2
— Они называют себя «лоялистами», — Джессамина саркастично и как-то горько ухмыльнулась, — удивительно, правда? Паб «Песья яма» некогда был чудным питейным заведением для среднего класса и даже пользовался хоть и несколько сомнительной, но все же некоторой известностью среди горожан: здесь крепко пахло дешевыми сигаретами, то и дело звенела посуда, с грохотом отставлялись на деревянные столешницы полупустые кружки, звучал пьяный разнобойный смех, громкий и неблагозвучный говор многих мужчин, приходивших выпить кружечку не самого плохого пива после тяжелого рабочего дня за многочисленными станками жироперерабатывающих заводов… Однако же времена эти были так давно, что мало кто о них еще вспоминает. Лишь отголосками былых лет, иногда будто бы можно было увидеть призрак упущенного прошлого: услышать пристрастный шепот, почувствовать запах хмеля давно не работающей пивоварни, включить аудиограф с редкими, но стабильными помехами и совершенно неактуальной ныне мелодией, заслушанной уж на десятки раз; но все то было лишь тем немногим утешением, что имелось у хозяев заведения, оставшихся одинокими фигурами среди засаленных столешниц. Как и многие добровольческие общественные предприятия города, оно разорилось вместе с чумными крысами, заполонившими улицы, словно неконтролируемый поток вод, вышедших из своих берегов Ренхевен — слишком стремительно и безвозвратно. Теперь же он скромно и верно служил домом и убежищем для небольшой группы людей с малыми возможностями, но высокими амбициями. Паб с этой задачей справлялся прекрасно — низкие деревянные потолки и слабые мостки, сделанные из разного цветного металла, угрожающе нависшие между полуразрушенными, уже дряхлыми зданиями Старого Порта; атмосфера безысходности, запах пыли и кирпича, дешевого ликера, низкопробного пива и лжи, мужчины, знавшие о друг друге столь немногое, но жертвовавшие ради своей общей идеи столь многим — ежедневно они собирались на первом этаже, строя великие планы и недоговаривая друг другу ровно столько, чтобы оставаться незнакомцами для каждого. Все это предавало заведению какой-то свой, особый шарм, скрытый от лица любопытных глаз за его пределами, то и дело заглядывающие в грязные замыленные окна — они ничего так и не замечали, с разочарованием продолжая свой витиеватый и бесцельный путь по мощеным дорожкам. Но обитатели, псы из песьей ямы, чувствовали царившую атмосферу в особой специфике очень остро. Им было некуда идти и вот они сами создали себе причину оставаться в живых. И вот они сами создали себе чудное и странное подобие дома, имевшее в себе куда больше значения, чем казалось на первый взгляд. — Заговорщики выступают против политики Лорда Регента и главной своей целью видят мое возвращение на трон, — женщина поджала губы, как-то кротко, многозначительно, но таки ничего не сказала — по привычке своей, она вообще редко что рассказывала, оставляя большую часть собственных мыслей лишь в жестах и взглядах, за закрытыми дверьми, за кулисами театра, чье выступление не заканчивалось вот уже много десятков лет. Даже будучи в бегах, в ней оставалось нечто, словно тень или лишь мельчайшая, совсем незначительная деталь, которая отливала блеском, во многом схожим с блеском золота, что в иное, вероятно, более счастливое время, таинственным полумраком наполняло стены небольшой сокровищницы. В Джессамине, в каждой её черте, в том, как она отводила взгляд в сторону, всем существом вытягивалась и тут же будто бы исчезала, была некая… Тайна. Что-то во многом неуловимое, призрачное, лишь мягким светом бросающее на неё свои небольшие блики, будто монеты с ничтожной ценностью, отражающие на себе лучи солнца. Нечто, что даже под покровом пыльного сумрака, в окружении горького запаха сигарет; спрятанное, сокрытое под бинтами и грубой холщовой одеждой, делало её венценосной. Делало её императрицей. И будто бы возвращало в каждый изгиб её лица некую величественность, сейчас спрятанную уж так далеко, что Корво даже и не был уверен, что она была там когда-то. И не причудилась его угасающей больной мысли. Джессамина, милая Джессамина… Она методично, легкими и плавными движениями, словно бы шила и вышивала неведомый прекрасный узор на совершенно уродливом фоне, забинтовывала ему руки — эти постоянные, болезненные и незаживающие раны, рубцы на грубой коже, то и дело оставляющие кровавые следы на одежде. Корво давно оставил всякие, даже мимолетные надежды на то, что они когда-нибудь могли бы зажить. Его кожа слишком давно сочилась кровью, его кожа слишком давно пропускала сквозь себя дрожь, наполненную болезненной слабостью. Сейчас же ему казалось, что он и вовсе её не чувствовал. Будто бы все исчезло. Будто бы всякое горе вдруг наконец покинуло его — внезапно, но мимолетно и так долгожданно. Цепкий взгляд был прикован к милому сердцу лицу. И ничего другое Корво будто и не волновало более. Её же собственные запястья были в бинтах, которые женщина то и дело поправляла и подтягивала выше, будто бы пытаясь скрыть эту свою тайну, одну из немногих, с коими Корво не был знаком. Будто бы пытаясь спрятать каждый миллиметр собственного существа за одеждой, покрывая себя чем-то чуждым и странным. Стирая собственное великое «я», словно оно больше не было для неё значимо. Но он точно знал, что было когда-то. Она исхудала — Джессамина всегда была слишком худа и невесома, совсем хрупкой и будто бы маленькой, однако теперь, в густом и сером полумраке чердака казалась совсем призрачной. Неуловимой. Только дотронешься, и она исчезнет, развеется, как серебряная пыль по ветру, и навсегда испарится из его жизни, как в эти мучительные полгода, но на всю оставшуюся вечность — и Корво все не мог свыкнуться с тем, что она жива. Жива… Эта мысль выбивала из колеи и одновременно придавала сил, стекая вниз по венам и переполняя его вместе с кровью — она поднимала с колен и заставляла двигаться, словно невероятное чудо, исполнение всех тех несбыточных мечт, в которых он даже сам себе не смел признаваться. Признание в которых было бы слишком болезненно для него. А она здесь, совсем рядом, настоящая и совершенно точно живая. У неё холодные пальцы и горячее дыхание, её короткие — теперь уж короткие — совершенно черные волосы неаккуратно уложены и пахнут кофе. Совсем не таким, как в Башне, — горьким и дешевым, с каким-то неприятным привкусом, а она упрямо продолжает пить его каждое утро, словно бы он ей действительно нравится, создавая эту извечную иллюзию мнимой стабильности. Окружая себя вещами, некогда составляющих для неё настоящую необходимость, сейчас — лишь легкий каприз. — Адмирал Фарли Хэвлок, ты его уже видел. Он здесь главный, это его паб. Половина слуг — его работники, все лоялисты — его «друзья». Неплохой мужчина, но довольно… Сложный я бы сказала. Очень тяжелый в общении, все чем-то недоволен, хмурится и курит свою сигару, неаккуратно стряхивая пепел. Он из тех моряков, кто повидал в океане определенное дерьмо и никогда больше о нем не расскажет, похоронив вместе с собой. Мне кажется, он чувствует себя довольно неуютно на суше, ему бы назад во флот, да какая-то глупая вера в идеал короны подкосила его. Может, для нас же и лучше, — она неопределенно пожала плечами. — Не знаю. Джессамина говорила о короне, о том, что было когда-то столь весомой частью её жизни, так, будто бы это и не имело к ней никакого отношения, будто бы дело было вовсе не в ней и не в её свержении — да что уж говорить о свержении, о попытке несостоявшегося убийства её самой и, что в самом деле, было намного важнее — убийства Корво. Позорного и публичного. Теперь, спустя столько одиноких и полных отчаяния месяцев, казалось, что это все было лишь приятным минутным сном, какой-то наивной детской сказкой, оставшейся далеко за плечами, в беззаботном прошлом — хотя тогда уж и таковым не казалось. Все меняется так стремительно: не успеваешь вдохнуть обжигающе ледяной воздух, как канитель событий и людей уж вновь захватывает тебя дальше и дальше, неумолимо несет вперед, в это неизвестное будущее, а ты не имеешь никакой возможности затормозить и перевести дух, даже просто подумать о том, что происходит — ситуация уже мгновенно преображается в нечто совершенно новое и незнакомое, чуждое. — Тревор Пендлтон, — проговорила она медленно и как-то деловито, — его ты тоже, скорее всего, помнишь. Его брат неумолимо пытался добиться моего внимания, а сами они, все трое, посещали каждый званый ужин в Башне. Он младший из них и вечно остается незамеченным, хотя, как мне кажется, вовсе незаслуженно. Если Хэвлок стратег, то Тревор — кошелек этого заговора. Как он сам говорит — скромный представитель аристократии. Но ты не верь ему, едва ли он скромен. Джессамина сдержанно ухмыльнулась, уголки её тонких губ дрогнули, и мягко опустив бинты, принялась за обработку второй руки — кожа неприятно щипала и покалывала, её назойливо сводило от лекарств и различных мазей, аккуратно нанесенных бывшей императрицей, однако Корво этого почти что не замечал. Боль эта не шла ни в какое сравнение с тем, что он чувствовал ранее, а чувство реальности предательски подводило. — Пьеро Джоплин. Второй Соколов, я бы сказала, — гений, изобретатель, натурфилософ… Сидит в своем гараже, да все что-то придумывает, чертит, делает. И часто ругается с Хэвлоком из-за стоимости материалов. Хороший мужчина, доброжелательный и умный. Он отвечает за оружие и различную технику. Интеллектуальный центр заговора. Она говорила и говорила, и было в этом что-то до боли знакомое, однако слова срывались с тонких губ совсем не так, как раньше — Джессамина не тараторила, не перебивала, а после порывисто не извинялась, таки продолжая гнуть свою линию; она не пыталась поделиться с ним каждой своей мыслью и событием, произошедшем за эти полгода, на перебой мешавшихся нескончаемой канители мыслей в голове, которые несомненно наполняли её сознание. Корво знал, что ей было, что рассказать, однако произошло то, чего он, наверное, так неосознанно для самого себя долго боялся — Джессамина просто не хотела и, быть может, не находила в себе сил, настолько были мучительны и значимы прошедшие события. В ней исчезла та страсть чувств и эмоций, яркость света, буйство красок, несомненно отливавших во взгляде светлых глаз — на смену им появилась мнимая, тревожная степенность, которая неизменно возникает всякий раз, когда ты ежедневно просыпаешься и засыпаешь лишь с мыслью о собственной смерти, о смертях всех тех, кто тебе дорог. Особый, однообразный холод, вдруг загасивший яркое, непередаваемое пламя её во многом уникальной души. И у Корво дрожь прошла по коже. Медленно, спокойно и как-то приглушенно, будто бы читая нотацию из тех многих наставлений её юности, Джессамина перечисляла всех участников сомнительного маленького заговора — служанок и чернорабочих, по мнению иных не имеющих в себе особой ценности, единственного и слишком напыщенного по её мнению камердинера Уоллеса, одного смотрителя, которого Корво, по неким причинам, не успел застать, двое военных — адмирал и лодочник Самуэль, бросивший свою службу раньше, чем стоило. Их немного, но о каждом было, что рассказать — ибо и самым удивительным людям из всех возможных, просто, кажется, теперь уж было совсем нечего терять. Во всяком случае, императрица этой мысли не изменяла — Джессамина молчала сама и наблюдала, лишь изредка задавая вопросы, подтверждая собственные догадки, она все крутила в тонких пальцах дешевые сигареты, иногда даже их не зажигая, и проникала, будто бы встраивалась в среду её окружающую, неизменно оставаясь лишь посредником. Она слегка наклоняла голову, с некоторым прищуром смотря будто бы поверх собеседника, а вместе с тем касалась словно бы каждой его черты, отчего вдруг знала больше, чем ей самой, вероятно, следовало бы. Корво это пугало и восхищало — словно огонь, способный дать тепло и уничтожить. А вместе с тем, теперь его помещали мысли и вовсе иные — даже в бегах Джессамина не изменяла своим привычкам. Что-то в груди дрогнуло, и уголки губ словно бы чуть приподнялись в хаотичный такт этой дрожи. Корво смотрел и молчал, внимательно, чутко и трепетно обращаясь к каждой мелочи во всем её существе, что были так близки его сердцу, возможно, даже ближе, чем ему самому того бы хотелось: он мягко подчеркивал и будто бы запоминал, сохранял в памяти и заново знакомился с тем, как вьются волосы у самой шеи, как слегка трясутся руки и как отливают неприятной, болезненной синевой избитые худые костяшки, как она едва смотрит на него, но тут же отводит затуманенный взгляд, не в силах справиться с собственными мыслями и эмоциями, как отчаянно закусывает губы в кровь, как кровь эта мелкими каплями оседает на тонкой коже, и твердо крепит бинты. Он легко провел дрожащими пальцами по её волосам, убирая их за уши, едва касаясь щеки. Джессамина, милая Джессамина… — Как тебе удалось сбежать? — его же собственный голос подводил мужчину, был тихим и шероховатым, будто бы и не его вовсе — он был не в силах говорить громче, да и вовсе не имел никакой необходимости говорить громче. В мертвой тишине пыльного чердака они общались тоном, едва граничащим с шепотом, и даже этот шепот поражал слух, словно бы залп сотен ружей. Она взяла его руку и спокойно покачала головой, не отводя цепкого взгляда от бездонных, почти что черных глаз, смотрящих на неё со святой нежностью — большего ей и не требовалось. «Не надо, Корво.» Джессамина в самом деле никогда не говорила более о том, как сбежала и как осталась жива, как бродила по Дануоллу, по самым грязным и нищим его районам, и как лоялисты нашли её уж на последнем издыхании, — что стало совсем уж последней каплей к тому, чтобы просто упасть без сил — но Корво знал, Корво видел, что дело было вовсе не в боли — Джессамине никогда не было достаточно больно, чтобы сломить её. Но всегда было до ужаса страшно. Тогда, снова спускаясь в городские водостоки, когда веревки сжимали её запястья, раздирая до крови, когда незнакомые люди и голоса вдруг окружили её и обступили, будто бы лишив всякого воздуха и света, когда и свет этот, его крупицы, нищие остатки вдруг погасли и все вокруг исчезло в один только миг. И сейчас, смотря в глаза слишком важному человеку. Видя в них тень отчаяния, что никогда прежде даже и близко не стояла радом с чертами его лица. И сердце отчего-то начинало биться сильнее. Джессамина опустила руки. Они молчали. — Ты даже не представляешь, насколько сильно я скучала. Корво обнял её, совсем мягко прижимая к себе, а вместе с тем совершенно не понимая, что же ему следует ответить — все то, что было на его душе, едва ли подчинялось любым возможным словам. Он не скучал. Нет, не скучал, то ужасное чувство, раздирающее его изнутри, заставляющее кровь вскипать, а кости будто бы крошиться, врезаться мелкими осколками в сознание, последние несколько месяцев, даже и рядом не стояло рядом с чем-то настолько простым, как «скучать» — он скорбел. Он просыпался и засыпал, лишь хватаясь за каждый обломок, за каждый обрывок тех улыбок, что видел раньше, за каждое мгновение, когда мог обнять её, за все то, что когда-то было в его жизни, но теперь — как же долго он в это верил — навсегда из неё исчезло. Его наполнял крик. Крик Джессамины, исчезающий в беспроглядной пустоте того утра. Крик маленькой девочки, на чьих глазах умирала мать. Сотни выстрелов, шум, обвинения, слишком громкие, чтобы быть правдивыми — лишь мелькнувшая однажды тень кроваво-красного плаща, что так некстати повторяла цвет крови на его руках. Корво вздрогнул, на секунду прикрывая глаза. — Что с нами будет? Что будет с Эмили? — она нахмурилась и с совершенным бессилием уткнулась в его плечо. — Корво, наша маленькая десятилетняя дочь пропала. Наша маленькая Эмили… Я не знаю, что не с ней, даже не знаю, где она. Ты можешь в это поверить? — Я вообще мало во что верю в последнее время, душа моя, — он мягко провел рукой по её волосам и спине, по грубой ткани дешевой, чужой рубашки, большей ей на несколько размеров — он горько улыбнулся, зная, что при любых других обстоятельствах она бы ни за что её не надела. — Мы справимся. Мы несомненно справимся. Ты смогла убежать от Дауда, — на мгновение он задумался, — хотя я и не понимаю как, я смог сбежать из Колдридж, мы… Мы спасем Эмили. Она всегда была сильной. На секунду Корво затих, задумчиво прокрутив в пальцах локон иссиня-черных волос. — Она всегда просто слишком была похожа на свою мать. Джессамина слабо улыбнулась и в улыбке этой не было так много боли, как прежде — на душе отчего-то стало спокойнее. Бешеный ритм ненавистной мышцы в груди наконец спал. Ночь спускалась на Дануолл, погружая чердак паба в густую, беспросветную темноту, освещаемую лишь круглой яркой луной и мириадами звезд, иногда выглядывающими из-за тяжелых, низких облаков. Холодный свет падал на причудливо вихрящуюся в воздухе пыль, превращая её в сотни серебряных частичек, словно скромных дам, спешащих на бал в столь поздний час. И почему-то Корво вспомнил, как такое же серебро оседало на стенах его маленькой комнатки в Карнаке. Что же это? Надежда? Как незнакомо ему это слово, как незнакомо это теплое чувство, разливающееся, разгорающееся в груди, по венам, тонким капиллярам, и до самых кончиков всего его существа. Такое непривычное и светлое, оно словно бы озаряло и давало силы двигаться вперед: залечивать раны, забинтовывать руки и тихим шепотом говорить о людях, по которым даже не будут рыдать, о страхе, беспокойно бьющимся в солнечном сплетении, под такт хаотичному, сбивчивому сердцу. Металлические пружины жесткой, неудобной кровати впивались в кожу, изрезанную шрамами, и тонкие одеяла уж не спасали от полуночных холодов, начинающих медленно, но верно захватывать свою власть на Островах — приближалась зима, и её морозное дыхание набирало свою силу. Огонек одинокой лампы потрескивал за мутными, неясными стеклами, давая теням вытягиваться и танцевать по стенам и скрипучему деревянному полу, словно персонажам детских историй о добре и зле, где добро несомненно одерживает победу. Веки налились свинцом и наступила тишина.3
— Здравствуй, Корво, — ледяной мужской голос, словно металл по пустой неизвестности, — интересно складываются события, не правда ли? И не было ни эмоций, ни чувств, как и никаких сожалений. Не было больше ничего, что заставляло бы его несуществующую душу медленно тлеть на углях собственной печали, скорби и ненависти. Было лишь обволакивающее, дурное и тошнотворное ничто. Бесконечный холод, поражающий сознание до самой сути, цепляющий, парализующий все на своем пути. Он словно бы проникал под кожу и обмораживал кости, делая их хрупкими, уязвимыми. Заставлял сердце сокращаться быстрее, хаотичнее, а после и вовсе словно бы останавливаться, под гнетом сил неведанных, под гнетом чего-то вне времени и пространства, делающих все вокруг… Совершенно подобным, как и раньше, но и другим одновременно. — Казалось бы, только вчера ты был в одном шаге от смерти. Глупо было бы, не находишь? Эшафот — это… Так до ужаса скучно. И вот, уже заполучил союзников, сбежал из самой охраняемой тюрьмы Империи, а все вокруг считают, что ты убил императрицу, так нагло и нелепо её предав. Но мы ведь не расскажем им всей правды, верно, лорд-защитник? Колыбель мироздания и хруст чужих костей под зубами… Никто из ныне живущих не способен до конца понять суть того, кто (или что?) сейчас размеренно и увлеченно рассказывал Корво о его собственной жизни. Высокий мужчина, даже юноша с бледной кожей и черными волосами то появлялся, то исчезал: его голос звучал отовсюду сразу и неоткуда одновременно — внезапно он оказывался за спиной, или прямо перед лицом, насмешливо ухмыляясь, пока его глаза не то, что не улыбались вместе с ним — они оставались мертвецки-черными, словно бессонные, полные отчаяния ночи; это бесконечная, раздирающая пустота смотрела на Корво, но не человек. — Убил императрицу! Чудесная Джессамина, а ведь ты и вправду думал, что она мертва. Какая была бы досада, согласен? Ну так вот, только вчера должен был умереть, а сегодня уже делишь постель с… А кто она тебе вообще? Не поведаешь? — Чужой словно бы с любопытством наклонил голову, хотя все так же испытывал полное, глубокое безразличие, что так ясно было видно в его несуществующих пустых глазницах. — Она так гордо смотрела на всех вокруг, она была такой величественной и неуязвимой в этих своих прямых костюмах, с золотом в волосах, стояла на краю беседки и город словно преклонялся под её ногами… А теперь дрожит и просыпается ночами в холодном поту от криков в собственной голове. Какая жалость. Странный, приглушенный звон — эта невесомость, эта… Бездна, словно бы поглощала все звуки мироздания, оставляя лишь пустую тишину, и издавала их одновременно, она отзывалась шумом в ушах и слабой болью в голове, в самом существе, изнутри разума и мысли. — Все так быстро стало аж до ужаса хорошо, а будущее империи все еще болтается на волоске. Ты помнишь об этом? Скажи мне, Корво, когда ты в последний раз видел Дануолл? Он сильно изменился, не думаю, что тебе понравится… По городу бродят крысы с безумными глазами и едва не живые трупы, у которых теплая, даже горячая кровь сочится через кожу… Язвы, боль, мертвецы. Неприятное зрелище, я бы сказал, едва ли. Людей сжигают заживо, металлические машины разрушают каменную кладку, беззаконие, хаос, и твою любимую Башню занял человек, подвергший опасности тебя, твою… Кем бы она там тебе ни была. Твою дочь. Где она, кстати? Ты знаешь, где прячут малышку Леди Эмили? Он смахнул вас с шахматной доски, — Чужой сделал легкое, подобное движение рукой, — словно вас никогда и не было. Начать игру без короля и ферзя, диктуя свои правила. Какой красивый ход! Густое голубое ничто цвета дорогой ворвани, освещаемое лишь внутренним, неосязаемым светом, стало, кажется, еще темнее — огромный черный кит из той печальной песни про левиафана проплывает мимо, бросая на все сущее тень куда более тяжелую, чем в реальном мире. Рядом с ним в невесомости плывут осколки вселенной, разрушенная Башня, погасшие фонари и знаменитые механические монстры с узких улиц Дануолла… — Какая шаткая ситуация, мир словно балансирует на краю пропасти, на лезвии ножа, а все снова зависит только от тебя. И… Что ты будешь делать? Как справишься с болью? Не подведи меня, Корво, я надеюсь на весьма… Увлекательное зрелище.