Помни о смерти

***

      В сути каждой вещи лежит тьма. Тьма — живая и постоянная. Единственная константа этого безумного мира — неизменная. Одни говорят, что тьма ожидает где-то впереди, за порогом — протяни руку и ты сможешь дотронуться до её бархатного дыхания. Другие верят, что мир из неё возник — посредством вспышки, хлопка, сдвижения — стоило появиться тьме и сразу за ней возник разум. Ощущение. Чувство. Из чувства — мысль. Из мысли — кровь. А за ней и мир. Постоянный и такой изменчивый вместе с тем мир. Вселенная. Каждая её мельчайшая деталь.       Тьма покрывает её, словно Бездна — бесконечно огромная и трепещущая, она живо расплавляет свои тонкие плечи, раскрывая радушные нежные руки, укрывает, словно собственное дитя, заставляя покрыться каплями звезд, брызгами лунного света, мазками ледяного ночного дыхания — поглощает. И тогда собственное дыхание замирает под взглядом её тысячи любопытных глаз. Слепых зрачков, уставившихся из теней — они смотрят беспрестанно и не видят. Смотрят — и не замечают, настырно продолжая глазеть каждым дюймом собственной сущности.       Так возникает ночь. Густая повязка на глазах, заставляющая проходить жизнь наощупь. Заставляя слушать. Заставляя слышать. Но слепнуть вместе с тем, не замечая, как всё рушится. Как проходит последний шаг — и под ногами оказывается только бесконечная пустота, встречающая стремительно. Проходит последний шаг и сердце останавливается.       Так возникает смерть.              Но вместе с тем бывают дни, когда наступает рассвет.       Редкий. Эта тонкая кроваво-красная полоса солнца на горизонте и его огромный алый шар, медленно покатывающий сквозь зубцы туманных гор вдали. Сквозь трубы заводов, сквозь едкий сальный дым от них поднимающийся, сквозь неровность черепичных крыш, сквозь мостовые и легкий гул самых ранних монорельсов по своим путям, она неохотно и медленно перетягивает Дануолл в новый день. Неизменный новый день. Открываются ставни, разливается чай, завтраки шкварчат по засаленным сковородам, — люди медленно просыпаются. Медленно входят в этот новый день. Как стрелка вечных часов, отсчитывающая секунды, минуты, часы, года и столетия. Она повернется сегодня вновь. И ничего не изменится, даже если когда-то и казалось, что этот новый день никогда не настанет, — солнце неизменно встает.       Свет — степенный и яркий, прорывающийся сквозь эту тьму. Свет — вторая постоянная в уравнении жизни.       Он яркими красочными бликами отливал по лицу Джессамины. — Почему здесь? — Здесь они нас не найдут.       Бокалы, поблескивающие в тёплых лучах встающего солнца. «Мы опоздаем!» — Корво торопился, взбираясь по лестницам, по крышам, быстро перебирая под ногами неровностью комнат Башни, он взбирался выше и выше, в надежде увидеть тот самый вид. Идеальный в его представлении. Не меняющийся годами пейзаж. Совершенный для встречи этого очередного, но особенного дня. — Всё ещё скрываешься?       Он слабо улыбнулся — уголки его губ дрогнули, замирая. Он помнил, как они оказались здесь в первый раз, — когда стало понятно, что притворяться больше нет никакого смысла, когда стало понятно, что впереди их ждут долгие и сложные годы, когда они — ещё молодые и уже безумно влюбленные — забирались на крышу в попытке скрыться от нежелательных глаз, снова и снова, встречая закаты и рассветы. Только бы вместе. Только бы подальше от дворцовой суеты. — Всё ещё не люблю публику.       Тишина и звон хрупкого стекла, оставленного на покатистой крыше. Настоящая музыка — то самое совершенство. Смех — звонкий, мелодичный, проливающийся словно шампанское меж бокалов, неважно было даже над чем смеяться, главное, чтобы вместе, главное, чтобы было над чем. Корво медленно наливал вино, — они успели к рассвету и теперь ему не к чему было торопиться — Джессамина смотрела на него с выражением искренней нежности и улыбалась. Её всё ещё короткие волосы были аккуратно уложены и отливали глубокой синевой. Её глаза, как и раньше, уподабливались красоте холодного предрассветного неба над частоколом крыш, и Корво поймал себя на двух мыслях — во-первых, она была безумно красива. Во-вторых, её глаза необычно блестели.       И он понял, как давно не видел этот игривый блеск. — Ты уже видел газеты? — спросила она и, не дождавшись ответа, раскрыла одну из них, с шелестом перебирая одну желтую страницу за другой, словно бы пытаясь найти ту самую. — Там ещё пишут что-то стоящее? — Ты будешь приятно удивлен, — парировала Джессамина победно останавливаясь на крупном тексте с заголовком, который Корво так и не рассмотрел — случайно или намеренно. Кажется, он догадывался, о чем пойдет речь, но молчал, и позволил таки ей насладиться этим редким моментом. Ещё с мгновение она бросила на него предвкушающий взгляд, и наконец принялась медленно, с неприкрытым удовольствием вчитываться в каждую новую строку:       «В Башне Дануолла, основной резиденции правящей династии Колдуин, всего несколько дней назад состоялось главное общественное событие Островной Империи — свадьба Императрицы Джессамины Дрексель Блейн Колдуин, первой из рода Колдуин, и её Лорда-Защитника Корво Аттано, первая королевская свадьба за множество десятилетий,» — она на секунду остановилась, посмотрела на него, дабы только убедиться, что Корво тоже улыбается, и продолжила. — «Роман уважаемой императрицы и её телохранителя давно был замечен дануоллской общественностью, однако официально оставался в тайне вплоть до их неожиданного прошлогоднего возвращения, когда всего несколько месяцев спустя пара объявила о своей помолвке и начале приготовлений к роскошной церемонии, увидеть которую на этой неделе сполна удалось аристократии и зажиточным гостям столицы.» — Значит, был таки замечен, да? — он ухмыльнулся, отпивая от украденной с кухни бутылки вина. Ему не было никакого толку красть, однако Корво таки продолжал, как нахальный мальчишка, — он был такого рода мальчишкой, у которого не было никаких причин красть, кроме той, что ему это нравилось. Джессамине порой казалось, что она видит это в нем — что-то неуловимое, что-то, что он скрывает, но это что-то продолжает вырываться наружу — скука. Недостаток опасности. Недостаток ветра в волосах и песка меж пальцев ног. Их жизнь стала слишком размеренной и вот теперь им нет необходимости даже взбираться на крышу чтобы побыть вместе — хотя может, оно и к лучшему.       Точно к лучшему. Как долго они этого ждали. — Я думаю, можно перестать притворяться, будто мы об этом не знали, — Джессамина ухмыльнулась в ответ и продолжила читать. «Долгое приготовление было объяснимо размахом празднования — с самого утра весь город был объят в пелену белых цветов, установленных по всем главным улицам Дануолла; а бой колоколов не прекращался, с первых лучей рассвета до заката. Несмотря на некоторую нетрадиционность пары, свадьба прошла в ожидаемом королевском стиле, сохранив основные традиции династии, включая благословление и поездку по городу на богато украшенной белоснежной карете, сохранившейся в императорской сокровищнице со времен правления династии Хритерх.» — Нетрадиционность значит? — Корво как-то разочарованно повел бровями, но не стал продолжать. Джессамина поняла его и без этого — так было всегда. — А не всё ли равно? — Наверное, всё равно, — он отрешенно отвернулся к виду — прекрасному виду, ради которого они сюда и взбирались. Годы идут и он не становится хуже, но было на его лице что-то горькое, что он попытался скрыть. — Не знаю. Она промолчала с полсекунды — долгие, невыносимые полсекунды, когда нужно принять решение — но решение уже было принято и теперь стоило лишь понять, правильное ли оно, — но Джессамина тут же, в одно мгновение отложила газету, внимательно всматриваясь в лицо возлюбленного. Она пыталась уловить это что-то, что он пытался скрыть, — и после торжественно подняла бокал, всё это время терпеливо дожедавшегося своего часа. Золотые лучи солнца проскользили по мириаде жидких звезд, скучно называвшейся шампанским. — Корво, я никогда бы не подумала, что в своей жизни смогу прочитать это текст, — задумчиво начала она, на мгновение отводя взгляд от собеседника и тут же возвращая его назад, уже будто бы более пристальный, — мне и в голову не могло прийти, что когда-то мы решимся на это, что когда-то я по-настоящему найду в себе мужество встать и так громко заявить о своей любви. Но я нашла, — Корво внимательно смотрел на неё в ответ, отпивая из своего бокала. Кажется, на его лице начинала проявляться на секунду потерянная улыбка. — Потому что там, в Песьей яме, пережив сотни бессоных ночей, когда ты был рядом, пролив реки слез, постоянно находясь в этом смертельном страхе, постоянно находя причину для споров и обид, когда я увидела нас в зеркале, когда ты сказал, что устал — я поняла, что ты снова оказался прав. Что пережив всё это, в мире не найдется силы, которая заставит меня вернуться назад и продолжить жить так же, как раньше. Мне всё равно, что они скажут, Корво. Мне всё равно, — повторила она с большим напором, — какого мнения журналисты или аристократия. Они обсуждают нас уже пятнадцать долгих лет, — она отчеканила последние несколько слов и подняла нетронутый бокал выше. — Давай выпьем за тебя. За Корво Аттано. Защитника короны и теперь Принца-консорта, которым ты не хочешь себя называть. Раздался праздничный звон — подобный звону колоколов в тот волшебный, уже будто бы далекий день — бокалы коснулись тонких стенок друг друга и пара с улыбками на лицах осушила их кисловатое содержимое. Пузырьки благородного шампанского щекотали нос и всё это казалось ненастоящим — просто сказкой, иллюзией, вот закрыть глаза, только зажмурить их достаточно сильно — и этого всего никогда не было. Не было этого рассвета, не было долгожданного дня их свадьбы, не было возвращения в Башню, не было даже Песьей ямы — был, возможно, Колдридж. И точно то холодное утро на краю резной беседки. Всё осталось там — их счастье, их улыбки, их смех и поцелуи на крышах. Но нет — Корво открывал глаза и вот они, вдвоем, здесь, с похожими кольцами на безымянных пальцах, в своих дорогих пошитых на заказ нарядах, сидят на краю крыши, смеются и целуются, пока Дануолл медленно просыпается и Башня начинает свой новый, долгий рабочий день — и они просто прячутся ото всех. Словно подростки, словно дети. Словно время перенесло их на те долгие, почти что забытые пятнадцать лет и они снова влюбились друг в друга, теперь уже как-то по-новому. С новой силой. — Ты ведь знаешь, что я отказался от титула? — он приподнял бровь, ожидая её реакции — на лице его было выражение того самого мальчишки, каким он себя и чувствовал — молодого, нахального, учудившего что-то, что перечило правилам и приносило ему небывалое удовольствие. — Что? — на лице Джессамины же отразилось неподдельное удивление — нет, она не знала. — Вчера вечером подписал бумаги, — медленно, с расстановкой произнес Корво, растягивая, наслаждаясь каждым произнесенным словом, доливая вино по бокалам, — теперь я не только не хочу называться консортом, но и не являюсь им. Какое-то время Джессамина не отвечала. — Ты уверен? Был ли он уверен? Ему не потребовалось думать об этом — впервые за долгое время Корво точно знал, что да, был. Он решил это почти что сразу — не вчера, не в день их свадьбы, даже не в день объявления помолвки и не первого предложения. Он решил это так много лет назад, что уже даже и не знал, когда именно — просто в очередное такое утро, когда он смотрел на неё и её светлое, почти белое лицо отражало на себе палитру невероятных небесных красок, когда она снова, как и всегда, была так обворожительно красива, когда вот так просто женщина его мечты, как и сегодня, говорила ему о своей любви, Корво осознал — если когда-нибудь жизнь подарит ему настоящую возможность быть с ней, он откажется от всех возможных регалий. Просто потому что так надо. Просто потому что это казалось правильным. Он ответил резко, почти мгновенно. — Абсолютно, — его голос звучал уверенно, даже несколько торжественно. — Я не хочу даже на секунду задумываться о том, что будут думать аристократы обо мне и моем титуле. Я не император, — на мгновение он остановился — «император» рядом с его именем звучало бы неестественно, почти что нелепо, — и даже не принц. Мне не нужны почести, мне не нужны эти долгие обращения, я свыкся с Лордом, да, но если брак с тобой дал мне какие-то привилегии, то мне они не нужны. Потому что я здесь не для этого.       Потому что я просто люблю тебя.       Это казалось таким простым — вот так, сидеть на крыше, смотреть в глаза кого-то, кто, кажется, был рядом с тобой не просто всю жизнь, но целую вечность, и говорить о великой любви, жившей в его сердце так долго и так безустанно. Таким простым, таким правильным. Как будто никак иначе быть не могло.       И он не знал, что было бы. Он не знал, как бы он пережил эту утрату — подумать только, тогда, когда свет нового дня ослепил его, когда он услышал шум воды и чаек, когда он, немощный, впервые за долгие месяцы ощутил под ногами песок и не холод каменной камеры, когда из ржавой лодки вышел добродушный старик — как смог бы он пережить то, что она бы не вышла? Если бы её, неузнаваемой, худой, потерянной фигуры в чужой одежде там не было? И он бы просто уплыл. И этой же ночью оказался один на пыльном чердаке заброшенного бара, совсем один, с какой-то призрачной надеждой жить, вероятно, только ради Эмили — если бы эта надежда вообще была. И тогда кошмарное утро в беседке действительно бы стало последним. И тогда надгробие бы осталось там и никогда бы не наступило дня, когда бы Джессамина терпеливо смотрела за тем, как группа рабочих убирает его и выкидывает цветы, возложенные с натянутой, притворной скорбью. Корво не знал, как смог бы он это пережить — и смог ли? Полгода в Колдридже были мучением — но ни стекло, ни дуло пистолета у виска и даже ни раскаленное железо так и не смогли сравняться, приблизиться даже на мгновение к боли от мысли, что её больше не было.       Но она была, здесь — живая, прямо напротив него, пьющая её любимое шампанское, отмечающая их свадьбу. Подумать только.       Тогда Джессамина снова его поцеловала — просто потому что она была там, потому что сидела напротив и потому что тоже его любила.       И впереди их ждали долгие сложные годы, такие же, как и прошедшие.       И Чужой перестал являться ему во снах.       Всё было хорошо.