честно говоря

Артёму Мещерякову отроду было восемнадцать лет и три месяца, он был студент университета и сын служивого человека, вдовца Алексея Мещерякова, и серьёзных проблем, которые его действительно волновали бы, в его жизни было немного. Мать его погибла, когда тот был совсем дитём, и он не помнил её; отец был то излишне весел, то хандрил, воспитанию его в целом уделял минимум внимания, но тем не менее они были на редкость близки. В деньгах он, понятное дело, никогда не нуждался, на него не давили даже с учёбой и службой, тому просто нравилось быть первым тогда, когда это удавалось. Удавалось это, надо сказать, достаточно часто. Он не был слишком известен в обществе (его знали по отцу), но в кругах более узких Артёма любили, пророчили ему перспективное будущее, просто считали его приятным в общении человеком. Он никогда не признался бы себе в том, что ему это льстит, но родители многих знакомых девушек считали его самой достойной партией, и хоть сами эти девушки зачастую были к нему равнодушны в этом направлении, он был им хороший друг и товарищ, и все были им довольны. Но оттого ли это, что он не был им так близок, а недостатков в нём не видели. Один лишь Филипп, пожалуй, мог указать ему на его упрямость или с неким укором шутливо назвать его эгоистом. И Артём не знал точно, насколько тот шутил, насколько искренне говорил, и судить о самом себе ему было сложно. И всё же когда дело касалось его собственных эмоций, он обычно мог с уверенностью сказать, что чувствует, хоть и не умел объяснить себе, хорошо это или плохо. Но когда тут, в постели гостевой спальни дома Сменкиных, он в своих умозаключениях пришёл к тому, что влюбился в Киру Андреевну, даже ему стало ясно, что об этом сложно сказать «хорошо». Кире Сменкиной было семнадцать, она ненавидела правила, общество и правила общества. Она постоянно врала и была чертовски хороша в этом; она всегда притворялась, и ей не было в этом равных. Дальние родственники и друзья только спали и видели её в молочно-белом платье и с подаренным её благоверным букетиком, тогда как та видела это лишь в своих кошмарах. Она знала, что Мещеряков умел различать её ложь, но это не означало, что она всегда будет говорить правду. Он чувствовал, что она доверяет ему чуть больше, чем остальным, но очень сомневался в том, что её сердце когда-нибудь действительно откроется ему. И вся эта ситуация… Артём мог бы рискнуть репутацией, но старшие Сменкины — никогда; он уже привлёк излишнее внимание к своей персоне, и рано или поздно ему точно скажут, как можно вежливее и деликатнее, чтобы он перестал ездить в их дом. И пришлось бы ему видеть её лишь на балах и приёмах; никогда не слышать её пылких ругательств на французском, никогда не цитировать невпопад Гюго, никогда не удивляться её переходам с остроумный колкостей на серьёзный тон. Итальянцы назвали бы это fiasco. Любить Киру Сменкину равнялось смертному приговору. — Как давно ты знаешь Киру Андревну? — спрашивал он, сидя на полу возле кровати во всё той же спальне. Филипп надевал рубашку и отвечал: — Я же тебе говорил: я с нею раньше и не виделся толком. Так что не более твоего, — он надел фрак, — а то и меньше, в конце концов, я не ходил к Сменкиным весь предыдущий месяц. Черных беззлобно подмигнул, и Артём усмехнулся как-то по-грустному самому себе. Вслед за товарищем, он оделся и вышел вон из комнат. После чая Татьяна Сменкина с детьми собиралась к Ларионовым, и двое друзей, разумеется, увязались с ними. Татьяна в целом была не против, но наоборот, даже поддержала юнош в желании поехать с ними. Артём всё никак не мог понять: эта женщина просто добродушна или действительно поддерживает молодёжь в их мыслях и решениях. В любом случае, относилась она к ним очень хорошо, и они были рады отвечать ей тем же. По прибытии Кира Андреевна тут же бросилась к Алине Павловне и расцеловала её в обе щёки, после чего сдержанно, но всё ж без какой-либо враждебности подала руку стоящему подле неё Станиславу Ларионову. Алина улыбнулась и, поприветствовав Татьяну, отвела всех четверых в сторону, приглашая сесть. — Только прошу вас, — сказала она им, понизив голос, — ведите себя обыденно, как вели бы себя на любом приёме у любой другой семьи. Это вне нашей власти; так не будем же скорбеть о том до конца дней наших. Все четверо кивнули; Алина Павловна о чём-то спросила Филиппа, и завязался разговор. Артём обратил внимание на Сменкину: она мало говорила, изредка вставляя какую-нибудь колкость, замечала, как кто-то краснел, кто-то начинал возмущаться, с самодовольной ухмылкой пожимала плечами и, как казалось, более не слушала разговора. Она отводила взгляд и, как казалось, прислушивалась к тому, о чём ведёт беседу другой кружок, в котором сидели люди постарше, нервно поправляла кофейного цвета платье с высоким горлом и смотрела на остальных — точнее на то, не смотрят ли они на неё. Снова говорила пару фраз, чтобы создать ощущение, что всё ещё принимает участие в разговоре, с минуту смотрела с искренней теплотой на присутствующих и вновь отворачивалась. Сменкина посмотрела на него; он моментально отвёл взгляд. Но она продолжала смотреть на него в упор, и изображать заинтересованность в разговоре или убранстве имения было бессмысленно. Артём медленно снова посмотрел на неё, надеясь, что она первая отведёт взгляд, хотя и знал, что она этого не сделает. Вопрос был лишь в том, сколько это будет продолжаться. Продолжалось это долго. Кира Андреевна смотрела ему прямо в глаза, тогда как он сам старался не отвечать тем же. Мещеряков застрял внимание на каждой черте её лица, от формы бровей до уголков губ, но старательно пытался не смотреть в глаза слишком часто и слишком долго. Но девушка словно нарочно меняла положение, вынуждая сталкиваться взглядами, и тогда не смотреть в глаза было бы ещё более неловко, чем поддаться и смотреть. В конце концов, он поддался и встретился с ней взглядом, смотря в упор столь же долго, сколько она. Сменкина едва ли не смеялась, и сложно было удержаться от того, чтобы рассмеяться в ответ. Ситуация дошла до абсурда, когда на молодёжь стали поглядывать дамы и мужчины в возрасте, сидящие подле старшей Сменкиной. — Это уже становится неприличным, — раздался тихий голос, который слышали только сидящие в их небольшом кружке молодых. Артём собирался было что-то сказать, но его оборвала Кира Андреевна, по-прежнему не отводящая взгляд: — Frankly, my dear, I don’t give a damn, — абсолютно спокойно, несмотря на своё весёлое расположение духа, сказала она, даже не посмотрев в сторону сделавшего им замечание. — Артём Алексеич, не окажете нам честь принять участие в беседе? — громко сказала худощавая дама в светлом закрытом платье, привлекая к себе всеобщее внимание. Мещеряков, нынче оторвавший взгляд от дочери Сменкиных, ещё раз посмотрел на неё (она едва заметно кивнула) и, отчего-то бодро кивнув в ответ, встал с кресла, учтиво поклонился и отошёл от товарищей. — Артём Алексеич, — продолжала всё та же дама, — расскажите же о себе, не стесняйтесь. Чем же вы живёте? Что у вас на уме? Поведайте же нам, сударь, просим вас. Юноша оглядел сидящих в этом кружке. Из молодых тут присутствовал лишь Станислав Ларионов, муж Алины Павловны, и он явно не хотел бы здесь находиться, но ему было неловко уйти. — Что ж я могу вам поведать? — сказал Артём. — Я всего лишь студент; но, скажу вам честно, хочу нынче поехать в Европу… познать жизнь европейскую, как она от нашего быта отличается. — Ох, чего же это такое с вами, молодыми? все в Европу хотите. До того ль Россию не любите? Мещеряков посмотрел в сторону говорившей женщины лет эдак сорока, быстро оглядел её и вздохнул: — Отчего ж не люблю? люблю. Любопытно мне, и всего-то. — Всем вам любопытно, — раздался голос сидящего подле неё помещика, очевидно, её мужа, — а после остаётесь там, не ворачиваясь более. — Полагаю, это означает, что есть резон? Все замолчали, посмотрев на Станислава, который до этого сидел тише всего. Он неуверенно поднял взгляд на Артёма Алексеевича, и тот ему благодарно кивнул. Спустя какое-то время молчания начался оживлённый спор, который поспешила прервать сидящая во главе всего кружка старшая Сменкина. — Помилуйте! — воскликнула та, и все присутствующие вмиг обратили всё своё внимание на неё. — Какую цель вы преследуете, задавая вопрос, на который, как вам уже известно, вы не получите желаемый ответ? Отчего вы ожидаете, что вас попытаются понять при том, что этого не делаете вы? Стало тихо. Все смотрели на Татьяну, ожидая увидеть, что будет дальше. — Вы-то лучше всех всё понимаете, — сквозь зубы прошипела ей в ответ сидящая рядом женщина, но слышно её было хорошо. — Уж больно вы любите молодых, ma chère. Последнее она добавила, очевидно, чтобы не звучать совсем уж грубо и неучтиво, и это, несмотря на неестественность, сработало. Сменкина заметно успокоилась и села поудобнее: — Вы ставите мне это в укор, княгиня, но спешу сообщить вам, что я того не отрицаю, но горжусь этим. Если бы вы попытались понять меня, то может, в ваших силах было бы и понять молодых. Собеседница собиралась было ответить ей что-то на французском, но к их кружку как нельзя кстати подошла Алина Павловна, которая, как подобает хозяйке встречи, села на свободное место и перевела тему, занимая гостей. С некою неохотой все начали беседовать на выбранную Ларионовой тему. — Артём Алексеич, — сказала она, повернувшись к юноше, — можете сделать мне милость? Уверена, оставленные мною гости будут рады насладиться вашим обществом. Тот благодарно кивнул ей и Татьяне, напоследок учтиво перекинулся парой фраз с сидящими, после чего вновь вернулся к товарищам. Он сел на всё то же кресло и вздохнул, не скрывая своего облегчения. Переведя дух, осмотрел сидящих в кружке друзей. Дарья Александровна о чём-то увлечённо дискутировала со Станиславом, тогда как тот большей частью поглядывал на неё с опаской. Она не питала к нему неприязни, но он отчего-то чувствовал себя виноватым перед нею, а оттого боялся задеть. Корнилова же была слишком увлечена своим пылким рассказом о творчестве Готье, и ничто другое её не волновало. Филипп слушал с восхищением: он сам любил искусство и в особенности литературу, действительно любил, но никогда не мог описать того, что ему приходилось чувствовать; Дарья Александровна же была в этом мастерицей — она с такой горячностью говорила обо всём, что ей думается, что слова её не подверглись сомнению. Она не говорила красивыми речами, выражалась довольно просто, иногда переходя на беглый английский, но её живая интонация и манера повествования по-своему завораживала. Артём тоже обратил на это внимание, пусть ему и не был по душе Готье, и сейчас тема эта его не интересовала абсолютно. Он взглянул на Киру Андреевну. Та о чём-то думала, хмурясь и раздражённо сдувая спадающую на лицо прядь. Она перевела взгляд на него и улыбнулась уголками губ как-то успокаивающе, а затем обернулась на старших, ища глазами мать. Подумав с полминуты, девушка пересела на кресло подле Мещерякова, тем самым отдаляясь от остальных. — Вы будете завтрашним вечером у Муромовых? — обратилась она к нему абсолютно серьёзно. — Да, я пожалую с отцом, — отвечал тот. — Могу ли иметь честь пригласить вас на первый вальс? — Oui, разумеется. Сменкина отвернулась. Она достаточно резко переменилась в настроении, очевидно услыхав разговор старших. Только что повлияло на неё подобным образом, было непонятно. — О чём вы думаете? Она посмотрела на него с неким удивлением и даже немного страхом, но это выражение лица её быстро сменилось прежнею усталостью. Вновь взглянув на мать и оглядев всех присутствующих, она отозвала его на пару слов. Кира Андреевна нервничала; будто она на первом их занятии вальсом, будто до смерти боится сделать шаг не в ту сторону, оступиться и упасть. Хотелось не успокоить, но доказать, что ему можно доверять, что бояться нечего. — Послушайте, — сделав глубокий вдох, начала она, когда они вышли из гостиной, — я понимаю, что может звучать странно, но выслушайте меня и хотя бы подумайте. Пообещайте мне, что подумаете. Она посмотрела на него с мольбой во взгляде, и тот, не раздумывая, ответил короткое, но честное: «Обещаю». — Вы сказали княгине, что собираетесь езжать из России, — продолжала Кира Андреевна, — прошу вас, возьмите меня с собой, — словно боясь, что юноша перебьёт её, она поспешила добавить: — Я понимаю, что прошу многого, но пожалуйста, хотя бы подумайте. — Как же ваши родители, Кира Андреевна? Как же семья, как же свет? — Свет! — она не постеснялась закатить глаза. — Свет семью мою и погубит, свету нипочём знать. Родителей я в силах убедить; но если нет, то и не нужно мне их благословение, — глаза её загорелись, стоило ей предположить о такой авантюре. — Прошу вас, подумайте об этом. Артём не сказал, что ему и думать не нужно было; он без раздумий сделал бы едва ли не всё, о чём она б ни попросила. Но ему было интересно. Зачем Сменкиной уезжать? почему она так того хочет? почему именно с ним?.. — Вы в самом деле так хотите уехать, что готовы довериться мне? Та посмотрела на него несколько секунд, а затем едва ли не рассмеялась. — Помилуйте, mon cher ami, я вам доверю свою жизнь, и вам то известно. Мы всё понимаем, но, прошу вас, не заставляйте меня объясняться перед вами нынче; я вам даю ответное обещание, что непременно скажу вам то, что вы и без того знаете, но не нынче. Словно в подтверждение своих слов, Кира Андреевна взяла его руки в свои и невесомо коснулась губами тыльной стороны ладоней; тепло улыбнулась, ещё раз попросила подумать над сказанными ею и вышла в гостиную. Татьяна уже благодарила Алину Павловну за чай; завидев дочь, она ещё раз распрощалась со всеми и, дождавшись, пока то же самое сделают Кира с Виктором в передней, вышла на улицу. Младшая Сменкина ещё раз взглянула на Мещерякова, они обменялись кивками, и она вышла вслед за матерью и братом.