Помни о смерти

1

      Прочнейшие высокие стены тюрьмы Колдридж, возвышающиеся над местностью, словно огромный титанический гигант над своими владениями. Он все видит. Он неизменно наблюдает из своего логова и только ждет подходящего момента, чтобы зацепить своими лапами кого-то нового. Проникая в души каждого, коих, конечно, бывает немного, он замечал даже самые мельчайшие огрехи, тайные, скрытые в мраке тревоги и, что бывает уж совсем редко, совести, низменно внушал страх всем, кто был удостоен чести видеть его воочию, самому прикоснуться к самому загадочному и неприступному сокровищу Империи. То были лишь единицы — прожженные военные высоких чинов, самые преданные служители Аббатства, представители монархии. Все те, кто видел в своей жизни вещи и похуже высоких стен.       Внутрь же попадало еще меньше. И те более не возвращались.       Ничего, кроме страха. Скалы окружают один-единственный вход и выход, грозную окровавленную пасть, окропленную кровью падших здесь, словно ряды хищных, заточенных зубов. Они впивались в плоть, в мягкие ткани своими цепями, металлическими дверьми, глухими засовами, докрасна раскаленными иглами… Они раздирали её, заставляли руки истекать собственной сальной кровью, вмешиваясь, втаптываясь в пыль и грязь местных камер, в соленый пот, в ледяную воду. Заставляя кричать нечеловеческим голосом. Заставляя молчать оттого, что уж нет сил на крики.       Здесь не бывает солнца. Даже в самые ясные дни эта крепость бросает тень, столь длинную и густую, что заслоняет собой всякое проявление света, кажется, на многие метры вокруг. Заключенные же света не видят вовсе. Лишь крысы порой выбираются прочь. Их не пускают в богатые роскошные дома местной аристократии, в их сытную жизнь, и они бегут туда, где им всегда рады — на нищие узкие улочки Дануолла, в катакомбы, грязную, пропахшую кровью, мусором и смертью канализацию, но и те слепнут — от вони, от темноты, от чумы, что распространяют так стремительно. И те свирепеют до неузнаваемости, становясь полноправными жителями этого маленького филиала Бездны.       Все тухнет в тот момент, когда вы впервые оказываетесь за стенами самой охраняемой тюрьмы Островов. И это последнее, что видят местные обитатели перед смертью. Смерть… Она никогда не бывает быстрой, никто здесь не удостоен такой великой чести — легко и безболезненно расстаться со своей жизнью. Однако когда этот миг наконец наступает, боль вдруг затихает. И это делает его воистину долгожданным, почти что сладким. Впервые за долгое время можно не чувствовать боли. И это холодное, обволакивающее ничто, стремительно обступающее затихающее сознание, становится настоящим спасением для беспокойных душ.       А их тут много. Только такие и бывают. Это место видело воров, государственных изменников, контрабандистов, убийц… Невинно осужденных. И все становились равны перед мнимым «правосудием» местных палачей, называющих себя судьями, руками милосердия перед мирозданием. Оно пропитано злобой, животной яростью, пропитано болью и криками мучеников, давно уж искупивших свои грехи, но продолжающих неизменно испытывать боль, разрывающую тело и, кажется, саму душу. Ради чего?..       Колдридж смердит мраком, убивающим все хорошее на своем пути. Колдридж затаптывает и выжигает «праведным» огнем все хорошее на своем пути. Он выжигает саму надежду, не оставляя даже веру в вечный покой.       Колдридж остается за спиной.       Прогремел взрыв, и в воздух поднялись клубы пыли, куски металла от центральной двери и несколько десятков болтов (а говорили, самое прочное и охраняемое место во всем тюремном комплексе!). Столько звуков и запахов, восклицания гвардейцев, обрывистые ругательства их начальства, брызжущего слюной от злобы, изнывающая рана от неаккуратного выстрела и потупленный, назойливый звон в ушах — все исчезло, стерлось. На смену образам, тревоги и нескончаемого шума слишком быстрой канители событий, принявших столь неожиданный даже для него самого поворот, пришло лишь глухое, тихое и медленное биение сердца где-то в груди, такое не по случаю спокойное и размеренное. Невесомость мутных вод реки Ренхевен.       Корво помнил её. Из его спальни, из спальни императрицы, как бы больно то ни было вспоминать, на эту реку открывался чудесный вид. Единственный вид вне Серконоса, что был так мил его сердцу. Огромным витиеватым змеем она окутывала и простиралась под ногами могучего строения Башни, несла в своем неторопливом светло-зеленом потоке густой грязный ил, редких невзрачных обитателей, не имеющих ничего общего с их морскими соседями, обломки с китобойных судов и производств ворвани. Покрывалась тонким слоем льда в еще относительно теплые месяцы и поднимала плотный холодный туман, смешивающийся с общим полумраком и дымом от многочисленных заводов, ранними утрами.       Теперь же она дарует ему свободу.       Была ли ценность у этой свободы? Что ждет его там, на выходе из сточных труб и длинных, проржавевших до самой сути своей каналов канализации? Кто ждет его там? Этим людям, этим, так называемым, друзьям приходится верить — больше некому, снова и снова идти по свежим следам, по горячим точкам, срывать листы бумаги, выполнять инструкции, вперед, вперед, прочь от замшелых камер, прочь от его заточения… Но кто кроется под маской таинственного «друга», чьи слова выведены на рваных записках быстрым и смазанным почерком?       Хотя какое это имеет значение?       Тяжелый стук сердца в висках набирает обороты, становится трудно дышать — грудь изнывает от воды, попавшей в горло, в легкие; от недостатка воздуха, от длинных царапин вдоль ребер, не заживающих уже так долго. Останавливаться нельзя. Босые ноги ступают по грубому, мокрому камню подземных стен и неровных полов, по грязи и трупам крыс, раздираясь в тонкие полосы, раздираясь в кровь. Все пропитано смогом, ядовитым дымом, заволокшим Дануолл полностью, безвозвратно. Легкие судорожно сжимаются от смрада сырости, гари и сточных вод, выталкивают этот токсин наружу в сухом порывистом кашле, сбивающего с пути.       Но останавливаться нельзя.       Хуже, чем «потерять», только «терять нечего». Корво знал это хорошо, слишком хорошо. Пропускал через себя ежедневно, каждый час, минуту своего существования, сквозь мириады секунд, превращая святую светлую печаль в отвратительную, поглощающую все существо тягучую злобу. Это ледяное, ядовитое осознание, приносящее куда больше несчастья, чем ежедневные истязания, его можно смаковать, нырять в него с головой и никогда больше не возвращаться на поверхность, не возвращать свое светлое «я» миру. В этом вся суть: невозможно причинить невыносимую боль тому, чья боль уже преступила все границы настолько, что уж едва он мог отдавать себе отчет в том, где он, и, что самое главное, кто он. Скорбь выбила из него понимание.        Это мысль, проникающая под кожу, в паутину вен, разносящаяся с кровью по каждой клеточке тела, сквозь них, отравляющая, словно токсин. Самый ужасный и мучительный токсин из всех прочих.       Чего стоят смерти людей, оставшихся позади? Чего стоит уже несмываемая кровь на его руках? Быстро вспоротая глотка стражника, чьего имени он не знал и, наверное, никогда не хотел знать? Рана от пули, пронзившая сердце столь стремительно, не давая возможности даже на последние слова, стоя на коленях перед бесконечностью?       Пожалуй, ничего. Оно все перестало иметь всякую цену, всякий вес, обратилось лишь в прах, развеянный по ветру, в нескончаемую дрожь, не унимающуюся вот уже много месяцев. Или лет? Джессамина всегда говорила, что убийство — это самое низменное преступление, на которое может пойти человек. Почти что непростительное, подлое и грязное. Убивая человека, преступник лишь сам расщеплял собственную душу, превращаясь в настоящего монстра, нанося себе увечья: неисправимые, глубокие раны, выпуская кровь прочь в стремительном потоке, унося жизнь за собой. Стал ли он монстром? Кто знает. Но здесь, в темном мраке громоздких труб, освещаемый лишь редкими светильниками, чьи хозяева давно покинули этот мир, слабый и злой, Корво сам не видел в себе более человека. Его человечность умерла вместе с ней.       Джессамина. А чего теперь стоят её слова? Чего стоят черные флаги на стенах их бывшего дома? А благозвучные поминальные речи подданых, не имеющих ничего общего с искренностью и даже простой правдой? Корво просыпался по ночам от её криков в своей голове, от мыслей, произнесенных её голосом, и сам орал так отчаянно, до боли в глотке, до невыносимого давления в груди и срыва голоса, пока стражники не унимали его насильно; лишь бы больше никогда этого голоса не слышать. Он просыпался от снов, от которых пробудился слишком резко и внезапно, словно бы сброшенный с обрыва и разбитый об эти зубчатые острые скалы, в то проклятое солнечное утро, на краю резной мраморной беседки, когда люди в масках исчезли, оставляя лишь кровь на руках, оставляя лишь пустоту. Небытие, когда у тебя ничего нет и терять уже нечего. Когда ты лихорадочно бежишь прочь из самой охраняемой тюрьмы Островов, навстречу неизвестности, навстречу чему-то, до чего тебе нет уже никакого дела, и слышишь лишь оглушающий вой собственного сердцебиения.       Все это уже слишком давно перестало иметь какое-либо значение.       Его обступали трупы чумных больных, их обглоданные крысами с безумными глазами кости, и низкие потолки катакомб, эти металлические зловонные лабиринты, не имеющие ни конца, ни края, они сжимались, сокращали расстояние, и словно бы воздуха становилось меньше, словно бы гасла всякая, едва только давшая первый свой огонек юная надежда. И он снова вцеплялся трясущимися пальцами в металлические решетки, в одной лишь попытке унять эту дрожь. Неужели все это происходит в самом деле?       Свет, словно бы потусторонний мир на том конце тоннеля, был ослепляющим, отразился в измученном, слабом сознании болью потупленной, но от того не менее сильной. И в начале был только свет. Белое, обволакивающее ничто, заменяющее собой все восприятие и сознание, уничтожающее мысли и чувства, и оставляющее лишь себя. Мир пошатнулся в тот миг, когда он наконец увидел свет.       Закроет глаза — и все исчезнет. Это продолжение мучительного сна, не имеющее исходов. Завтра он умрет. Должен был умереть.       Но после Корво услышал и ему показалось, что обрел слух он впервые за эти полгода, будто бы вылечился от беспросветной глухоты, когда наконец появилось что-то помимо бранных слов, собственных же порывистых возгласов и звона в ушах.       Крики чаек. Такие противные, режущие раньше, но сейчас они напоминали настоящую музыку, приятную, неритмичную мелодию. Тихий шелест редкой листвы на ветру. Скоро наступят холода, но он еще нес в себе тепло тех летних вечеров, оставшихся за спиной, лишь в воспоминаниях, уж не имеющих ничего общего с настоящей реальностью. Размеренное покачивание слабых речных волн по мелким камням и сухому песку, больше напоминающему пыль. И все же почти что золотому.       Со временем начали появляться и образы. Они прорисовывались словно бы застенчиво и не спеша, выглядывая из мрака белизны, аккуратно здороваясь и заново представляясь, словно старые друзья после долгой разлуки. Огромные китобойные суда, проплывающие мимо в своем небывалом величии. И горбатые спины несчастных черных китов на их палубах. С них уже начинали срезать самые ценные части, а те еще шевелили хвостами, и отчего-то Корво подумалось, что видит в их маленьких серых глазах больше, чем видел раньше. Странно.       А прямо перед ними, на самом берегу — лодка. Старая, помотанная временем и сотнями штормов лодка, кое-где с облезшей потухшей краской, кое-где с пластами металла иного цвета, и переменчивый гул её слабого, но вполне себе рабочего мотора, что громко и резко разгонялся в руках незнакомого пожилого мужчины.       Он увидел Корво сразу и будто бы узнал его, тут же махнув в незатейливом приветственном жесте, но быстро осекся, жалея о своем таком чрезмерном радушии. — Лорд Аттано, верно? — старик спрыгнул со своего «корабля» и пожал ему руку — крепко, но как-то неуверенно, у него были добрые маленькие глазки, словно небольшие пуговицы, отливающие сотнями историй и какой-то незатейливой простотой, но смотрел он будто с опаской, что так отчаянно, но безуспешно пытался скрыть. Слишком много людей смотрели на него так. — Самуэль Бечворт. Ваш капитан и скромный слуга на ближайшее время. Много же сил нам потребовалось, чтобы достать вас, Корво! Будем надеяться, оно того стоило.       Вторая фигура, до того беспокойно озирающаяся по сторонам, не смотрящая даже на своего попутчика, взглянула на него совершенно быстро, словно бы невзначай, стараясь не ловить на себе чужих взглядов и не выражать своим ничего более, она сошла на берег и замерла, даже не дыша, просто не находя в себе сил сделать несколько шагов, пройти вперед, к нему, и уж точно не имея никакой возможности что-либо сказать в своем безысходном бессилии.       Она молчала.       Она больше не носит дорогие костюмы и золотые украшения в длинных волосах цвета воронового крыла, отливающих на свету приятной, мягкой синевой. А волосы эти и вовсе обстрижены, как-то криво, коротко, неаккуратно, они торчали из-под плотной темной ткани, коей было завешано все лицо — бледное, болезненно исхудавшее; под цвет мешковатой и темной грубой одежды, скрывающей тело и руки, до неузнаваемости искажая какой-то до безумия знакомый образ, превращая его лишь в догадку, предположение, фигуру из чернил, расплывающихся по пергаменту. И он все ускользал и ускользал прочь, в небытие, мысль терялась, всякие догадки пропадали, и оставалась лишь эта бесформенная тень былого «я», не имевшая уж ничего общего с той, что он знал раньше. Или просто другой человек?       Оставались лишь глаза. Светлые, холодные глаза, повторяющие цвет предрассветного туманного неба, выглядывающие из-за маски пустоты и безразличия. Выражающие гораздо больше, чем она, по привычке своей, говорила вслух.       Корво слишком хорошо помнил эти глаза. — Джессамина? — он произнес тихо, на выдохе, почти что шепотом, и голос сломался где-то на середине этого чудного, мелодичного имени, что всегда было так близко его сердцу.       Мужчина запретил себе это имя, оно было чужеродно, отстраненно, почти что ему незнакомо после стольких месяцев беспроглядного одиночества и дрожи, пронзающей руки от невыносимости собственных же мыслей.       Это призрак прошлого. Красивого и почти что сказочного, упущенного прошлого, потерянного дома и растворившегося счастья, больше для него несуществующего. Это лишь фантом, приведение его окончательно съехавшего от боли утраты сознания.       Она мертва. Корво точно знает, он видел, он был там, и беспомощно наблюдал, пока Дауд исчезает. Как часто этот образ посещал его в ночи, как часто он вздрагивал и просыпался в холодной серости утра от ужаса, поразившего все его существо до самых кончиков пальцев.       Дауд не оставляет свидетелей и Корво знал это. — Молчи, пожалуйста, молчи, я не хочу ничего слышать.       Её голос так тих, схож с шепотом и хрипит, совсем не похож на тот, с которым она, когда-то в незапамятном прошлом будучи императрицей, выступала на важных собраниях и обращалась к народу во всей своей величественной красоте и силе, уж покинувших её окончательно. Сколько боли в нем было, сколько слабости и болезненного трепета, сколько горечи и облегчения одновременно. Груз тревоги вдруг покинул её душу, но на смену одним страхам неумолимо приходили другие, и снова заставляли пропускать через себя притупленное беспокойство, верным спутником сопровождавшее Её Величество в последнюю вечность.       Горячая слеза скатилась вниз по худой щеке, но женщина не подала виду, быстро смахнув её прочь, и обняла его, так крепко и отчаянно прижимая к себе, к самому сердцу, с горечью осознавая, сколько лишений пришлось пережить ему за это время. Сколько незаслуженных бед...       Но Корво был рядом. Болезненный, но все еще живой.       Он нервно рассмеялся, не веря своим взгляду и слуху, не веря всему тому, что его окружало, и уткнулся носом в её плечо, закрывая глаза, растворяясь в тепле таких родных объятий. Разве такое возможно? Кажется, только отвлечешься на секунду, и все исчезнет в мгновение, и руки вокруг его шеи вдруг обмякнут и станут чужими, и будут только холодные, мокрые камни высоких грязных стен, ледяной воздух и несмываемая кровь на костяшках. Впереди, на закате дня и его собственной жизни, маячит эшафот, и дуло поднимается над его головой...       А после — темнота.       А она здесь, не исчезает, все крепче обнимая его, отчаянно, жадно, и при иных обстоятельствах как-то слишком долго, но чересчур важно, чтобы прерывать эти объятия. Сколько месяцев постоянной боли вдруг перестали иметь значение в этих объятиях.       Тишина. — Ваше Величество, Лорд Аттано. Нам предстоит многое обсудить.