Вызов

Улицы Йокогамы опять залиты кровью. Это не вина ВДА, и не вина Куникиды лично, и никто так не думает, кроме него самого. И это его настроение пропитывает воздух, и висит над столами, и Миядзава ломает уже пятый карандаш из подвернувшейся под руку коробки, — Куникида молчит, — и Йосано досадливо закусывает губу, понимая, что ничем не поможет, а Ацуши — Ацуши слишком неопытен, и тыльная сторона его рук то и дело покрывается рыжеватой шерстью. Он выпускает когти — и тут же втягивает, выпускает — и втягивает. Дазай не нанимался сюда нянькой. И благотворительность не приветствует. Но черт с ним — он садится на край стола Ацуши, будто случайно сжимает плечо — и тигр уползает в нору. Дает легкий подзатыльник Миядзаве и крутит пальцем у виска, повернувшись к Йосано. Он как масло, вылитое на бушующие волны. Дазай Осаму — миротворец и воплощение здравого смысла. Видел бы его сейчас Мори… К Куникиде он не подходит — знает, что бесполезно. Тот сам останавливает его после работы. — К тебе можно? — голос сухой, а взгляд — мимо. Дазай кивает. Куникида тянется к нему уже в прихожей — сухие руки, сухие губы, будто бумага «Идеала». Молча. Дазай откликается беззвучно и с готовностью, которая самого поражает. Еще с того, первого раза, несколько месяцев назад, когда воздух так же пах кровью, а выпивка почему-то не брала. А вот это — взяло, с первого крепчайшего поцелуя, с первого недружеского прикосновения, с первого стона, зародившегося не в горле, а где-то глубже, под сердцем, трогательно нежного. И с тех пор пять — или уже шесть? — раз, когда он вот так успокаивает Куникиду, забирает из него боль, и страх, и слабость. Дазай никогда бы не подумал, что способен на такое. Куникида резок, но осторожен, Дазай под ним, как вода — принимает. Принимает все, но тяжелее отчего-то не становится. Наоборот, глядя, как светлеет лицо Куникиды, Дазай почти улыбается. Для чего-то он еще годен. Для чего-то кроме грязных игр и травящих душу воспоминаний. Куникида лежит на нем, прижимаясь щекой к плечу, тяжелый, мокрый, уставший. Настоящий. Дазай гладит влажные у корней волосы, зарывается пальцами. Что-то в этом есть. Не в сексе — а в том, чтобы побыть с кем-то вместе. Чувствовать дыхание, тепло. Быть рядом. Куникида прижимает его сильнее, теснее. Ближе. — Люблю… — произносит он. Вполне отчетливо, у Дазая нет даже повода усомниться в своем слухе. От покоя до паники — один шаг. — Куникидушка, — предостерегающе говорит Дазай. Куникида не выпускает, обнимает все так же крепко. — Забей. Это тебя ни к чему не обязывает. Может, и так, но сердце Дазая стучит, как бомба перед взрывом. — Это чувство благодарности. — Нет. Я не знаю, почему. Так уж вышло. Больше никого нет. И не надо. Дазай не знает, хочет ли заглянуть Куникиде в глаза или опасается этого. — Почему я? — шепчет он. — Есть же менее проблемные… — Не нужны. — Голос у Куникиды приглушенный, но уверенный, не сомневающийся. И Дазай понимает, что очень хочет, чтобы Куникида его любил. Вот так, как говорит сейчас. И Дазай ведь тоже будет. Как сможет. Он отпустил Оду, но Доппо не отпустит ни за что. Дазай сползает чуть ниже, так, чтоб прижаться губами к виску. Чтобы обнять за плечи. Чтобы дать понять — да, он тоже. Тоже готов к чему-то новому вроде объятий по утрам. А что дрожит весь как желе, так это пройдет со временем. Его ведь так давно никто не любил.