***
Куроо грубо переворачивает тело под собой за щиколотки — за это получает ощутимый пинок пяткой в скулу. Она ноет и саднит, будто бы двинули всерьез, и Куроо в отместку вцепляется пальцами в кожу — грубее, чем можно, до побелевших пятен под пальцами. Кенма шипит — больно до влаги в глазах. Куроо впивается зубами в плечо, а Кенма вскрикивает от неожиданости: звонко и странно; он думал, что и вовсе кричать не умеет. Сердце колотится как загнанное. Кенма бьет Куроо по спине, чтобы тот отлип уже, но вместо этого тот перехватывает Козуме под поясницу и дергает его вверх так, что спина прохрустывает. Между ними — суматоха, возня, глубокое сбитое дыхание, шелест постельного и изредка вырывающиеся из груди вместе с грузными выдохами звуки. Шипящие, рычащие; глухие до одури. Их не слышно почти, потому что Кенма уже ничего не слышит. У Кенмы не остается пространства в лёгких, чтобы дышать, когда Куроо всё так же грубо захватывает его и тянет к себе — так, что лопатки окатывает огнём из-за трения с простынёй, а весь воздух как по рассчету выбивает. Кенма только отмахивается, бьёт по рукам, откидывает голову назад. У Куроо на скуле уже припухает синяк. Кенма хочет вмазать с другой стороны, чтобы стало симметрично. Кенма хочет, чтобы было так, как в его голове, а не так, как делает Куроо, и от этого в груди непередаваемо ворочается нечто, что запускает корни в живот и поднимается по пищеводу в глотку: будто остатки страха, смешанного с растущей в прогрессии тотальной тоской. Кенма не готов ни одного жеста уступить, хочет прямо сейчас подмять его, хлестануть по лицу так, чтобы искры из глаз посыпались, и дать минуту на то, чтобы успокоился и пришёл в себя, а потом — а что потом, он уже и не знает, потому что в голове становится предательски пусто, потому что руки Куроо уже кольцом смыкаются на его шее, а сам он только и ждёт реакции Козуме, из-под полуприкрытых мрачных глаз, блестящих от всех разом чувств, наблюдая за ним. Кенма лежит как приколотый. Как бабочка в музее под стёклышком. Бьет его по запястьям — мягче, чем в прошлый раз, — взглядом пытается взять на мушку черное плавающее в дымке пятно из волос Куроо и пялится злобно; рот открыт и жадно хватает воздух с сипением. А потом его кроет так, что темнеет перед глазами. Член напрягается сильнее, хотя сильнее уже некуда: и он видит, почти в бреду, КАК у Куроо стоит, а потом чувствует, как Тетсуро убирает одну руку с горла и сжимает их члены вместе, тут же надрачивая до мурашек. Кенма хрипит и выстанывает так, что у Куроо волосы на затылке дыбом. Хочется прямо сейчас, всего и сразу. И когда Куроо кажется, что он уже почти, потому что немеют ноги и глаза закатываются в затылок, и он останавливается на секунду, Кенма подкидывает свои бедра так, будто от этого его жизнь зависит, не меньше. Куроо даже не чувствует, что у него на плечах белеет кожа под пальцами Козуме. Он хватает его за задницу (Кенма, наверное, кашляет, потому что наконец может нормально дышать, о уже и не разберешь), тянет к себе, закидывая тонкие ноги с торчащими коленями на свои плечи, и приставляет головку ко входу. Кенма как будто прозрел: ощущения именно такие, потому что все чувства вваливаются ему в голову внезапно, заполняя неожиданно и резко, как будто волна горячего киселя разливается в животе, и он только и может, что глазеть на Куроо изо всех сил. Куроо входит слишком резко: Кенма шипит и царапает отросшими ногтями его под ребрами, упирается второй рукой Куроо в шею и держит на расстоянии вытянутой руки. Куроо понимает и разводит обеими руками бедра Кенмы, открывая анус шире, и щедро плюёт, а потом входит ещё раз, но уже под нужным углом. Как порядочный мальчик. Кенма ослабляет руку и тянет Куроо к себе, хватаясь за него, как Джек из титаника за кусок фанеры.***
Кенма смыкает ноги на пояснице Куроо, хватаясь за плечи и ахая от глубоких толчков. Внутри горячо до невозможности: ему кажется, что он долго так не протянет; он открывает рот, чтобы попросить помедленнее — Куроо вытрахивает из него весь воздух, и получаются только всхлипы и неопознаваемые звуки. Из-за Куроо у Кенмы жар, и причём буквально везде. Куроо, черт его отдери, довольно щерится, оттягивая Козуме волосы назад. Кенма вертит головой и вжимается в солёное и горячее плечо, пробуя кожу на вкус, ведет влажную дорожку от плеча до мочки уха, мажет мокрыми губами у виска. Куроо аж жмурится от такого и ловит губы Козуме, лишая их обоих возможности продохнуть. Заползает к нему в рот и ведёт языком по ряду зубов, отрываясь и снова прижимаясь с нарочно громкими чвоками: а в маленьких паузах Кенма уже почти в голос стонет. Взгляд уже совсем шальной. Куроо трудно дышать, потому что в животе уже завязывается узел, и рефлекторная дрожь окатывает его, как мороз. Кенма втягивает его в поцелуй снова, крепко удерживая за затылок, а второй рукой хватая за задницу — и у Куроо снова улыбка от уха до уха, прямо в поцелуй. «Хорошо, котёнок» — хвалит его послушность Тетсуро, и Кенма лягает его в спину, смаргивая влагу с глаз и зарываясь в чужое тепло сильнее.***
— Ты домой в синяках пойдёшь? — Спрашивает Кенма и замечает, как дергаются плечи Куроо, а как поникает его взгляд. Он сидит на краю кровати, отвернувшись. Впутывает руку в волосы: Кенма знает его, как облупленного, и видит, что он не в своей тарелке, потерянный какой-то и вовсе чувствует себя отвратительно. Полная противоположность Куроо-из-недалёкого-пошлого-прошлого. — У вас там всё нормально? — Да. Шик-блеск. Кенма знает, что всё по пизде. Если бы все было классно, Куроо бы не пришел: он бы трахался с бокуаками в своей однушке и совершенно не жаловался на жизнь. Он бы позволил каждому из них выебать из себя всю дурь, а потом бы еще полчаса нежился один в кровати в полусне, даже не ведая, что Бокуто с Акааши продолжили в душе без него. И в тот момент ему было бы, не поверите, насрать; потому что Куроо уже и на такое согласен. Куроо упирается локтями в колени и закрывает лицо большими ладонями. Он сидит долго и почти не дышит. И Кенма в этот момент понимает, что то, что он чувствовал часом раньше — не страх. Страх сейчас перед ним: он как на минном поле, не знает, что делать и как подступиться. Он видит, как по голой спине Куроо бессовестно бегают мурашки: хочется его закрыть, укрыть одеялом и спрятать, но Кенма боится шелохнуться. Шепчет: — Куро, точно ты… — Кенма, можно я просто останусь у тебя? Кенма думает, что у Куроо никогда не бывает «просто», и всё равно укладывает его спать, хватает его голову и прижимает к своей голой груди, чувствует, как чужое медленное и тяжелое дыхание ютится где-то там под ребрами и верит, что когда-нибудь всё будет хорошо. Когда-нибудь всё будет хорошо. Когда-нибудь всё будет…