27

      Кун часто ставил некоторые вопросы ребром. Он проговаривал их вслух, выписывал ровным рядом в несколько строчек, чтобы в конечном итоге дойти до того самого важного и главного смысла, который оказывался ничтожнее задаваемого вопроса. Всё это было прямо пропорционально и жизни, в которой оболочка порой лучше глубины. Цянь прекрасно мог спроецировать это на тихую деревушку, в которой он живёт всю свою жизнь, практически не зная мира за её пределами.       Их посёлок? Назовём это так. Всегда был идеальным местом, в котором спокойно можно было предаться душевному умиротворению и наконец-то обрести покой. Поэтому именно здесь в свое время пастор решил осесть со своей семьёй. Всё складывалось как нельзя лучше: запах новой краски ещё не успел выветриться из стен дома, стоящего прямо на одном участке с такой же свежей церквушкой, которая долгое время пустовала, а её порог все ещё сверкал светлой древесиной, не затертой подошвами прихожан. Куну тоже всё в принципе нравилось. Тогда не было заведено спрашивать мнения маленьких детей, а этим детям было не дозволено перечить родителям. И тем более, ведь на всё есть воля божья.       В целом, всё было больше чем идеально. До одного определённого момента, точно так же, как бывает во всяких плесневелых романах с претензией на хоррор. Ну, если можно сравнить реальную жизнь с монстром, который заталкивает тебя в глотку и ты медленно варишься в желудочном соке. Такой жизнь стала для маленького Ченле, чьей везучести стоит только позавидовать. С Куном она у них видимо на двоих. Детишки пастора: один из которых милый мальчик, который вскоре пойдёт по стопам отца, а второй — бедная сиротка, наконец обрётшая отчий дом и тёплое местечко в этой жизни.       Всё слишком радужно для жизни в домике на отшибе, куда в лучшем случае добежать от соседнего дома можно за пятнадцать минут. На помощь никто не придёт. Кун слишком часто думал об этом, начиная с того момента, как Ченле появился в их доме, ведь с его родителями стало происходить слишком много странных вещей, которые как раз попадали под разряд тех, последствия которых "из избы не выносят".       Со временем стало понятно, что некая черта жестокости всегда присутствовала в их набожных родителях. Просто возможности или повода опробовать свои извращеные методы воспитания как-то не находилось. Кун всегда был тихим и покладистым, не хуже дворового пёсика: уроки всегда сделаны, ужин весь доеден и даже молитва прочитана перед сном. С Ченле же была немного другая история. Он был забитым ребёнком из приюта, без каких либо понятий элементарного этикета и манер, младше Цяня на три года. Словом, обычный тихий ребёнок, которому не уделялось много внимания. Здесь же его стало в избытке. Особенно когда старший брат подался в воскресную школу, чтобы приобщаться к слову божьему. Маленькому Ченле вообще тогда до фонаря было, что взрослые поклоняются какой-то невидимой силе в небе. Равнодушие разнилось с правилами этого дома.       И, очевидно, это стало первой проблемой в семье пастора. Кун до сих пор вспоминает, как младший сквозь слезы заучивал молитвы всё свое свободное от учёбы время. Отец лично проверял каждое зазубренное слово по молитвеннику, возвышаясь над кроватью, пока Ченле, уткнувшись в сложенные ладони, пытался внятнее произнести слова, чтобы не получить лишнего удара по костлявой спине. Кун редко видел всё это сам: его дверь была уже закрыта на ночь, и только звук доходил до него. Он всегда выжидал момента, когда родители уснут, шаги отца больше не будут раздаваться эхом в коридоре, и старший сможет незаметно проскочить в комнату брата.       Тот никогда не спал. Сон обычно после всего этого шёл тревожный. И именно поэтому Кун пробирался тайком в чужую постель. Обычно он забирался под одеяло и прижимал чужую голову к своей груди, невесомо поглаживая. Ченле было жалко.       Было больно смотреть, как ребёнок цепляется за край твоей кофты, пытаясь сдержать слезы, пока лицо стягивается судорогами, а из горла вырываются первые всхлипы. Кун просто чувствовал, что в этот момент он должен быть здесь: держать Ченле у своей груди или вовсе сжимать в объятиях.       И всё это длилось до их полного взросления. Взаимная поддержка помогла им пережить смерть родителей. Несчастный случай, который потряс всю деревню: пожар в церкви, из которой не смогли выбраться прихожане, пастор и его дорогая женушка. Дверь просто напросто заклинило, а техника безопасности не была подвластна шторам, которые внезапно заполыхали от одной маленькой свечки. Здание, конечно, пытались потушить, но стихия оказалась быстрее, забирая за собой стройный ряд молящихся голосов.       Кун вспоминает этот звук до сих пор. То, как крики мешались с хаотичным шёпотом, по итогу затихая. Они с Ченле тогда стояли на крыльце их дома, в тот день их оставили помогать по хозяйству. Руки Цяня крепко вцепились в плечи брата, прижимая его ближе. Младший даже не дёргался в его руках, тихо наблюдал, не пытался побежать на помощь бравым пожарным, он только смотрел, как языки пламени всё выше взмывают в вечернее небо, мешаясь с розоватыми облаками. Свежо, горящее дерево и призрачный запах ладана придавали этому вечеру некую особенность.       В том, что этот день стал роковым, уже никто не мог сомневаться. Возможно, тогда они виделись в последний раз. В последний раз они обнимались накануне ночью, и в последний раз Кун сказал, что всё будет хорошо.       Так, собственно, и случилось. Но их пути разошлись, чтобы каждый смог найти своё "хорошо". Ченле, по наставлению тёти, отправили в пансион, а Кун остался здесь, в доме родителей, который, как и всё хозяйство, теперь достался ему. Восстановление церкви также легло на его плечи, как и роль нового пастора. Времени на младшего братишку никак не могло остаться, поэтому в паре сотен километров от дома ему было значительно лучше, пока старшему приходилось привыкать к тому, что он теперь "голос, глаза и разум Бога", на которого теперь легла необычайная честь оберегать целое поселение.       И вот он снова здесь. Ченле. Такой весь из себя красивый, возмужавший, спокойный. Блики от витражей цветными лучиками падают на его заострившиеся черты лица, пока он неторопливо следует по проходу к кафедре. Он что-то ищет  взглядом, не решаясь подать голос, считая это совсем неуместным здесь. Тишину и атмосферу церкви не хочется портить своим присутствием, рушащим привычный уклад, который собирался множество годов, как домино. Ченле давно отрёкся от всего этого, и ему не хочется снова становиться маленькой песчинкой в огромной чужой вселенной, в которой его брат был огромной пустыней. Он никогда не признается в этом лично, но Кун может прочитать это по его глазам. Даже сейчас, когда старший приводит в порядок зал после службы, он может слышать, как чужие шаги становятся все медленнее, в итоге замирая где-то на полпути. Цянь стоит спиной к младшему, слыша прерывистое дыхание. Запах талого воска и масла кружит Ченле голову, кончики пальцев немеют. —Почему ты пришёл сюда, а не домой? — Кун решает наконец показать, что присутствие брата не такое уж и не незаметное. Ченле лишь пожимает плечами и ждёт, когда старший спустится по небольшим ступенькам вниз. Чужая ладонь падает на его плечо, чуть сжимая, а затем парень вовсе попадает в объятия, от которых болят и крошатся ребра. —Я понял, что не хочу ждать тебя. Поэтому проще было заскочить сюда, — они разрывают объятия, и Ченле неловко обводит взглядом зал. Его голос разносится эхом по пустому залу, что заставляет чувствовать себя ещё менее значимым здесь. Кун лишь улыбается уголками рта. Ченле делал так постоянно: тихо прокрадывался на службы и ждал их окончания, а затем и вовсе стал приходить к самому концу, не в силах высидеть и лишней минуты. Каждый раз Цянь ловил его пристальный взгляд с задних скамеек и пытался растягивать службу, только чтобы уловить то мгновение чужого отвращения, которое проскакивает во время того, пока все с закрытыми глазами читают последнюю молитву. Старшему нравилось, что они были разными. С самого детства между ними было слишком много различий, которые порой слишком грубо обозначались. Иногда эту стену между ними хотелось разрушить, но Кун не решался, а затем и вовсе стало слишком поздно: их пути разошлись. Ченле смотрит на фреску, просто не может оторвать взгляда. Запястья дико зудят, и хочется разодрать их в кровь. Пройтись по незажившим до конца корочкам ногтями. Он это и делает, не спеша проводя от верха к низу, задевая самые болючие и глубокие, сдирая тот самый незаживший покров. Рукава рубашки придусмотрительно закатаны, чтобы снова не пришлось замачивать пятна крови. Куна отошёл лишь ненадолго, но это растягивается до необъятной вечности, в которой остался лишь младший и выцветшие лица на стенах. Иллюзия хоть какого-то величества этого места заставляет усмехнуться и вонзить ногти чуть глубже, пока знакомое тепло не расплывется по всем конечностям. Очередной приступ, который Чжон не в состоянии сегодня сдержать. Во всем виновато это чёртово место. И может быть сам Кун. Совсем чуть-чуть. Он сам оставил младшего одного здесь. Ченле может быть даже немного скучал. Совсем каплю. Скучал по той нежности и заботе, которую мог дать ему только старший брат, в некоторых моментах полностью заменивший приемных родителей, и тем более биологических, которые просто подкинули его к дверям облезшего приюта в этой глубинке. Ченле в последнее время слишком много думает об этом. Было ли это благословением судьбы, что он вообще выжил и смог попасть в новую семью, или же стоило умереть от голода в приюте, чтобы никогда снова не очутиться здесь. Эта несправедливость злит. Ногти впиваются сильнее, и Ченле, резко шипит от неожиданности, отмирая. — Черт! — красная полоса стекает до пальцев, капая на пол. Парень просто смотрит, как под ногами становится все больше пятен, которые так и хочется размазать кедами по белому мрамору. — Ченле? — Кун появляется слишком не вовремя. Младший бы предпочёл, чтобы он задержался ещё на пару минут. Впервые. Чжон всё пытается спасти свою рубашку, пока алые разводы продолжают пачкать пол. Он не решается поднять даже взгляда, чувствуя отвращение и жалость по отношению к себе. Не хочется, чтобы Кун чувствовал что-то подобное. Его хочется огородить от всего того, что происходит вне этих святых стен, вне жизни Ченле. Становится чуточку легче дышать, когда слышатся удаляющиеся шаги. Этот звук практически пападает в ритм капель крови. Он затихает где-то совсем близко. Шершавый бинт обжигает запястье, туго обвивает кожу. Хочется зашипеть или дёрнуться. Но кто-то настойчиво не даёт этого сделать. Кун всегда так поступал: не позволял контролировать процесс, давал только наблюдать и ждать. Ченле где-то спустя много лет понял, что сопротивляться бесполезно и глупо, ведь Цянь все равно переделает всё на свой лад. Узелки и узор из бинта у него тоже были свои, он приматывал его так, что рука могла посинеть, а кончики пальцев немели. — Решил вспомнить детство? — совершенно беззлобно, с лёгкой тенью улыбки на губах. Чжон раньше любил исцарапывать в кровь колени и плечи — именно те места, которые сложнее всего обработать или оставить неподвижными. Всё это, конечно же, чтобы лишний раз побесить всех вокруг. Мерзкая привычка, прошедшая через множество врачей и церковные пороги. — Если бы я мог помнить, что это. Кун поджимает губы и поднимается с колен. Забавное положение, в котором запечатлеть брата можно не столь часто, поэтому Ченле старается смотреть как можно дольше, ведь такое можно увидеть лишь на молитвах. — Я помню, как ты любил копошиться в кустах, надеясь найти на них что-то съедобное. Расцарапывался до неузнаваемости и приходил домой, где мать давала тебе подзатыльник и отправляла промывать раны. — А что ты ещё помнишь? — Кун  замирает, когда слышит буквально остекленелый голос. Ченле специально подвёл его к этому вопросу. — Когда ты стал старше... Ты приходил ко мне после каждой ссоры с отцом, чтобы я не дал тебе сделать этого или просто осмотрел твои запястья, — «или просто поцеловал тебя в утешение». Ченле понимает, какая деталь упущена. Он горько хмыкакет и опускает голову, в долю секунды задевая взглядом итоги первой помощи. Неприятно, прямо-таки небольшой укол в сердце. Чжону давно не было так стыдно за то, что он сорвался. Да он и не срывался. С тех пор, как уехал. Кун стоит к нему полубоком, снова хочет отойти, но что-то не даёт ему этого сделать. Его ладони холодные, и Ченле чувствует это, когда старший снова присаживается рядом, чуть отодвигает спущенный рукав "здоровой" руки и невесомо окольцовывает запястье, прижимаясь в точке пульса. Младший же не может перестать смотреть куда-то в открытую под потолком форточку, разглядывая совершенно серое полотно неба и прикидывая, когда будет следующий автобус до автовокзала. — Ченле, — его голос звучит как у тех людей, которые встречают кого-то впервые после долгой разлуки. В их случае такое определение не столь применимо, ведь виделись они буквально на Пасху, с которой прошло три месяца. Но Кун скучал. Это можно сказать по его губам, которые осторожно прижимаются к губам Ченле. Чжон от резкости переводит взгляд с пустоты и слегка теряется в многообразии всего перед глазами, немного надавливая на плечи старшего. Всё прямо как раньше. Он ластится ближе, утыкается в сгиб между шеей и плечом и прикрывает глаза, чтобы затем практически сразу их распахнуть и наткнуться на томный, полуприкрытый взгляд остекленелой статуи. Белые зрачки смотрят без осуждения куда-то в пол, будто стыдливо игнорируя происходящее на скамье. Ченле это нравится — ему нравится, что даже в этом месте возможно закрыть глаза на совершение греха, что даже здесь он останется безнаказанным и всевластным. Хоть когда-то. И, главное, в тот момент, когда Кун подчиняется его воле, продолжая быстрее спускаться за ворот рубашки, высвобождая пуговицы из петель. Старший отвернут от витражей и статуй. Перед ним только Ченле во всей своей открытости, словно на распятии. Скамейка узкая и неудобная, расположиться на ней тяжело. Поэтому одна нога Ченле оказывается в воздухе, подобранная под коленом. Кун держит его слегка на весу, продолжая высвобождать из рубашки. Бинт мешает рукаву легко соскользить с запястья, и старший слегка чертыхается, поумеривает свой пыл и осторожно стягивает ткань с кончиков пальцев. В помещении прохладно: открытая форточка под потолком и ледяной мрамор. Ченле пытается не дрожать, пока брат полностью высвобождает его из рубашки. Кун пока что полностью одет, но Чжону почему-то хочется оставить всё, как есть. Ещё больше голой кожи будет здесь лишним. Обычная чёрная рубашка и колоратка, которую хочется содрать с шеи. Жалко портить. Ченле нравились те редкие моменты, когда он мог наблюдать за тем, как брат собирается на службы — непринуждённо и отточенно до идеала. Кун зацеловывает солёные плечи, ласково оглаживает ладонью предплечья, спускаясь всё ниже к запястьям. Ченле дёргается, когда чужая рука осторожно развязывает тугой узел под локтем. Бинт мгновенно ослабляется и с лёгкостью скатывается куда-то под скамью. Металлический запах непринуждённо витает в воздухе, перебивая нотки воска и трав. Ченле прикрывает глаза в резком спазме, когда тёплый язык проходится прямо по венам на внутренней стороне локтя, проводя по ним кончиком коса и спускаясь ниже к бардовым разводам. —Что ты делаешь? — Чжон ерзает по деревянной поверхности, когда Кун вместо ответа слизывает запекшуюся кровь. Кое-где раны не до конца закрылись, и старший пытается подобраться к ним, чтобы почувствовать соль на языке. Это настолько приятно, что Ченле порывается остановить брата, но сил на это элементарно не хватает, когда зализывание и посасывание переходит в невесомые, мокрые поцелуи, доходящие до предплечья. Младший прерывисто дышит, так и не решаясь посмотреть. Он распахивает покусанные губы, когда Кун пристраивается к плечу, чтобы оставить на нем глубокую отметину — единственное увечье, которое не сделано самим Ченле. Он отстраняется, чтобы заглянуть в лицо младшего — тот тяжело дышит и сглатывает вязкую слюну. Низ живота тянет сладкой негой, а ширинка стыдливо топорщится. Парень позволяет себе разомкнуть веки и отдёрнуть ткань штанов. Колоратка Куна в крови, а он сам после этого неясного порыва рухнул обратно на пол. Его грудная клетка не прекращает вздыматься, а горло сдавливается воротником. Глаза его горят, а прилизанная прическа уже не является таковой. Мужчина будто по щелчку приходит в себя и на ватных ногах забирается обратно на скамью, где сконфуженный Ченле не понимает, что делать дальше, ведь раньше это самое "дальше" обычно не наступало. Конечно, у Куна были женщины, а у Ченле — неловкая дрочка в общей душевой. Цянь не медлит и подбирается ближе. Мимолетно оставляет поцелуй на губах, сгребая младшего в свои руки, словно какую-то игрушку. Под ладонями затасканное дерево, которое скрипит от каждого лишнего движения. Ченле держится обеими руками за спинку скамьи, уткнувшись в ноющие запястья. Ладони Куна скользят вверх по торсу младшего, немного обжигая ледяную кожу. Чжон сдерживается, чтобы не вздрогнуть, просто трепетно наслаждаясь тем, как сердце стучит где-то в горле. Казалось, что этот звук вот-вот разойдется по пустому залу эхом. Вообще, у всего этого было какое-то ощущение стерильности, излишней чистоты и прибранности. Были только они двое и это помещение с большими арками и высокими потолками, которые смогли сделать даже в этой небольшой часовне. Ченле запрокидывает голову и натыкается на чисто-белую стену, Цянь утыкается ему в загривок, прижимаясь ближе. Слышится звон пряжки, но это как-то кажется мелочью на фоне того, что сейчас происходит в голове у младшего. Мысли роятся, перебивая друг друга, в итоге стукаясь о стенку черепа и падая куда-то глубоко в задворки памяти. Горячее дыхание на шее плавит кожу, дразня и вызывая желание выпрашивать касания и поцелуи. Хочется облокотиться на чужое плечо, но Ченле оказывается придавлен, беспомощно цепляясь за предплечье старшего, который скользит ледяными кончиками пальцев по его тощему торсу, спускаясь к краю штанов и задевая пуговку на них. Кусок пластика поддаётся слишком легко. — Можно? — Кун упирается на подлокотник, за который хватается младший. Ченле приходится снова задрать голову, чтобы видеть чужое лицо. — Да, — желание оказывается выше здравого смысла. И внутренние ощущения подсказывают, что всё идёт, как надо. Пуговица поддаётся быстро. Куну приходится чуть приподнятся, чтобы стянуть ткань с чужих бёдер, оставляя её где-то на уровне коленей. Нижнее белье всё ещё остаётся на младшем, но мужчина прощупывает почву, оглаживая заднюю сторону бедра Ченле и уходя куда-то ближе к бугорку, чуть сжимая. Парень пропускает воздух сквозь зубы и чуть не теряет равновесие, но рука на животе все ещё немного страхует его. Кун старается не отставать и стягивает чёрные классические штаны и белье до середины бедра. Член уже почти встал, и будет достаточно лишь одного прикосновения для того, чтобы мужчина был уже полностью готов. Торопиться не хочется, но внезапность порыва и поджимающее время всё делают немного сложнее. Цянь оглаживает чужие ягодицы через боксеры, осторожно поднимаясь к резинке, чтобы дёрнуть за неё резко вниз. Острый позвоночник младшего резко изгибается от неожиданности, делая талию младшего ещё более тонкой и совсем девчачьей. Край его футболки оказывается зажат в кулаке Куна, чтобы лучше было видно полоску кожи, медленно перетекающей в молочные ягодицы. Ченле практически не шевелится, окончательно утыкается в косточки на запястьях и старается дышать как можно тише. Его член дёргается практически от каждого невесомого прикосновения и истекает смазкой на старое дерево. Кун пристраивается ближе, прижимаясь возбуждением прямо к ложбинке между ягодиц, начиная медленно двигаться, насухую проскальзывая между них, проходясь от копчика к мошонке. Ченле немного подаётся вперёд, рефлекторно, будто пытаясть выпасть из общего ритма. Но старший не даёт ему этого сделать, продолжая натягивая подол футболки, которая неприятно впивается Чжону воротником в шею. Кун начинает двигаться быстрее, пока Ченле осторожно пробирается к своему члену, чтобы сделать пару резких движений, растягивая влажность по всей длине. Старший продолжает толкаться, раздвигая половинки руками и проходясь прямо по покрасневшему колечку мышц, которое продолжает сокращаться из-за фрикций. Ченле резко стонет, заставляя звук разнестись эхом по залу. Член Куна проскальзывает немного ниже, прямо между бёдер, двигаясь прямо по разгоряченной плоти младшего и ударясь об его ладонь. Чжон обхватывает оба возбуждения и пытается своей небольшой ладонью двигаться в такт толчкам. Кун приглушенно рычит ему куда-то в затылок, потому что-то чужая ладонь невероятно обжигающая. Шея младшего солёная от лёгкой испарины, а волосы пахнут чем-то знакомым. Они продолжают двигаться спина к спине, и слышатся тихие хлопки тела о тело. Младший пытается впитывать в себя каждую частичку процесса, потому что ему это всё в новинку. То, что они делают сейчас никоим образом не входит в его привычные рамки представления о сексе, что делает всё это ещё более будоражащим. Бедра Ченле внезапно смыкаются, и возбуждение застревает в теплой ловушке, последний раз проходясь от яичек до чужой головки члена. Остаётся всего пару толчков и дерганных движений ладонью, чтобы они кончили практически одновременно. Кун убирает как можно больше воздуха в лёгкие, выдыхая его куда-то между лопаток младшего. Сам Ченле практически падает рёбрами на деревянную перекладину, не в состоянии перестать содрогаться, его колени разъезжаются в стороны, но старший удерживает его, вцепившись мёртвой хваткой в талию. Тело погружается в сладкую негу. На душе приятно пусто, все напряжение волнами скапливается ближе к низу живота, перетекая к кончикам пальцев. Статуи всё так же стоят неподвижно, опустив свои плаксивые лица куда-то к полу. — Кажется, мне тоже стоит взять обратный билет, — он помогает младшему натянуть нижнее белье и штаны, оставаясь по пояс нагим. — Кассы открыты ещё весь вечер,— Ченле еле находит силы, чтобы пошевелить языком. Возможно, сейчас самое лучшее время сбежать и наконец-то до конца стереть воспоминания о прошлом.