Вызов

— Бесишь, — сквозь зубы говорит Куникида, когда Дазай — улыбка до ушей, руки в карманах, плащ с самоподдувом — в очередной раз появляется на пороге агентства в четверть девятого. И эта его самоубийственная жизнерадостность бесит едва ли не больше самого опоздания. Дазай никогда не чувствует себя виноватым. И даже когда — раз в тысячелетие — извиняется за что-то, на лице крупными иероглифами написано: «Это только чтобы ты не злился, Куникидушка-а-а». Бесит. — Бесишь, — орет Куникида так, что слышно на улице, швыряя в Дазая пачку отчетов, где вместо положенных данных — тупые закорючки и корявые карикатуры на всех членов агентства. Исключая Фукудзаву, по счастью. Зато Куникида, точнее, кто-то с красной лентой-галстуком и в очках, — на каждой странице. И вот за это Дазая убить мало — но если предпринять удачную попытку, он ведь только счастлив будет, верно? Бесит. — Бесишь, — хрипит Куникида, когда Дазай в очередной раз приходит в себя и укоризненно смотрит сначала на болтающуюся под балкой веревку, а затем на Куникиду. Который снял его с этой веревки десять минут назад и все это время пытался запустить сердце. И уже думал, что не получится. А теперь думает, что никогда больше не будет спасать этого идиота. Потому что бесит. Бесит то, что он не может не спасать Дазая. Не думать постоянно, где сейчас пытается повеситься или утопиться этот придурок. Не шептать онемевшими губами «Осаму», когда на мгновение кажется, что все уже кончено. Куникида бесит сам себя. Дазай вносит сумятицу в работу и так не слишком-то дисциплинированного агентства. Дазай шутит, шумит, ухмыляется, травится грибочками, видит людей насквозь. Дазай умен, беспринципен, закрыт и опасен. Дазаю не нужны правила — он чувствует, как нужно поступить в той или иной ситуации. Дазай — совершенство. И никакие «Идеалы» не помогут Куникиде приблизиться к нему. Он криво усмехается, глядя на зеленый блокнот. Это все, что у него есть. — Бесишь, — устало говорит он Дазаю, неизвестно зачем задержавшемуся после работы. Дазай стоит вплотную к нему, и ответ вместе с дыханием невесомо оседает на губах Куникиды: — Знаю.