It's Alright – Bang Gang
Громкий кашель облетает пустой дом. Почему-то у многих кашель всегда вызывает тревогу: люди начинают беспокоиться за свое здоровье, за родных и близких. А иногда, если этот кашель, допустим, здорового человека, но пришедшего к вам отнюдь не на чашечку кофе, а сообщить что-то, люди невольно начинают волноваться. Как и бывает разным кашель, у людей бывают и разные реакции. И Джерард точно знал, что его собственный кашель не сулит ничего хорошего. Утром, почувствовав себя плохо, он не придал значения саднящему горлу и опухшим лимфатическим узлам и, конечно же, зря. Ближе к полудню стало невероятно худо и он, отписавшись начальнику о том, что, видимо, приболел и не сможет закончить иллюстрации к книге в срок, сгреб в охапку все имеющиеся в доме таблетки и залёг в спальне. Сейчас на часах уже семь или около того. Фрэнк скоро вернётся с работы, и Джерард, одиноко лежащий в кровати и подтирающий сопли из-под носа, уже прокручивает в голове варианты окончания сегодняшнего вечера. Его мученический вид мог взволновать любого, но волнение для него стало синонимом к раздражению. По определённым причинам. Он поворачивается на бок, шурша одеялами. Подкладывает под подушку руку, пока другой тянется за градусником, и прикрывает глаза, потому что теперь выносить головную боль — это выше его сил. И даже поверх собственного шуршания он слышит, как во входной двери проворачивается ключ. Он чуть ли не подпрыгивает на кровати, когда резко садится. Откашлившись, с трудом поднимается и ковыляет в коридор — слабость такая, что его просто валит с ног. Дыша приоткрытым ртом, он тихонько спускается в прихожую, где встречает Фрэнка, явно уставшего и крайне недовольного. — Приве-е-ет, — хрипит Джерард, заходясь в кашле. — Привет, — сухо бросает Фрэнк, ставя на тумбочку в прихожей маленький пакетик из аптеки. Он разувается и проходит на кухню, куда за ним следует расстеряный супруг. — Есть что поесть? — Только вчерашняя лазанья, — отвечает Уэй, присаживаясь за стол. Фрэнк в ответ только фыркает, залезая в раскрытый холодильник чуть ли не с головой. А Джерард наблюдает за ним, проверяя содержимое пакетика из аптеки. — Презервативы, серьезно? — возмущенно-недоуменно спрашивает он, демонстративно вытягивая руку с коробочкой. — Я же болею… — Я про запас, дурень, — со смешком, но как-то невесело отвечает Айеро, вылезая из холодильника с лазаньей в руках. Вот ведь какой упрямый: нет, чтобы на слово поверить и съесть то, что дают, раз уж такой голодный, но, боже, не будь я Фрэнк Айеро, если не пороюсь в холодильнике сам, устроив там беспорядок, и все равно выберу то, что предлагали! Так думает Джерард, осуждающе, но с годами уже смиренно глядя на мужа, выкладывающего яства на сковородку. Он продолжает разбирать покупки, а в голове вертится чужое «дурень», явно положившее начало чему-то нехорошему. В пакетике оказываются все лекарства по списку и даже коробочка аскорбинок, которые аккуратно и с улыбкой Джерард выкладывает на стол поверх остальных коробочек. Он любуется ей, точно мужчина принес ему не простых аскорбинок, а заморский фрукт, так любимый им. И, сочтя это за добрый знак, он успокаивается. Джерард был старше всего лишь на год, но в их отношениях он всегда был ведомым. Хоть Фрэнк и был ниже и младше него, он всегда был намного энергичнее, всегда брался за дела сам, решал все один да и жил так, словно жизнь — это театр одного актера. Он любил держать ситуацию под контролем. И когда происходило что-то независимо от него, или же случалось нежданно-негаданно, как простуда, он жутко переживал, что «не стоит у руля». Только вот Айеро был редкостной заразой, ведь все его переживания и волнения не находили иного выхода из тела, кроме как в виде злости. Сейчас они тоже наровили вылететь наружу, причем с оглушительным свистом. Джерард прижался к нему со спины, обвивая руками талию. Фрэнк чувствовал жар больного мужчины, слышал, как он тяжело дышит и скрытно покашливает. И вы просто не представляете как это бесит! — Не надо, Джерард, — отрезает он, дёрнув плечами, будто сбрасывая его с себя. Джерард моментально отлипает от него, на что Фрэнк многозначительно кивает, продолжая глазеть на лазанью в сковородке. И ему нет дела до Уэя, оставшегося стоять позади, одиноко обнимающего свои плечи. — Что сказал врач? — спрашивает Фрэнк, даже не повернувшись. — Ничего такого, что я и сам не знаю, — отвечает мужчина, присаживаясь уже на другой стул. — И что же ты сам знаешь? — Что у меня простуда. Сухой свистящий кашель, сопли текут, нос и уши заложены. У меня же как обычно. — Ладно. Если как обычно, то не так уж и страшно, — произносит Фрэнк, выложив себе на тарелку расползшийся кусочек лазаньи. Он поворачивается с тарелкой и вилкой в руках и подмечает, — хотя выглядишь ты просто ужасно. Вот такого обычно нет. У Джерарда вспыхивают щеки. То ли от обиды, то ли от температуры. Он опускает взгляд, затем голову, смотря за тем как блестит обручальное кольцо, что он крутит меж пальцев. Через силу он снова смотрит на Фрэнка, как-то чересчур быстро уплетающего едва теплый ужин. И ему становится так противно от всего этого. — Перестань на меня смотреть, — приказным тоном произносит Фрэнк. — Почему? — Меня бесит, когда кто-то на меня смотрит, когда я ем, — распыляется он, крепче сжимая в руке вилку, — ты же прекрасно знаешь. — Я просто смотрел на тебя… — Джерард! — выкрикивает мужчина, хлопнув по столу так, что в тарелке подпрыгивает его остывшая лазанья. И этого хватает, чтобы Уэй вскочил с места. — Куда пошел? — В кровать! — как можно громче бросает он, убегая. Но не успевает и встать на лестницу, как его останавливает цепкая хватка. Он оборачивается на него, максимально сжимая челюсти, тем самым стараясь сдержать слезы. Слезы от обиды и от того, что Фрэнк смотрит на него совсем не как Фрэнк, а как какой-то терминатор. Мужчина опускает взгляд и возмущается, возвращая зрительный контакт с больным: — Какого черта? Ты болеешь, почему без носков шляешься? — Я не шляюсь, я хожу! — отчаянно выпаливает в ответ он. — Так. Голос не повышай. Металл и холод в голосе любимого человека заставляют Джерарда заткнуться. Как же так случается, что в один момент человек, которого, казалось бы, ты знаешь так много лет, предстает перед тобой в совершенно ином свете? Так влияют его поступки? Или все те слова, что с самой первой встречи были нерасторопно брошены на ветер, но смогли задеть тебя, вернувшись на воздушных потоках? А может это глаза? Да, быть может это их черный цвет, вся злость и раздражение, сосредоточенные в них, виноваты в этом? Или Джерард настолько чувствительный, как и говорит вся его семья. — Ещё раз: какого хрена ты без носков? — Я забыл. Я спешил встретить тебя и забыл, — четко, сухо отвечает он. Хочется, конечно, добавить «дурень» в конце, так сказать, вернуть обидку, но он передумывает — решимость уступает место страху. — А голову ты не забыл? — противным голосом спрашивает его муж, прищуренными глазами смотря на него. Джерард вырывает свою руку из его хватки, наконец убегая на второй этаж. По нему и не скажешь, что он болен, если только не увидишь как после «марафона» он бессильно падает на кровать и укрывается двумя одеялами сразу. Плед сполз, но остался висеть одним краем на мебели. Джерард тоже сполз вниз по подушкам у изголовья, спрятав лицо в пуховом одеяле. Он не знает, сколько так пролежал: пять минут, а может и пол часа, — но что-то заставляет его раскрыть глаза именно сейчас, и он видит перед собой ту самую причину его нервных срывов. — Совсем плохо? — уже тише, мягче. — А тебе не похер? — Видимо нет, придурок, раз я все ещё рядом и даже купил тебе все лекарства. — Ой, ну герой прям! — Что за тон? — ощетинившись, уже почти на взводе спрашивает мужчина. — То же самое у тебя хочу спросить, — заявляет он, сжав горящие губы в тонкую полоску. — А все норма-а-ально! — тянет Айеро. — Ты же не болеешь в хламину, я же не устал на работе, все нормально, с чего ты взял? — Перестань. — Что перестать? Это ты болеть перестань. Какого черта ты вообще мог заболеть, если почти целыми днями дома сидишь? Так ладно бы просто слег, ты же бесишь меня с самого моего прихода домой! — Ах, я бешу?! — вскрикивает Джерард, не щадя больное горло. — На себя посмотри! — Заткнись, иначе пожалеешь! — Я устал от тебя! Ты вечно приходишь вымотанный с работы, а потом кричишь на меня, будто я виноват во всех твоих проблемах! — Ну и что ты хочешь? — интересуется Айеро, подходя ближе к севшему в постели мужчине. — Скажи, блять, что я делаю не так. Обычно он не матерился при Джерарде. Только в редких, очень редких случаях. Наверное в таких, как этот. Джерард, напуганный огнем в чужих глазах и злостью, что будто кровь льется изо рта, не смеет даже пошевелится. Этот взгляд приковал его к кровати, связал тугими жгутами ноги и руки. В такие моменты он особенно боится того монстра, что частенько вылезает из глубин души Фрэнка наружу. Но он так устал. — Скажи. — Мужчина наседает. Он не умеет останавливаться. — Ты грубый, — говорит Джерард, — ты вечно орешь на меня, обзываешь, а меня это ранит. Понимаешь, мне больно слышать эти «дурень», «идиот», «придурок» в свой адрес каждый гребаный день. — Фрэнк набирает в лёгкие воздуха, чтобы начать спор, но его тормозят поднятой вверх рукой. — Не перебивай, — прозвучало даже как-то жалостно, — я знаю, что ты скажешь: «Ты просто неженка, это же стёб». Я знаю, Фрэнк. Но мне не смешно. Мне уже абсолютно не смешно. — Мне теперь над тобой подшутить нельзя, ну нормально, — ахает в ответ супруг, разводя руками. — Я не говорил этого! Ты можешь шутить, но не так… — Да ты на ровном месте истеришь, — перебивает тот, — ты же сам провоцируешь конфликт. — Я?! — А я что ли? Ты обижаешься на то, что я прихожу уставший и нервный, но я же работаю! — А, отлично, теперь ты меня попрекаешь тем, что я работаю дома! — прикрикивает Уэй. — Да замолчи ты, — огрызается Фрэнк, делая устрашающие два шага вперёд. — Знаешь что? Я тоже скажу что ты делаешь не так. Джерард с трудом сглатывает слюну и сопли. — Все,— цидит он. — Ты постоянно обижаешься, дуешься на всякую хрень… — Твое поведение — не хрень! — перебивает Джерард. — Да заткнись ты! Ты даже сейчас, блять, не можешь спокойно меня выслушать. Я просто не понимаю твоего упрямства. И если ты такой тупой, что не можешь понять, что меня лучше не трогать после тяжёлого дня, то, что ж, соболезную тебе! В конце своей тирады он слышит чужой всхлип. Если вы думаете, что в своей злости он достиг предела, то вы ошибаетесь. Жгучие, соленые слезы Джерарда — вот, что заставляет его потерять голову: — Да хватит реветь! Я ничего такого не сказал, мать твою! Задрал уже, — взвывает он, отворачиваясь от мужа. Где-то в глубине души, запертая в темнице монстрами Гневом, Злостью и Неадекватностью, кричит его Совесть; она как сумасшедшая бегает по клетке и вопит, расшатывая решетки темницы. Она пытается помочь, но не может. Уже как шесть лет не может. И она замирает вместе с Фрэнком, когда тот понимает, что остаётся в комнате один, оглушенный хлопком двери.***
Уже ночь. Час так двенадцатый по ощущениям. В доме кромешная темнота и тишина, только слышно, как время от времени шумит холодильник на кухне. Джерард, свернувшийся в комок на диване в гостиной, не может перестать плакать. Слезы градом скатываются с его щек и носа, утопая в подушке. Наверное это из-за температуры, как и сильный озноб. Он не может успокоиться, не то что уснуть. Воспоминания о сегодняшнем вечере, громкий голос мужа, что ударом колокола звучит в голове, оскорбления, — все это заставляет его сжиматься в комок сильнее. Да, он согласен с семьёй и Фрэнком — он неженка. Но раз это такая простая истина, то почему бы не считаться с ней? Грустными, опухшим от слез глазами, он разглядывает их семейные фотографии, стоящие на полке над телевизором. Разглядывает пристально (насколько позволяет свет от фонаря), обводя каждую так, будто срисовывает силуэты. А потом ему это надоедает, и он переводит взгляд на кофейный столик перед ним. Блики от света на стекле, загадочные тени, что отбрасывают журналы и безделушки на нем, усыпляют его. Но не надолго. Джерард едва прикрыл глаза и расслабленно выдохнул, как до его слуха долетел скрип сверху. Затем звук, похожий на нажатие дверной ручки. Затем ещё скрип, ещё шаг. Уэй закрывает глаза, притворяясь спящим. Но его ночного гостя это не останавливает. Его обмяшкее, трясущеесе тело поднимают с дивана. — Фрэнк? — Ч-ш-ш-ш, спи, Джи, — шепотом просит мужчина, поудобнее подхватывая его под ногами и спиной. Уэй невольно вспоминает их свадьбу, тот счастливый момент, когда обезумевший от счастья Фрэнк вцепился в него и таскал на руках, никого не подпуская к своему мальчику. С мокрых ресниц Джерарда срываются слезы, а горло выпускает слабый, будто трясущийся выдох. Но его прижимают ближе к любимому телу, зарываясь носом в его немного грязные, пахнущие можжевельником волосы. — Тише, малыш, все хорошо, я рядом, — продолжает нашептывать Фрэнк. Уэй изворачивается так, что теперь сам обнимает мужчину, крепко вцепившись в его шею руками, а торс обвив своими замёрзшими ногами. Его подхватывают под ягодицами одной рукой, другой поглаживая спину. — Простишь меня, Джи? Я был неправ, я не должен так вести себя с тобой. Ты самый лучший, самый прекрасный, а я не заслуживаю тебя... И я не умею контролировать свои эмоции, я знаю. Фрэнк так виновато произносит каждое слово, так трепетно и отчаянно прижимает к себе своего парня, что тот просто не сдерживается: болезнь и чувства снова выбивают из него слезы. — Не делай так больше, Фрэнки… Никогда так не делай, — задыхается он, обнимая Айеро так сильно. — Хорошо, детка, хорошо… — он качает его. Бог мой, он качает его на руках, в своих объятиях! — Все, Джер, пойдем спать, тебе надо спать и выздоравливать. Даже в полной темноте и сквозь пелену слез он разбирает куда с ним идёт муж. Они быстро перемещаются к лестнице, по которой карабкаются не так успешно, но все же доползают до конца и падают на кровать, остывшую и не тронутую. Уложив кашляющего Джерарда, Фрэнк бегом спускается обратно, через секунд десять возвращаясь с оставленными на диване одеялом и подушкой. Он прижимается своим лбом к чужому, ласково водя руками по плечам и лицу. Он шепчет извинения, не боится целовать губы больного и, наконец, укладывается за его спину, обнимая, тесно прижимая к себе. Джерард греет свои ноги в пижамных штанах меж ляжек мужа. Он гладит его руки, сцепленные на своем животе. И боится спугнуть его, такого заботливого и чувственного. Конечно же он прощает. Джерарду даже не надо это говорить, его прощение — это само собой разумеещееся. Как и их скандалы, о которых знает каждый житель спального района Нью-Джерси на Триш-роуд.