, — тихо шепчет друг, что собою всегда закрывал, и точно так бесшумно уходит, дверь с щелчком за собой закрывая и исчезая в тени глухого коридора, туда, где никто не найдёт, за спиной оставляя Даби-героя, спасавшего и забытого всё.
Герой из Даби, правда, был непростой, но достойный и справедливый точно. Герой он, конечно, без маски и той самой улыбки, что нужна в час роковой — вовсе нет. Даби, он совсем другой, — простой. Даби — он герой для всех, и в то же время — отреченье под видом живого, практически сломавшегося, живого щита и защитника мира: нелёгкого, сложного, смольного и яркого — всякого, но герой — он один: символ мира, ставшего щитом, который
должен, ведь имя «Даби» — его тернистая корона, что надломилась под тяжестью злых и негодных, крещённых, наверное, под тёмным покровом ночи́.
В груди всё пылает и тонет, подобно кораблям в ужасный шторм морской, но Даби-герой, отложив мелодию рядом, встаёт на пол слабыми ногами, заправил бархат покрепче в серые штаны, на которых зазвенели колокольчики-нити; застегнул золотые пуговицы манжетов, выпрямил воротник, прикрывая шрамы бинтов, и подошёл к букету сирени, что на столе у окна стояла, взял и ушёл, за спиной оставляя засохший букет фиолетовых цветов в хрустальной вазе белых снов.
Даби-герой — больше не герой, а так — воспоминание. Он всё свершил и, вроде как, но зло и коварство победил. Он — герой из сказок, но немножко иной: с росчерком татуировок из рыб и драконов, с бинтами на теле от вечных прошлых сражений, без блеска в глазах, но герой он, честно, — не холодный: тёплый, быть может, слишком воспитан для жестокого мира вокруг.
Герой он чуть, но другой: теперь не живёт в тёмных, промозглых лесах, что скитается странником, разрушая завесу тёмного царства, теперь он герой, но другой, для других — для неважных детей, что томятся в закрытых больницах, где пьют горячий чай по утрам, а вечером — отвар из яда ягод терпких.
Герой, свершивший всё и для каждого, обрёл новый путь, играя с рассветом на той старой гитаре для хворых детей в палатах из прутьев, где окна обвиты лаврами винограда, живущего меж кирпичей, спускавшегося водопадом к людским ногам, к земле. Мелодия струится от пальцев к струнам, что исцеляет, спасает, но точно — не убивает. Даби-герой, пусть уже не герой, а так — мимолётное виденье для всех, но теперь он с другом его суровых дней, играет мелодию: чистую, верную, тихую так, чтобы чужой не услышал.
Даби-герой детям шепчет, что «
всё хорошо», и дети верят герою, потому что «Даби» для них — один такой символ мира единый и, конечно, герой он такой — не солжёт, веру даёт и надежду хотя бы для тех, кто верит в «Даби» не как в героя, а как в человека.
Теперь, когда всё решено, Даби-герой с его верным путником-другом, играют на старой, поблёкшей гитаре в палате детей, даря мелодии из путешествий и бесконечных, но прошлых сражений героя, что камнем вырастёт на зелёном холме могильной плитой, укрытая жёлтыми листьями и зелёным мхом, что однажды кого-то приведёт домой.
...высохшая сирень в разбитой хрустальной вазе теперь на досках скрипучего пола,
что скинута была разноцветной кошкой, приносящей удачу.
