Четверо

Куроо не знает, когда стало слишком поздно — возможно, в этот самый момент, когда кофе из новой банки оказался горше чем обычно, а в открытое окно через москитную сетку залетели случайные капли дождя; или же ещё неделю назад, когда у Куроо под рёбрами кольнуло неожиданно и так сильно, что он всерьёз засомневался, сможет ли натянуть на свою морду привычную ухмылку; или же вовсе полгода назад, когда они втроём собрали все свои вещи в кучу и бездумно съехались в эту тесную однокомнатную квартиру. Куроо не знает, когда стало слишком поздно, но он в глубине своей лохматой башки осознаёт, что к этому всё и вело с самого начала. Акааши всегда приходит домой первым, его серое пальто висит аккуратно в углу в прихожей — потом его сверху заваливает чужими зимними куртками и шарфами; иногда Акааши готовит поесть, иногда не делает ничего, но неизменно каждый вечер запирается в спальне и просиживает несколько часов в невозможно-сутулом положении. Бокуто всегда приходит последним — шумно, со свистом и песней, всё как полагается, всё как ожидается от Котаро. Бокуто никогда не переодевается в домашнее сразу и уж точно не готовит — никому не нужен атомный взрыв в духовке; но вот что он делает каждый раз — так это первым делом крадётся в спальню, мгновенно заполняя воздух вокруг себя уличными запахами, которые он тащит в дом, как губка, и скидывает кроссовки на ходу — он ведь крадётся в спальню, к Акааши. Куроо злится на себя и глотает дурацкий кофе почти залпом, сжигая всё во рту, но злясь совершенно на другое — на то, на что злиться, вообще-то, не хочется, и на что он злиться вообще не имеет морального права. Куроо, в отличие от Бокуто, приходит домой, когда на часах ещё не переваливает за десять вечера. Куроо пытается учиться и не спиться, но банка пива уже послушно ждёт своего часа на подлокотнике старого и скрипучего дивана в их «гостиной» (вернее сказать, неадекватно большой кухне, на которую они бессовестно затащили замшелый диван, купив его с рук у какого-то деда, но разве это важно?), параллельно слушая, как тонкие пальцы Акааши что-то мерно выстукивают за стенкой на клавиатуре ноутбука. То, что они тонкие, Куроо знает не понаслышке: видел бы кто, как они послушно и аккуратно сжимаются на его члене, видел бы кто, как они умеют гладить и ласкать; видел бы кто такое — Куроо бы самолично глаза им всем выколол, потому что это — только их, личное. Даже какое-то неприступное, что Куроо иногда самому совестно становится. Замок в двери хрипло лязгает, заставляя вздрогнуть невольно и увести рассредоточенный взгляд с экрана ноутбука на холодильник и водить глазами по шкафчикам, пока Бокуто гремит в прихожей, кажется, роняет ложку для обуви, грохочет табуретками, тихо ругается и уже привычно скидывает обувь по пути в спальню. Бокуто предсказуем, как постоянная Планка — пожалуй, чёртов совень единственное и неизменное правило. Константа, на которой держится Куроо Тетсуро. Бокуто не замечает Куроо на кухне — понятное дело, из-за дурацкого дивана, который всё загораживает. Стены чертовски тонкие — тоньше бывают лишь пальцы Акааши и юмор Бокуто (шутка) — поэтому Куроо слышит почти что каждую изумлённую интонацию Бокуто и абсолютно каждую утомлённую Акааши. Бокуто возвращается, заглядывает на кухню и с выдохом падает рядом на диван так, что Куроо подскакивает вместе с ноутбуком и пивом — благо, никто не страдает. Бокуто закидывает руку на Куроо. Задаёт какие-то вопросы про дела и роняет тяжёлую голову ему на плечо, разглядывая невыносимо интересную ленту в ютубе. Дела у Куроо прекрасные, о, просто замечательные. Чужая голова горячая и тяжёлая: так же тяжело ему заставить себя не думать об Акааши в другой комнате и Бокуто, который влетел туда, будто бы на реактивной тяге; и точно настолько же сложно игнорировать этот родной и приятный запах от Бокуто: так, кажется, пахнут дешёвые шампуни, мыло и пот. Но это было именно то, от чего у Куроо перед глазами обычно начинают рябить мушки, а потом в трусах становится очень тесно. Бокуто потирается своим бедром в джинсах о голое бедро Тетсуро (по пути спрашивая, не холодно ли в одних шортах сидеть; и, как бы невзначай, проводит кончиками пальцем по нижнему краю штанин. А пальцы у Бокуто совсем не такие, как у Акааши: они намного теплее, мясистее и больше похожи на зимние перчатки, если держаться за руки — разве что не колются). За пальцы обоих Куроо готов душу продать — но он сомневается, есть ли у него вообще таковая, потому что, кажется, он всю свою уже вытрахал на той самой постели в той самой спальне, где сидит Акааши с его замечательными пальцами. Куроо чувствует, как странно вкус кофе у него во рту перемешивается с послевкусием пива и сглатывает, подавляя это дурацкое чувство. В местах, где касается Бокуто, мурашки и жар, и ногу рефлекторно вскидывает, когда пальцы переползают на внутреннюю сторону бедра. Бокуто лыбится; Куроо прислушивается к Акааши за стеной и убирает ноутбук с колен на стол. — Может, фильм просмотрим? Мы с Акааши хотели «Убить Билла». Куроо тупо смотрит на холодильник со старыми магнитиками-записками. «Мы с Акааши» отзывается неприятным уколом у Тетсуро в животе. Акааши без ума от киношной крови: он почти не моргает и закусывает большой палец, когда голова японца в кадре отрывается от тела. Он смотрит неотрывно, когда кровь окрашивает белый-белый снег и выдыхает — почти разочарованно — когда после этого тело безжизненно падает. Отворачивается и попивает кофе — Куроо хочет подойти сзади и расправить эту сутулую спину, чтобы с утра у того шея не болела. А Бокуто хрустит дешёвыми чипсами и неотрывно пялится в экран, то и дело слизывая с губ и пальцев соль с приправами, и ему что битвы, что кровь — хоть бы хны, как мимо смотрит. Куроо передает ему салфетки. Куроо почти и не смотрит вовсе: его личное шоу — это напряжённая каша в мыслях и двое прямо перед ним, такие близкие, что протянешь руку, и завязнешь в этом по самые гланды — а Куроо такой любитель тянуть руки и остальные части тела, что уже давно подсел. Куроо выходит в ванную, чтобы отлить и попялиться в зеркало на своё нерешительное лицо. Куроо возвращается — Бокуто и Акааши активно стучатся зубами о зубы; масляные пальцы то и дело мажут по кофейным губам; у Куроо сводит левую скулу и плывёт голова, внутри поднимается уродливая серая волна смеси чувств, которую Тетсуро выжечь саморучно готов в этот самый момент, лишь бы не давать ей никакого названия. Они будто играют в «Убить Куроо», да только Куроо не нанимал банду, не портил им жизнь и не убивал их неродившегося ребенка. А теперь должен отдуваться за грехи и, ей богу, быть попутчиком в отношениях — наверное, худшее наказание, если это наказание вообще, а не глупая случайность, фортуна или обычная человеческая страсть, при которой голова работает в последнюю очередь. Но — план убить Куроо почти работает, потому что Тетсуро, к сожалению, чувствует себя одновременно каждым трупом из фильма. Мертвой японской школьницей с раздробленным сердцем. Девчонкой в багажнике и отрубленными конечностями. Похороненным заживо. Кем угодно, но только не нужным и неотъемлемым. А когда хлопает в крышка ноутбука — становится не до шуток. Куроо падает на колени перед диваном и тянется к ним обоим, будто побитый щенок, мол, возьмите меня, заберите меня; он тянет ладони и вплетает их по очереди то в темные кудри, то в жёсткие светлые, он оттягивает почти до боли, искусывает всё, до чего его поганый рот вообще дотянуться способен и раздирает коленки о пол. Акааши шепчет: «иди сюда» — и это как разряд, прошибает не хуже стакана водки; Бокуто запускает огромные ладони под футболку, становясь первооткрывателем снятой одежды этим вечером. Ну и к черту. «Ну и к черту» — думает Куроо, пока пытается отбросить все свои скрипящие чувства в мозговой чердак, пока делает вид, что ничего не видит и не замечает — лишь бы получить всё это в последний раз. Потому что Куроо готов всё бросить, честное собачье слово. Потому что для Куроо каждый раз как последний.