ориентиры

Если встретите ошибки, пожалуйста, укажите их в ПБ       В тот самый миг, когда темноту ночного неба пронзает яркая вспышка падающей звезды, затылок Чонгука встречается с железом кузова старенького отцовского пикапа, давно уже отъездившего своё. Расстеленный наскоро тонкий плед нисколько не смягчает удара, как и не спасает от холодных ветров. Чонгук шипит сквозь сомкнутые губы, потирая ушибленное место, и слышит рядом приглушённый смех. Августовские ночи на побережье по обыкновению пробирают до костей, поэтому Чимин жмётся ближе в поисках тепла и прячет покрасневший нос в пушистом вороте чонгуковой куртки, посылая толпы мурашек вниз по чужой спине. Чонгук притягивает его к себе одной рукой, игнорируя покалывание ветра в замёрзших пальцах. Они выбрали не самое удачное время для ночной прогулки, но Чимину так сильно хотелось увидеть метеорный поток, что они мчались сюда, даже не взглянув на прогноз погоды.       Над их головами небо раскинулось — бескрайнее, усыпанное миллиардами сияющих холодным светом звёзд. Глаза Чонгука устремлены вверх, он вглядывается в чернеющую темноту, зная, что где-то там, над ними, извивается в ночном небе драконий хвост. Чонгук едва ли может различить Большую Медведицу и с горем пополам найти Малую, но Чимин берёт его ладонь в свою и уверенно направляет пальцем вверх, ведёт вниз от большого ковша и останавливается на самой яркой звезде.       — Это Спика, — говорит он едва слышно за шумом бушующих волн, но слух Чонгука, кажется, так безошибочно настроен на частоты его голоса, что он слышит каждое произнесённое им слово. — А это, — рука Чимина обводит невидимую фигуру, соединяя точки, находящиеся на расстоянии в тысячи световых единиц от них, и воображение Чонгука рисует причудливый пятиугольник, раскинувшийся в тёмном небе, — созвездие Девы.       Чонгук, в отличие от Чимина, не мастер читать по звёздам. Он, как известно, едва ли может различить Большую Медведицу и с горем пополам найти Малую, но всё же ведёт их сцепленные вместе руки чуть влево, останавливаясь на единственном созвездии, которое он зазубрил наизусть и, наверное, сможет найти, даже закрыв глаза.       Чимин улыбается, сплетая свои пальцы с его.       — Весы.       (Рядом даже на звёздном небе)       Над их головами мелькает падающая звезда. Чонгук наблюдает за тем, как она сгорает, сверкая дымным хвостом, и позволяет ей спокойно пройти свой путь, не обременяя загаданным желанием. Над своими мечтами он привык работать сам, даже если это порой и даётся с большим трудом.       У Чонгука от ветра слезятся глаза; он моргает несколько раз и поворачивает голову, встречаясь с Чимином взглядом. Руки у него холодные. У Чонгука они мёрзнут тоже, потому что из них двоих ни один не додумался захватить перчатки. Чонгук подносит их переплетённые ладони к губам и выдыхает горячий воздух, пытаясь отогреть покрасневшие пальцы хотя бы так.       Чимин смотрит на него в ответ, сияя яркой улыбкой, и даже если в этот момент Вселенная вдруг решит исчезнуть навсегда, Чонгук вряд ли это заметит. Потому что улыбкой Чимина можно освещать небеса. Она топит весь океанский лёд, и Чонгук тянется к этому свету всю свою жизнь, желая получить как можно больше его тепла. И даже оказавшись слишком близко, всё равно не боится сгореть.       Звёзды взрываются глубоко у Чонгука под кожей. Кажется, ещё немного, и он, подобно сверхновой, взорвётся сам.       (Занесите Чонгука в список, он кандидат)       — Не хочу, чтобы этот момент заканчивался, — тихо шепчет Чимин, и в глазах его, кажется, больше звёзд, чем в небе над их головами.       Чонгук моргает.       Утреннее солнце настойчиво рвётся в комнату даже сквозь плотно закрытые шторы, мягко освещая раскинутые по подушке спутанные пряди волос. Чонгук щурит затуманенные сном глаза, чувствуя под собой уже не металл, а мягкость недавно выстиранных простыней.       — Со мной такое впервые, — хриплым голосом признаётся ему Чимин, словно выдавая самый большой секрет, и прячет заспанное лицо в смятую ото сна подушку. Улыбка касается его глаз, превращая их в мягкие полумесяцы, и Чонгук ничего не может с собой поделать, когда протягивает руку и смахивает светлые пряди с чужого лба, невесомо скользнув подушечками пальцев по бархатной коже порозовевших от смущения щёк.       Он и представить себе не мог, что прогулка вдоль Сены закончится так.       Чимин утыкается тёплым носом ему в ладонь и прикрывает глаза. Чонгук видит его впервые, но ощущение такое, будто знает всю жизнь. Чужое имя сладкой патокой привычно тает на языке, словно он произносил его уже не один десяток или сотню раз, даже если встретились они всего лишь немногим, чем восемь часов назад.       Среди этих подушек и одеял всё кажется ему почему-то таким знакомым.       У Чонгука нет времени выяснять, почему. Его занятия начинаются через полчаса, сто́ит ли говорить, что он совершенно о них забыл, словно попав под чьи-то коварные чары, и теперь, впопыхах, собирает разбросанную одежду. Чимин наблюдает за ним, закутанный в одеяло, и смеётся, прикрывая ладонью рот. Опухший ото сна, он кажется Чонгуку невероятно мягким, и след от подушки на его щеке так невыносимо сильно хочется поцеловать, особенно когда с губ его срывается дразнящее mon râleur.       Нацепив ботинки, Чонгук замирает посреди комнаты, не зная, как поступить. Бросить короткое прощание и переступить через порог квартиры кажется ему сейчас таким неправильным, а внутри всё буквально кричит и протестует, призывая вернуться обратно в постель. И пока Чонгук мучается в раздумьях, Чимин решает всё за него: он слегка привстаёт на кровати, удерживая рукой обёрнутое вокруг плеч одеяло, ловит Чонгука за ладонь и тянет его на себя. Короткий поцелуй обжигает губы, вызывая слабость в ногах.       Чимин смотрит снизу вверх, его улыбка нежная, но слегка неуверенная, когда он говорит:       — Пообещай, что мы ещё увидимся.       Раз.       — Обещай.       Злые слёзы застилают Чонгуку глаза и вот-вот грозят сорваться с ресниц, скользнув вниз по покрытым нервным румянцем щекам. Он думал, что выплакал их ещё прошлой ночью, что подушка впитала все его слёзы с лихвой, но в нём их, как оказалось, всё ещё слишком много.       (В нём их на целый океан)       — Пообещай!       Чонгук не замечает, как повышает голос. Слова срываются с губ одни за другими, такие жестокие, злые, несправедливые. Прямо сейчас он не помнит даже о чиминовой матери, что за этими тонкими, картонными стенами уж точно слышит каждое из выкрикиваемых им слов. Чимин, напротив, до выводящего из себя молчалив. Чонгук толкает его в грудь рукой, и он лишь пошатывается слегка, позволяя ударить себя ещё раз и ещё, принимая удары один за другим до тех пор, пока они не становятся слабее и, в конце концов, прекращаются вообще. Тогда Чонгук лишь вцепляется пальцами крепко в его рубаху, выпуская из груди судорожный всхлип.       — Прости, — шепчет ему Чимин и обнимает крепко, удерживая в своих руках сотрясающееся от тихих рыданий тело. Уткнувшись носом Чонгуку в висок, он вдыхает запах дешёвого мыла, свежей выпечки и весеннего солнца. От Чонгука всегда пахнет солнцем. — Я не хочу давать обещаний, которых не в силах выполнить.       Чонгуку уже обещал Юнги, ему обещал Намджун и Хосок, а ещё раньше, задолго до них, был и его отец, и все их обещания, словно воздушные шарики, лопались одно за другим. У Чимина поступить с ним так же просто не повернётся язык.       Чонгук дрожит в его руках, хлюпает забитым носом, роняя крупные слёзы в ткань накрахмаленной рубашки. Некогда идеально выглаженная, сейчас она была вся в складках из-за беспорядочно сминающих её кулаков. Ещё вчера, не зная себя от горя и злости, Чонгуку хотелось игнорировать само чиминово существование, но сейчас, захлёбываясь своим отчаянием, он цепляется за него изо всех сих, глуша в себе грызущую изнутри обиду. Обиду не на него, не на Чимина, а на весь этот мир.       (Так уж получилось, что для Чонгука это почти синонимы)       — … но я постараюсь. Слышишь меня, Чонгук? — Чимин отрывает его лицо от своей груди и обхватывает тёплыми ладонями щёки, большими пальцами нежно проводя по смуглой коже и стирая дорожки слёз. Руки у Чимина грубые, в мозолях от тяжёлой работы, но Чонгук только льнёт к ним сильнее, желая, чтобы они никогда, никогда не переставали его касаться, пока Чимин вот так вот смотрит ему в глаза. — Я буду очень сильно стараться.       Чонгук тяжело дышит от подступающей к горлу икоты. Чимин, в отличие от него, не плачет, но покрасневшие глаза выдают его с головой. Даже если он и провёл всю ночь без сна, пряча слёзы в подушку, как самый большой секрет, он не признается, сколько его не пытай. Чонгук ненавидит в нём это невесть откуда взявшееся упрямство и то, что, будучи старше, он словно не имеет права на слабость и всегда обязан его защищать. Защищать Чонгука.       Их страну.       — Я должен пойти с тобой, — хриплым от рыданий голосом произносит Чонгук, укладывая ладони поверх рук на своих щеках. Ему, такому юному, едва пошёл семнадцатый год, и детская пухлость с лица даже толком ещё не исчезла совсем, несмотря на то что по росту всех своих сверстников он уже давно обогнал.       — Чонгук, нет, — Чимин осаждает его привычно твёрдым, не терпящим возражений тоном, потому что тему эту Чонгук поднимал уже ни раз и ни два, поселяя одну за другой крупицу страха в его груди. Чимин знает, что в здравом уме никто никогда не даст автомат в руки этому, по факту, ещё мальчишке, едва лишь прознав про возраст или же просто взглянув хоть раз в эти преисполненные детской наивностью глаза, и всё же боится того, что может однажды взбрести в его бедовую голову.       — Ты нужен здесь.       «Ты тоже», — думает Чонгук.       — Присмотри за мамой, хорошо? — просит Чимин, и Чонгук кивает, поджимая дрожащие губы. Перед глазами встаёт образ всегда улыбчивой миссис Пак, которая даже сегодня встречала его в дверях с доброй улыбкой на едва тронутом морщинами лице, и лишь одному Богу известно, что на самом деле творится в душе у этой женщины.       (Сначала муж, теперь и сын)       — Пообещай, что вернёшься, — не унимаясь, как мантру повторяет Чонгук. Ему кажется, скажи Чимин это вслух, и слова станут чуточку реальнее.       Но Чимин молчит.       Ещё вчера в этой самой комнате, на этой самой кровати они занимались любовью, отчаянно притворяясь, что за пределами их маленькой квартиры не существует другого мира. Теперь Чонгук целует Чимина здесь в последний раз, подставляя лицо под жадные, горячо любимые губы, и собранный чемодан, стоящий у двери, словно одна большая насмешка над всеми их мечтами. Уже завтра Чимин переступит порог этой квартиры, и вокруг его шеи будут обёрнуты вовсе не тёплые чонгуковы руки, а холод тонкой цепочки с висящим жетоном и выбитыми на нём безликими цифрами.       — Только вернись, пожалуйста, — Чонгук мажет губами по впалым щекам, по ямке над нижней губой, пальцами обводит каждый миллиметр лица, пытаясь запомнить, впитать в себя. — Пожалуйста. Я без тебя никто.       Два.       — Не говори так, — Чимин едва заметно хмурится, его рука скользит под одеялом по обнажённому бедру, побуждая Чонгука закинуть на себя ногу. — В этом королевстве никого важнее тебя нет.       За тяжёлыми дубовыми дверями главных покоев замка снуют туда-сюда беспокойные слуги. Чонгуку кажется, он слышит их тяжёлые, шаркающие шаги и пропитанный ядом шёпот, обращённый к нему и, к их счастью, никогда не достигающий правительских ушей. Чонгук знает, что о нём говорят и как называют, будь то младший помощник конюха или же любой из придворных на службе Его Величества, но среди всех этих людей мнение только одного человека имело для него вес.       — А как же король? — спрашивает Чонгук, игриво смеясь, и укладывает голову Чимину на тёплое плечо. По телу растекается приятная усталость, пусть и кажется, что после оргазма он всё ещё не чувствует собственных ног. Чонгук жмурится как довольный кот, пальцами выводя невидимые узоры на чужой обнажённой груди, усыпанной красными метками. — Неужели я оставил позади даже самого короля?       — Даже его, — Чимин кивает с серьёзным лицом, пусть и в глазах его, словно звёзды, искрится смех. — Знаешь, почему?       Чонгук отрицательно качает головой, закусывая губу и не позволяя глупой улыбке ещё сильнее расползтись по лицу. Чимин ловит его руку и подносит ладонь к губам, по очереди оставляя поцелуй на подушечке каждого пальца. Чонгук чувствует, как щёки окрашиваются в алый. Несмотря на всё то, что между ними было, Чимину по-прежнему так легко заставить его покраснеть, словно невинного юнца, впервые получившего свой поцелуй.       — Потому что ты хранишь сердце короля.       Чонгук всё же не выдерживает: его лицо расплывается в широкой улыбке. Он забирает свою руку из чужой хватки, игриво хлопая ею Чимина по обнажённой груди, а затем нависает сверху, обнимая ладонями любимое лицо.       — Дороже всех сокровищ мира, — шепчет Чонгук, почти касаясь чужих губ и смешивая их дыхание между собой. С этого расстояния он видит каждую прожилку в карих радужках чиминовых глаз и то, как чёрные зрачки, расширяясь, постепенно заполняют их целиком. — Мой король.       Руки Чимина ложатся ему на талию, подушечки пальцев ласкают тёплую кожу и стекают вниз, к пояснице, стоит только Чонгуку соединить вместе их губы. Поцелуй быстро перестаёт быть чем-то невинным и нежным, когда Чонгук перекидывает бедро через чужой торс и оказывается сидящим сверху. Одеяло скользит по его спине, обнажая смуглую кожу плеч и резкие полосы белых шрамов, тянущихся вдоль груди. Поцелуями их не залечить, но Чимин пытается каждый раз, трепетно прикасаясь губами к рваным рубцам. Чонгук зарывается ладонью в его волосы, неспешно перебирая пальцами шелковистые пряди на затылке, и слегка ведёт бёдрами, ухмыляясь, когда чувствует, как чужое возбуждение упирается ему аккурат между ягодиц.       — Разве сегодня у вас нет важных дел, Ваше Величество? — интересуется Чонгук, разрывая поцелуй, и проводит языком по красным припухшим губам, с которых Чимин не сводит жадного взгляда.       — Моё самое важное дело сейчас передо мной, — отвечает Чимин без тени улыбки, сверкая жаждой в потемневших глазах. Его рука откидывает одеяло прочь и скользит между чонгуковых ягодиц, туда, где всё ещё немного скользко и влажно после прошлого раза.       Пальцы легко очерчивают чувствительный сфинктер и на пробу толкаются внутрь, заставляя Чонгука задержать дыхание, а после шумно выдохнуть через нос. Приятная усталость сменяется вновь вспыхнувшим возбуждением, стоит только Чимину коснуться рукой его наполовину твёрдого члена, дразнящим движением большого пальца очерчивая головку. Чонгук впивается зубами в мягкую плоть нижней губы и тянется рукой за оставленным на столике рядом с кроватью флаконом с маслом.       Чимин наблюдает за его действиями с озорным прищуром, и Чонгук грозно тычет ему указательным пальцем в грудь.       — Это в последний раз, слышишь?       Три.       Боль стягивает грудную клетку плотным жгутом, заставляя слёзы срываться с чернильных ресниц и скользить по вискам, теряясь во влажных прядях волос. Чонгук зарывается лицом Чимину в шею, плотно смыкая руки вокруг его плеч, и душит в себе негромкие стоны, прерывающиеся тихими всхлипами. Слова Чимина всё ещё звучат в его голове безжалостным приговором.       «Это в последний раз»       Тяжёлое дыхание музыкой шумит над ухом, такое знакомое, родное, то, без чего Чонгук уже не может представить жизни и всё равно должен отпустить. Пальцы впиваются в чужую кожу, словно намереваясь оставить после себя синяки, пусть им и нельзя, но Чонгуку так сильно хочется запечатлеть на нём свои следы навсегда, так же, как впитать его запах, запомнить каждый вдох и прикосновение, и даже чтобы сердце, это жалкое глупое сердце билось в один ритм с его сквозь сотни разделяющих их километров и вёрст.       — Я так сильно люблю тебя, Чонгук, — тяжело выдыхает Чимин, отрывая его лицо от своего плеча, обхватывая руками и осыпая поцелуями каждый сантиметр, до которого только может дотянуться. — Так… так сильно, Чонгук…       Чонгук ловит его губы своими, жмурит слезящиеся глаза и целует с отчаянной нежностью, желая впитать в себя даже его вкус. Пятками надавливая на поясницу, он встречает каждый новый толчок, и Чимин подхватывает его под ягодицы, вжимая в старенький матрас, расстеленный на полу в самом тёмном углу его мастерской. Он обнимает сильными руками опьяняюще крепко, оставляя вкус их последнего лета на красных, распухших от быстрых поцелуев губах, и держит в своих объятиях как самое ценное сокровище мира, словно Чонгук может сломаться от любого неосторожного жеста.       (Тело Чонгука способно вынести тысячи ударов, но разбивается в дребезги от слов)       Чимин прижимает его к себе, прикосновения обжигают кожу, и Чонгук кричит глубоко внутри, слова раздирают ему горло, когда он шепчет их в перерывах между всхлипами и заглушаемыми стонами. Он тонет во взгляде карих глаз, что навсегда отпечатан на обратной стороне его век, и мягкий шёпот обволакивает с ног до головы, согревая сильнее солнечных лучей. С каждым толчком он чувствует Чимина глубоко внутри, но ещё глубже он у него — под кожей, вошедший так далеко в кровоток и в каждый капилляр, что сейчас, вырывая его из своей груди, он, кажется, выдирает вместе с ним своё сердце. Его член, зажатый между их животами, истекает смазкой и требует внимания, но Чонгук игнорирует зарождающееся покалывающим теплом внизу живота чувство подступающего оргазма. Он хочет, чтобы момент, который они разделяют с Чимином сейчас, не заканчивался никогда, потому что знает, что будет после.       Потому что после, всё ещё со сбитым дыханием и чувствуя слабость мышц, он будет собирать разбросанные по полу рядом с матрасом вещи, всеми силами оттягивая неизбежный разговор. Разговор совершенно бессмысленный в той ситуации, в которой они оказались, но опустить руки и позволить всему просто случиться казалось ему ужасно неправильным.       — Что мы будем делать? — наконец, севшим голосом тихо спрашивает Чонгук, гипнотизируя взглядом стену за спиной Чимина. Вопрос повисает между ними натянутой струной, усиливая напряжённую тишину, потому что того ответа, который хотел бы услышать каждый из них, попросту не существует.       Чимин вскидывает голову, переводя усталый взгляд со своих сцепленных рук на Чонгука. Он по-прежнему сидит на старом матрасе, всё ещё хранившем тепло их тел, — единственный свидетель всего, что когда-либо происходило между ними здесь, в полумраке, за тщательно запертыми дверьми.       — Мы уезжаем послезавтра, — Чонгук вздрагивает, как от пощёчины, потому что в сказанном Чимином «мы» для него места нет. — Ты, наконец, сможешь начать нормальную жизнь и…       — Ты вообще слышишь себя?       Громкий голос Чонгука режет слух, эхом отскакивая от голых стен, и Чимин морщится, зарываясь пятернёй в растрёпанные волосы. Он пытался оставаться настолько спокойным, насколько мог, не желая тратить каждую из драгоценных минут на бессмысленный спор, но был бессилен перед обычной человеческой злостью. Он, как и Чонгук, не хотел, чтобы время неумолимо бежало вперёд, разъединяло их спутанные на простынях тела, их поцелуи и прикосновения, и возводило между ними стену, неприступную и холодную.       — Чонгук, мы ведь уже всё решили, — тихо произносит Чимин, стараясь, чтобы голос его звучал твёрдо и ровно, даже если внутри всё кричит, срывая горло до хрипоты. Ему бы — схватить, загрести руками, обнимая до ломоты в костях, и увезти с собой туда, где звёзд сияние касается самого края земли. Но он продолжает сидеть, крепко сжимая пальцы в напряжённые кулаки. Он всего лишь человек, и силы у него тоже — человеческие.       — Вернее, ты всё решил, — выплёвывает Чонгук, беспомощно обнимая себя руками. Ему холодно несмотря на одежду, несмотря на бушующее лето за пределами этих стен.       — Не говори так, будто я делаю это по собственной воле! — Чимин повышает голос, и внутри Чонгука всё сжимается. — У нас нет другого выхода.       Плечи Чонгука поникают, и он сам весь словно становится меньше, растерянной фигурой замерев рядом с человеком, в чьи объятия сейчас ему сильнее всего хотелось упасть и никогда, никогда больше не подниматься.       — Это просто… бессмысленно, — Чонгук смаргивает подступающие слёзы, чувствуя, как в носу предательски начинает щипать. — Ты знаешь, что будешь страдать и будешь несчастлив, и я, я тоже буду несчастлив!       Чимин, не выдерживая, подрывается с места, в один шаг сокращая разделяющее их расстояние. Его ладони ложатся Чонгуку на щёки, крепко обхватывая лицо и вынуждая поднять на себя взгляд.       — Зато ты будешь живой!.. Живой… — голос Чимина такой громкий, почти что на грани крика в самом начале, в конце превращается в едва слышный шёпот. Его пальцы мягко ласкают нежную кожу, собирая первые выступившие слезинки с мокрых ресниц. — Ты ведь помнишь, что они сделали с Сындже…       Липкий страх сжимает грудь и расползается по телу, заставляя содрогаться от вспыхивающих перед глазами картин, которые, как ни старайся, всё равно не удастся забыть.       — Если, — Чонгук тяжело сглатывает вставший в горле ком, смотря на отражение собственного страха в глазах напротив, — если мы будем осторожны, то никто не узнает.       Это ложь. Чонгук знает, что это ложь, как знает и Чимин. В их маленьком городе секреты живут за стеклянными дверцами прозрачных шкафов, и люди с соседних улиц всегда знают о тебе даже больше, чем ты сам.       — Ты не слышал, что они говорят о таких, как… как мы, — с болью в голосе произносит Чимин, хмурясь. Между его бровями появляется маленькая складка, которую Чонгуку так хочется разгладить своими губами. — Я боюсь за тебя. Сколько времени пройдёт, прежде чем люди начнут задавать вопросы или что-то подозревать? А твои родители? — Чимин качает головой. — У меня есть Наён, она…       — Она молчит, пока ты трахаешь её, — перебивает Чонгук с горькой усмешкой на губах. Появившийся со временем на безымянном пальце ободок простенького обручального кольца был тем, с чем Чонгуку приходилось мириться сквозь крепко стиснутые зубы. И даже если Чимин всегда снимал его, находясь наедине, полоска незагорелой кожи всё равно мозолила глаза. Казалось, что эта жизнь с самого её начала была против них, и Чонгук не знает, что они сделали в прошлом, чтобы такое заслужить.       — Не надо, — шепчет Чимин еле слышно, большим пальцем касаясь искривлённого в усмешке уголка его губ.       — Прости.       (Может быть, они просто были слишком счастливы)       — Если я останусь, то не смогу держаться на расстоянии, понимаешь? — терпеливо, словно неразумному ребёнку, объясняет Чимин то, что Чонгук, конечно же, понимает и сам, но отказывается принимать. Их бой с Судьбой один на один никогда не бывает ни честным, ни выигрышным. — Поэтому будет лучше, если я уеду. В последнее время работу найти не так уж сложно. Крепкая пара рук в хозяйстве никогда не бывает лишней.       Чонгук кивает, кусая обветренные губы и не давая новым всхлипам вырваться из груди. Он прячет глаза за отросшей чёлкой, когда Чимин сталкивает вместе их лбы, его пальцы зарываются в растрёпанные вихры на чонгуковом затылке, в то время как другая рука остаётся лежать на щеке. Господи, как иссушить все его слёзы? Если бы мог, он бы испил их все до дна.       (Как сделать так, чтобы в жизни своей он знал только лишь счастье?)       Чонгук льнёт к каждому прикосновению, ладони вцепляются в рубашку на талии Чимина, словно пытаясь пальцами пробраться сквозь неё до самой кожи. Он перестаёт прятать слезящиеся глаза и медленным взглядом обводит каждый видимый перед собой миллиметр знакомого лица, пытаясь запомнить всё до мельчайших деталей, до золотых крапинок в карих радужках и родинок на лбу. Ему всех жизней не хватит, чтобы наглядеться, что уж говорить о жалких минутах, которые казались не более, чем крупицами в старых песчаных часах.       Чонгук знает, что им не поможет ни одна из существующих молитв. Лишь единственная мысль удерживает его от безнадёжной лавины отчаяния и страха, не давая им поселиться в сердце.       Жизнь. Им всего-то нужно продержаться эту жизнь.       — В следующий раз? — тихо спрашивает Чонгук, и улыбка его теперь грустная, едва заставляющая приподниматься уголки губ, на каждом из которых Чимин по очереди оставляет свой поцелуй.       — В следующий раз, — вторит Чимин, не сводя ответного взгляда. Ему тоже хочется помнить. — Найдёшь меня?       Чонгук кивает, его руки скользят вверх по талии и ложатся на плечи, крепко прижимая Чимина к своей груди. Нос зарывается в короткие волосы на виске, и лёгкие наполняет знакомый запах только что скошенной травы и машинного масла, стоит только Чонгуку сделать глубокий вдох.       — Всегда. Я всегда буду тебя находить, — шепчет Чонгук, но несмотря на шёпот, голос его звучит уверенно и твёрдо, и Чимин, сжимаемый крепкими объятиями, верит каждому его слову. Потому что Чонгук всегда выполняет свои обещания. — Ты только дождись меня, слышишь? Обязательно дождись меня, Чимин.       Четыре.       — Ну уж нет. Мой кофе остынет за то время, пока ты спустишься, — Чимин невольно фыркает, молча кивая в знак благодарности придержавшему дверь мужчине, когда выходит из кофейни с пластиковым стаканом в одной руке, второй прижимая телефон к уху.       — Дай мне десять, нет, пять минут, — продолжает настаивать Чонгук по ту сторону линии, и Чимин может поклясться, что слышит хорошо знакомые ему жалобные нотки в его голосе и может даже представить, как он обиженно выпячивает нижнюю губу. Большой ребёнок.       — Ты не успеешь за пять минут, Чонгук, ты не олимпийский спринтер, — посмеиваясь, отвечает Чимин, ловко маневрируя среди толпы. Как и в любой другой будний день, во вторник с утра на Манхэттене было слишком много людей.       — Ты в меня совсем не веришь.       Чимин морщится от громкого сигнала проезжающей мимо машины и крепче прижимает к уху телефон. Из-за уличного шума ему приходилось сильнее напрягать слух, чтобы расслышать тихий голос Чонгука.       — Просто не нужно было забираться так далеко, вот и всё, — говорит Чимин, тихо выругавшись, когда едва не сталкивается с быстро идущей ему навстречу женщиной в ярко-красном пальто. Остановившись возле светофора, он наконец-то переводит дух. На чистом голубом небе сегодня ни облака, и утреннее солнце ударяет Чимину прямо в лицо, когда он оборачивается, смотря в сторону высоток, возвышающихся на сотни метров над всем островом. Шпиль Всемирного торгового цента горделиво упирается в небо, и где-то там, между девяностым и сотым этажами, словно принц в башне под охраной своего дракона, сидит Чонгук, наверняка сетуя на жару и плохо работающий кондиционер.       — Кстати, ты не забыл, какое завтра число?       Светофор, наконец, загорается зелёным, и Чимина вновь подхватывает суетливая толпа. Чонгук в трубке телефона красноречиво вздыхает.       — Как я могу забыть про день рождения Намджуна, особенно когда кое-кто так любезно оставлял напоминания практически на каждой свободной поверхности нашей квартиры.       Чимин смеётся в голос, совсем не стесняясь оборачивающихся на него прохожих, и успевает урвать небольшой глоток горячего кофе, который тут же обжигает ему язык. Всё-таки пить на ходу не лучшее решение.       — Не забудь про подарок.       — Почему мы не можем подарить ему что-то вместе? — канюча, интересуется Чонгук, безуспешно пытаясь своим голосом разжалобить Чимина, прекрасно понимая, что ему придётся очень сильно постараться, чтобы за оставшиеся менее чем двадцать четыре часа придумать достойный подарок.       — Потому что на этот раз я не позволю тебе отлынивать, — тон Чимина не терпит каких-либо возражений, и Чонгук, кажется, окончательно понимает, что в этот раз помощи от него ему ждать не стоит. — Намджун заслуживает подарка от каждого из нас.       Вся дорога впереди заставлена застрявшими в утренней пробке автомобилями, сигналившими по очереди без конца. Чимин вытягивает шею в поисках хотя бы одного свободного такси, но терпит неудачу.       — Уверен, что мой подарок будет в десять раз лучше твоего, — говорит Чонгук, и звучит он, по мнению Чимина, слишком самоуверенно для того, кто ещё пять минут назад даже и не задумывался о покупке подарка.       — Мечтай, Чон.       — Готовься проиграть, Пак.       У Чимина от улыбки когда-нибудь точно лопнут щёки. Хотел бы он сейчас оказаться рядом с Чонгуком, чтобы своими глазами увидеть этот озорной блеск в его глазах, что возникает каждый раз, когда они спорят, но Хосок, кажется, сообщениями уже оборвал ему телефон, обвиняя в бесконечных опозданиях.       — Кстати, — произносит вдруг Чонгук, забавно растягивая гласную, — босс отменил несколько встреч на сегодня, так что я освобожусь пораньше. Можем сходить в тот ресторанчик на углу, который тебе так нравится.       Чимин довольно хмыкает в ответ. В последнее время Чонгук возвращался домой глубокой ночью, и время, проведённое вместе, ограничивалось утренними сборами на работу и короткими завтраками в спешке.       — Или я просто могу приготовить что-нибудь, — Чимин мысленно делает пометку забежать в магазин вечером по пути с работы. — Наконец-то откроем бутылку того вина, что парни подарили нам на годовщину.       — Или так, — легко соглашается Чонгук. — Знаешь же, что я неприхотлив. Мне главное, чтобы ты был рядом.       Чимин заразительно смеётся. От услышанных слов в груди сразу же становится теплее.       — Ты подлиза, Чонгук.       Мимо на большой скорости проносится велосипедист, вызывая у нескольких прохожих возмущённые крики, но Чимин игнорирует их и только повышает голос, чтобы его слова не потерялись за окружающим шумом.       — Жду тебя в шесть и ни минутой позже.       — Я буду вовремя, — обещает Чонгук на том конце провода мягким голосом, не давая ни капли усомниться в сказанным им словах. Чонгук ещё ни разу ни нарушал своих обещаний.       Внимание Чимина привлекает внезапно усилившийся гул человеческих голосов. Он останавливается, озадаченно оглядываясь по сторонам, и замечает, как люди вокруг словно разом начинают говорить громче, замирая на месте и нарушая привычный строй. Рядом с Чимином резко тормозит автомобиль, оглушая визгом тормозов, а люди впереди задирают головы, смотря куда-то ему за спину.       — Чимин, я л…       А затем всё вокруг словно теряет звук.       Чимин сильнее прижимает к уху телефон в надежде расслышать недосказанную Чонгуком фразу и оборачивается. Стакан выскальзывает из его руки секундой позже, ударяясь о каменный тротуар и забрызгивая сладким кофе светлые ботинки.       Уже потом, в новостях, он прочитает о том, что, врезавшись между девяносто третьим и девяносто девятым этажами, самолёт пробил здание до самой его середины, разрушая силовые конструкции и перерезая лестничные пути, но сейчас, стоя среди охваченной паникой толпы, Чимин видит лишь столпы тянущегося в небо дыма и разгорающееся пламя огня.       — Чонгук?..       Из телефона раздаются только короткие гудки. Чимин отнимает его от уха и прижимает к груди, до боли сжимая в одеревеневших пальцах.       И крупные хлопья, так похожие на горячо любимый им снег, на самом деле приземляются на землю серым пеплом.       Пять.       — Чонгук!       Чимин замирает посреди очередной оказавшейся пустой комнаты и прислушивается к наполняющим дом звукам. Всего через секунду он слышит совсем рядом звонкий смех и, ведомый новым ориентиром, выходит в гостиную, останавливаясь в дверном проёме. Его глазам открывается поистине чудесная картина.       Чонгук стоит к нему спиной возле большого окна, неторопливо раскачиваясь из стороны в сторону и слегка пританцовывая на месте под известный только ему одному ритм. Спустя несколько секунд он вдруг быстро оборачивается, прокрутившись вокруг оси, заставляя сидящего на его плечах ребёнка взорваться новой порцией звонкого смеха. Маленькие ручки взлетают в воздух, восторженно хлопая.       — Вот вы где, — громко произносит Чимин, давая о себе знать, и проходит вглубь гостиной. Чонгук оборачивается на звук его голоса, встречая мягкой улыбкой. Девчушка на его плечах радостно подпрыгивает, издавая неразборчивый лепет, когда Чимин ловит тянущуюся к нему детскую ладошку и говорит: — Сыльги, пожалуйста, держись за дедушку двумя руками.       Чонгук морщится, когда цепкие детские пальцы хватаются за волосы на его макушке и сжимают в кулаки, но терпит, не предпринимая никаких попыток высвободиться. Сыльги, кажется, чувствует себя абсолютно удобно на дедушкиных плечах, сидит смирно и даже не предпринимает попыток болтать ногами.       — Мы пришли посмотреть на снег, — говорит Чонгук, кивая в сторону окна, через которое открывался вид на улицу, где первые снежинки уже успели покрыть белым всю дорожку, ведущую к дому.       Чимин зачарованно наблюдает за первым этой зимой снегопадом, а затем тянется к голове Чонгука, осторожно высвобождая пряди его волос из детских ладоней.       — Когда-нибудь ты окончательно её разбалуешь, — Чимин шутливо ругается, показывая Сыльги, как обернуть руки вокруг чонгуковой шеи, не давая ей попутно ухватить его за ухо. Сыльги смотрит на него сверху вниз внимательным взглядом, и Чимин, не удержавшись, легко щипает её за пухлую щёчку. — Чэён будет ругаться, а я даже и не подумаю тебя защищать.       Чонгук в ответ только фыркает.       — К твоему сведению, я прекрасно умею воспитывать детей. Просто посмотри на нашу дочь, — говорит он и тянется, чтобы снять Сыльги с уже успевшей подустать шеи. Он ловко подхватывает её на руки, и ребёнок тут же жмётся к его груди, лепеча что-то на своём, и заинтересовано тянется к блестящим на рубашке пуговицам. — Тем более, что Сыльги моя любимая внучка.       Чимин смотрит на него с улыбкой, чувствуя, как даже двадцать лет спустя у него каждый раз так сладко замирает сердце, стоит только ему услышать «наша дочь» из уст Чонгука. Прокручивая золотой ободок обручального кольца, крепко сидящего на безымянном пальце, он словно вновь и вновь напоминает себе, что это не сон.       Чимин делает шаг вперёд, заключая Чонгука вместе с Сыльги в свои объятия. Он утыкается носом куда-то в изгиб чонгукова плеча, чувствуя мягкую ткань его рубашки и вдыхая знакомый вот уже на протяжении нескольких десятков лет запах. Запах их дома. Он слышит тихий смех над ухом и ощущает слабую вибрацию груди, когда Сыльги тянет к нему руки, настойчиво пытаясь ухватить своего второго дедушку за нос.       — Отец?       Со стороны кухни раздаются быстрые шаги, вынуждая их отлипнуть друг от друга. Чэён входит в гостиную, сразу же протягивая руки к начавшему извиваться, только услышав голос матери, ребёнку.       — Сыльги пора кормить.       Едва малышке стоит оказаться на руках Чэён, как она тут же оборачивает руки вокруг её шеи и обнимает ногами торс, словно маленькая коала.       — Я мог бы и сам, — со вздохом произносит Чонгук, и Чимину приходится сдерживать рвущийся наружу смех, потому что неважно, сколько лет прошло и как много новых морщин появилось у Чонгука на лице, обижаясь, он всё так же забавно хмурит брови и выпячивает нижнюю губу.       Чэён по-доброму закатывает глаза.       — Я привезу её к вам на следующих выходных. Она будет вся ваша, — обещает она Чонгуку. — Уверена, к концу дня вы так устанете, что будете умолять забрать её обратно.       — Не бывать такому никогда, правда, пуговка? — возмущённо возражает Чонгук и ловит маленькую ладошку Сыльги, напоследок коротко сжимая её в своей руке. — Ну, всё, иди с мамой.       И, наклонившись, понижает голос почти до шёпота, быстро добавляя:       — Дедушка украдёт тебя позже.       Чэён, улыбаясь, уносит Сыльги из гостиной, оставляя отцов наедине. Стоит им только скрыться из виду, как Чонгук мечтательно выдыхает:       — Я скучаю по тем временам, когда Чэён сама была ещё совсем малышкой.       — А я нет, — Чимин смеётся. — Сплошная головная боль.       Он помнит все их бессонные ночи, проведённые у детской кроватки так, будто это было только вчера, и оттого ещё страннее ему осознавать, что их ребёнок уже обзавёлся собственными детьми. Они действительно постарели, неправда ли?       Чонгук не упускает возможности его пожурить:       — Время идёт, а ты всё такой же ворчун.       Он становится позади и обнимает со спины, сцепляя руки на животе, и кладёт подбородок Чимину на плечо.       — Только, кажется, с возрастом стоптался ещё на пару сантиметров.       Чимин смеётся. Шутки про рост перестали задевать его лет десять назад уж точно. Он разворачивается в чужих объятиях, оказываясь с Чонгуком лицом к лицу. Чонгук улыбается ему широко и счастливо и смотрит с такой любовью и теплом, что Чимин, даже разменяв четвёртый десяток, всё равно до конца своему счастью не будет верить. Не сводя с Чонгука ответного взгляда, он заправляет ему за ухо прядь посеребрённых временем волос, проводит ладонью по щеке, пальцами едва ощутимо касаясь мелких сеточек морщин в уголке его глаза, которые теперь не исчезают, даже когда Чонгук перестаёт улыбаться. Под ладонью, лежащей на чонгуковой груди, размеренно бьётся сердце, и пусть это не Азбука Морзе, но Чимин понимает то, что говорит каждый стук, и вторит ему в ответ:       — Я люблю тебя.       Ноль.       Чонгук слова эти слышал столько раз, что и не сосчитать. Сказанные дрожащим от волнения шёпотом, словно тайну, в тёмной ночи или ранним утром в незнакомой кафешке на берегу Сены. Слышал их громким криком, звучащим на минном поле посреди раскуроченной снарядами земли, и молчаливые, высказанные одним лишь взглядом. На идущем ко дну корабле и в темноте машины, увозящей их в закат под крики опьяневших гостей. Чонгук помнит наизусть все клятвы, официальные или нет, сказанные только друг другу под стёганым одеялом или на глазах у толпы прямо у алтаря, когда наконец-то стало можно. Он слышал их миллионы раз и ни разом меньше произносил в ответ. Вчера, сегодня, десятилетия назад и в прошлом веке, но сердце всё равно ускоряется, как в первый раз. Слышать их сродни рождаться заново. И фраза, что состоит всего лишь из этих простых слов, бьёт не хуже самозарядной винтовки. Уж Чонгук знает, поверьте.       (Он помнит)       — О чём ты думаешь? — шепчет Чимин ему одними губами, словно боясь нарушить устоявшуюся тишину.       Небо над их головами плачет Персеидами, но Чонгук вовсе не смотрит вверх. Его взгляд цепко прикован к глазам, что искрятся напротив, кажется, всеми Вселенными сразу. Чонгук придвигается чуть ближе, тесно переплетая пальцы, как переплетены между собой линии их собственных судеб. Они тянутся друг к другу с разных концов этого слишком большого мира, словно блуждающий в чуждых землях путник, что уповает на яркий свет горящих в небосводе звёзд, оставив позади все остальные ориентиры.       «О тебе», — хочет сказать Чонгук. — «Всегда о тебе».       Он пережил эпидемию чумы, умирал в госпитале от испанки, и всё же ни одна болезнь не смогла пробраться так далеко в его тело, как это сделал Чимин. Он это счастье у Судьбы голыми руками вырвал, выгрыз зубами и сердцем выстрадал. Они любовь эту пронесли через сотни лет и веков, и если кто-нибудь когда-нибудь спросит у него, стоило ли оно того, Чонгук не будет знать другого ответа, кроме чем «да».       Потому что Чимин улыбается ему ярче, чем любая звезда в их бескрайней галактике, и Сириус кажется Чонгуку не более, чем тлеющей лучиной по сравнению с его улыбкой. Потому что дарящие самые нежные объятия руки согревают лучше тысячи обжигающе-горячих солнц, и сердце в груди бьётся, как заведённое, вторя сказанным вслух словам:       «Моё место рядом с тобой»       Взгляд Чимина смягчается, его глаза смотрят с нескрываемой нежностью и затаённой грустью где-то на самом дне почти чёрной радужки. Его глаза — отражение всех прожитых лет, кажущихся не более, чем короткой секундой на циферблате часов их времени. И любой из них, не колеблясь, отдал бы всё на свете, лишь бы каждая следующая их секунда была повторением предыдущей.       — Сколько бы жизней я ни прожил, я не могу представить ни одну без тебя, — произносит Чонгук на выдохе, собирая клубы пара вокруг лица. Ему холодно, и кажется, что губы вот-вот начнут дрожать, но когда он проникает руками под куртку Чимина и тянет его на себя, сталкивая их так близко, насколько возможно, это отнюдь не способ согреться. — Я люблю тебя, Чимин.       Они существовали с самого начала времён и будут существовать задолго после. В осколках сгоревших комет и в звёздной пыли, затерявшись песком на чужих планетах. Их ДНК распадётся на сотни аминокислот, смешается с само́й сущностью этого мира, но даже это оставит неизменной простую истину: в любой точке Вселенной, пока их сердца бьются как одно, они всегда будут принадлежать друг другу.       — Не нужно представлять, — ладони Чимина ложатся на его покрасневшие от холода щёки, он придвигается так близко, что кончики их носов соприкасаются друг с другом, а выдыхаемый горячий воздух смешивается между собой. — Неважно, сколько раз, и не имеет значения, сколько лет спустя, я всегда буду тебя находить.       Чимин держит в своих руках его лицо, его сердце, всю его жизнь, и слова его звучат как обещание, как клятва, которую никто и никогда не посмеет нарушить.       — Я люблю тебя.       Навсегда.