Real isn't how you are made. It's a thing that happens to you. The Velveteen Rabbit
Накануне отъезда в Город на Горхоне бакалавру Данковскому приснился странный и во всех отношениях пренеприятный сон, который к тому же повторялся несколько раз - несомненно оттого, что оставил в подсознании сновидца заметный след в силу своей озадачивающей и будоражащей природы. В этом сне Даниил был почему-то в анатомическом театре - в таком, в каком бывал множество раз в той роли, в какой и полагается вначале студенту, а потом и исследователю. Но во сне он сам лежал на столе для вскрытий, отчего-то одетый, как в дорогу или на выход, - булавка от заколотого шелкового платка колола горло, - и не мог пошевелиться. Откуда-то сверху бил жесткий свет, слепящий глаза, а скамьи, кругами расходящиеся от стола, тонули во тьме, и нельзя было разобрать, пусты они или на них теснятся притихшие в ожидании зрелища визитеры. Несколько раз Даниилу казалось, будто он разбирает в густых, как чернила, тенях какие-то фигуры, будто бы даже мелькали белые очертания похожих на маски лиц, но тут же пропадали, сколько ни приглядывайся. Блуждая взглядом по тем декорациям сна, которые ему были доступны, Даниил неизбежно обнаруживал, что сверху, оттуда же, откуда падал свет, тянутся какие-то тонкие белесые не то нитки, не то лески - и, с трудом повернув голову, он с той же неизбежностью приходил к выводу, что концы лесок грубо приделаны к его собственному телу. На обнаженном из-под задравшегося рукава запястье видно было, как ныряет под кожу один из поблескивающих кончиков, окруженный уродливым воспаленным рубцом. Боли не было: в снах, так уж они устроены механически, вообще редко бывает больно. Не было и страха - да и вообще ничего, что полагается чувствовать живым людям. Бакалавр лежал совершенно пустой, словно не до конца присутствующий в собственном кошмаре; голова набита ватой, и в ней - ни одной мысли, кроме какого-то настойчивого, как зуд, нетерпеливого ожидания неизвестно чего. И так - целую вечность... а может, не больше минуты. Время во снах то сбивается в комья, то вовсе не идет. Заканчивался сон всегда одинаково: льющийся в театр свет вдруг начинал все отдаляться и отдаляться, словно крышку коробки с приделанной изнутри лампочкой сняли и отложили в сторону, и в помещение проникала исполинских размеров ладонь, которая тянулась к столу, собирая и натягивая в кулаке лески по пути. Разом оживший и вернувший себе способность чувствовать, а потому охваченный вдруг ужасом и отвращением Бакалавр силился вырваться, оборвать лески, скрыться от надвигающегося прикосновения. Но куда ему было тягаться с такой сокрушительной силой? С треском натягивались нити, близилась к нему гигантская ладонь, чтобы схватить, сокрушить в этой хватке, и тоненький детский голосок приговаривал удушающе-ласково: - Ну, что же ты? Ты только не плачь. Куколкой быть тоже очень хорошо! Просыпался Бакалавр взмокшим и разбитым, с колотящимся сердцем, и приходилось зажигать лампу, греть чаю и, притворяясь, что читает, подолгу перебирать рассыпанные листы с заметками и корреспонденцией, чтобы прийти в себя. Очевидно, череда досадных неудач, в последнее время постигших Танатику и бакалавра Данковского лично, дурно повлияла на его и без того беспокойный разум. Между тельманскими интригами и неудовольствием Властей о личном благополучии беспокоиться, разумеется, не приходилось - приоритеты не те. Но Даниил обещал себе всенепременно, когда поездка в провинцию увенчается успехом (а привести ее к успеху он был намерен с решимостью, которой хватило бы на победу в войне!), взять небольшой отпуск и привести в порядок нервы, в чем он, как видно, нуждался. Кто же знал, что сон окажется вещий?***
От Разбитого Сердца до окраины, где город бесшовно переходит в степь, идти недалеко. Странный, конечно, выбор - кто ж делает кабак на отшибе? А впрочем, вполне могло статься, степняки, на которых Андрей полагался и в сырье, и в развлечениях, неохотно заходили глубоко в черту жилых кварталов. Кто ж их разберет, степной народ. Даниилу, впрочем, эта особенность в конце концов пригодилась: ничего нет мучительней желания побыть одному, которое нельзя утолить. Кроме, пожалуй, песчанки. К вечеру двенадцатого дня, рассвет которого уже не застал Многогранник, сокрушенные утописты устали и пить, и горевать, и разговаривать о высоком. Поднимающегося из-за стола Бакалавра проводило несколько пустых взглядов, но никто не окликнул. Да и хорошо, что нет. Все, что могли, они друг другу уже сказали. Напоить медика до отключки тяжело, но земля нет-нет да и норовила провернуться вокруг своей оси, когда ее не просили. Кое-как справившись с тугой дверью, Бакалавр постоял немного, дожидаясь, пока перед глазами перестанет раскачиваться, а дыхание выровняется, и нетвердой походкой направился с целеустремленностью, присущей исключительно людям, которым, в сущности, все равно, куда в конце концов попасть, к зияющему между зданиями пятну темноты - туда, где, пройдя сквозь разомкнутую шеренгу обшарпанных построек, можно было оставить позади мягкий свет фонарей и остаться, наконец, в одиночестве. Запинаясь о камни насыпи, Даниил пересек одну из железнодорожных линий, миновал неосвещенные, угрюмые в сумраке силуэты Сырых Застроек и остановился, только поднявшись на вторую нитку рельс, откуда было видно разлив болотистого хвоста речного притока. Если не приглядываться к сероватым контурам, - там станция, заводы, кладбище с другой стороны, далеко видно на плоской местности, - степь отсюда казалась бескрайней. Бакалавр уселся прямо на рельсах, вытянув ноги, и стал глядеть вдаль. Было, должно быть, уже довольно промозгло, но никакого холода он не чувствовал. То ли выпивка помогала, то ли кукле, узнавшей, что она кукла, уже не положено. Вера местных в живую землю была, разумеется, вздорной... чушью совершенной, языческими придумками - и все-таки подогретое выпитым воображение с готовностью подыгрывало, будто в ответ из страшной пустоты без конца и края на него смотрели тысячи глаз. Перед какой аудиторией и исполнять последнюю трагическую партию, обдумывая свои горести, как ни перед невидимой и несуществующей? От какого-то первобытного, инстинктивного страха перед темнотой и простором пробрало под плащом дрожью, и Даниил недовольно поджал губы, но плащ запахнул поплотнее. В голове крутились чьи-то слова: они тут словно в море. Островок света, за пределами которого словно бы и нет ничего, высунься - пропадешь, не найдя дороги домой. А может, и правда - нет. Отойдешь слишком далеко и уткнешься в бортик песочницы. Мысли все возвращались и возвращались к последнему чуду, показанному ныне сгинувшим Многогранником. Ах, почему молчат Всемогущие Власти... Раскрыт секрет, игра окончена - а игрушки забыли убрать по местам, и им, игрушкам, теперь как-то с этим знанием жить. Если, конечно, хватит упрямства. Лечь и умереть после того, как столько усилий ушло на то, чтобы уцелеть в эти адские двенадцать дней, было бы бессмысленной тратой. Да и много ли значит смерть для тряпичной куколки? Была какая-то злая шутка в том, что секрет бессмертия, ради которого строилась и горела Танатика, за которым отправился на край цивилизованного света Даниил, оказался простым и изящным: то, что не было живым, умереть тоже не может, как ни посмотри. Шутка - но смеяться над такой не хочется. И ведь не вычислишь, какие главы личной истории были правдой и были ли вообще. Может, и Столицы не было? И Танатики, и козней Тельмана, и дорогого коллеги А., успевшего с письмом, чтобы предупредить, и вообще ничего - только заранее придуманная детьми присказка, чтобы играть было интереснее... Теперь Властей уже не расспросишь, да и что они понимают? Сами небось не знают, как у них такое вышло. Дети есть дети, ничего с них не возьмешь, а героям - мучайся, если охота. Если, конечно, у них вообще есть хоть какая-то воля. Философский, в сущности, вопрос: что случается с марионетками, когда в кукольном театре гасят свет? Однажды в Столице, еще в студенческой юности, Даниил попал на лекцию одного именитого тогда профессора, который много говорил о свободе воли и о том, как анатомические изыскания и всяческие опыты о природе и работе мозга и наследственности указывают, что сама концепция этой свободы бессмысленна и идет вразрез с законами природы, которая-де уже заранее предопределила большую часть человеческой жизни. Даниил, тогда еще не бакалавр Данковский, но уже подающий надежды, полный амбиций и грезящий первыми образами будущей Танатики, тогда разозлился страшно. Он готовился бросать вызов одной из основ мироздания и не желал мириться с этой... предопределенностью. "Чем же, позвольте узнать, такая наука отличается от фатализма?!" - распинался он возмущенно перед университетскими товарищами, и те согласно кивали. Так что же - таким причудливым образом, значит, прав оказался профессор? Даниил попытался представить, какое лицо сделалось бы у того, узнай он, что его хваленые законы природы - всего лишь фантазии несносных детей, но и это его не рассмешило. Наоборот, в горле собрался ком, как перед слезами. Шаги Бакалавр услышал поздно и уже даже вздрогнуть от неожиданности не успел. Запоздало обернувшись на шорох похрустывающих по гравию ботинок, он почти сразу опознал приближающуюся фигуру Гаруспика. Вспыхнуло, как искра, раздражение - зачем было искать, тревожить невовремя? - и тут же погасло: тот наверняка застал Даниила случайно. У него ведь убежище неподалеку... Нет, вряд ли искал. - А, ойнон, это ты, - дружелюбно сказал Бурах. - Не ждал, что ты так скоро уйдешь, думал, с остальными... а, неважно, - он пригляделся, что-то, наверное, увидел в лице Даниила и добавил уже чуть серьезнее: - Нашел ты время и место для прогулок. Все Башню оплакиваешь? На последних словах его тон как-то слегка надломился, и в него вроде бы просочилась нотка вины. Даниил уже во время эпидемии успел сделать выводы о том, что он был за человек, так что ничуть не удивился. Такой о решении своем не пожалеет, но за чужую разрушенную мечту извиниться не поскупится. Такая вот добрая воля. Даниилу такая была чужда. То, что Бурах, как нетрудно было догадаться, задумывал протянутой для примирения рукой, для него выглядело подачкой побежденному. Заботься он до сих пор о судьбе каинской утопии - вспылил бы в ответ... а теперь-то - зачем? - Да дьявол с ней, с Башней, - неожиданно для себя рассердившись совсем о другом, раздосадованно отмахнулся Даниил. - Тоже еще, Башня... Супница какая-то, а не Башня! Статуэтка хрустальная! Из серванта какого-нибудь стащили... Бурах глянул на него удивленно, и на секунду Даниилу показалось, что он сейчас начнет допытываться, о чем речь, задаст какой-нибудь идиотский совершенно вопрос, доказывающий, что никаких Властей он не видел и знать никакой правды не знает. А может, и не было никаких Властей? Может, все - фантазия, горячечный припадок, и лежит бакалавр Данковский в собственноручно устроенном госпитале среди таких же сгорающих от песчанки несчастных - или, куда бесславнее и вероятнее, в канаве с раскроенной головой? О смерти известно мало, но о процессе умирания - поболе, и кому как ни специалисту в этой области знать, как красочны могут быть предсмертные галлюцинации... Пациенты, пережившие клиническую смерть, свидетельствуют: целая жизнь может перед глазами успеть пронестись. А тут жалкая пара дней. Но тут Бурах вдруг, потоптавшись рядом, тяжело опустился на рельсы бок о бок и сказал, не глядя на Бакалавра: - Стало быть, не только до меня всемогущие Власти снизошли пожурить, что от рук отбился. То ли облегчение, то ли наоборот - обреченность очередной волной дрожи прокатились по телу. Теперь уж не разберешь. - Не только, - как-то глухо согласился Бакалавр. Он уже совсем не злился ни за треклятый Многогранник, ни за пособничество Аглае, ни за степные дикости. Им ведь все равно теперь делить было нечего, а после того, что Бакалавр узнал от Властей - вдвойне: не за формочки же в песочнице воевать. Когда знаешь, что играешь - и выигрывать не хочется. Бакалавру уже совсем ничего не хотелось. - И что ж нам теперь делать? - спросил он, не особенно интересуясь ответом. Но Бурах как-то оживился, будто только того и ждал. Глянул коротко, наискосок, и начал медленно и неловко, явно подбирая слова: - Что-то ведь надо. Власти, не Власти... Многое потеряли, Башни больше нет, но ведь люди, которые это все создавали, уцелели. Понемногу начнем все заново отстраивать. И для города, и для Уклада многое изменится... будем соображать, как по-новому жить, - помолчал немного и добавил: - Тебе тоже место найдется. Что-то в этом секундном участии отдалось внутри такой болью, что Бакалавр не выдержал. - А зачем? Мы с вами, Бурах, - не стоило так кричать, хоть и степь вокруг, но он уже никак не мог остановиться, перескакивая то на "ты", то на "вы" от волнения, - иг-руш-ки! Внутри у нас какая-нибудь... солома... и совершенно никакой разницы... - голос позорно сорвался. Он и сам чувствовал, что драматизирует чрезмерно, и обязательно ужаснулся бы, увидев себя со стороны - еще каких-нибудь две недели назад всенепременно устыдился бы. Но сейчас Бакалавру было все равно. Пережитое за последние дни смешалось в его душе с шоком, испытанным в Многограннике, страх - к боли, боль - к унижению, и все сверху - к затуманенному выпивкой и усталостью сознанию. Ни способа, ни желания себя контролировать не осталось. Все вышли, сгинули, как последние порошочки. Распалившись, Даниил вскочил на ноги - пошатнулся, но устоял, и правда, трудно медика в дым напоить. Бурах рывком поднялся следом, потянулся то ли придержать, то ли наоборот, перехватить руку, но Бакалавр опередил его, неловко дернувшись вперед и схватившись за отворот его дурацкой рабочей робы. Они были так близко, что, несмотря на недостаток света, видели друг друга теперь прекрасно. Даниил только сейчас заметил, что ремни на груди Гаруспика были расстегнуты, несмотря на прохладу, и между разошедшимися краями виднелась перештопанная рубашка. Из заплаток торчали грубые нитки, колющие ладонь, и, когда Бакалавр схватился за нее и дернул, сам не зная, что на него нашло, раздался такой треск ткани, что на секунду показалось, будто и правда не рубашка порвалась, а мешковина, из которой сшито кукольное тело - и сейчас наружу хлынет набивка. Но ничего не хлынуло. Стальная, но безболезненная хватка сомкнулась на запястье, отводя руку - Бурах молча отстранил Даниила от себя, а второй рукой зачем-то сам потянул рубаху вверх, обнажая кожу, и снова направил ладонь Даниила вперед. Не понимая, чего от него хотят, Бакалавр попытался воспротивиться, нелепо и бессильно попятившись, но застыл, как автоматон без завода, ощутив под пальцами - перчатки он оставил еще в Разбитом Сердце - тепло чужой кожи и безошибочно узнаваемый рельеф едва тронутого заживлением рубца от глубокой раны. - Ты, ойнон, как хочешь, - Бурах подержал его еще немного, заглянул в лицо, чтобы непонятно в чем убедиться, и отпустил; отшагивать, впрочем, не стал. - А я живой. Напроверялся за эти двенадцать дней... Никакой набивки там, внутри, нет. Одна требуха, как и положено живым людям. Пораженный совершенной нелепостью этого эпизода, лишенный дара речи Бакалавр смотрел на него во все глаза - он себя со стороны не видел, но не сомневался, что, подсунь кто сейчас зеркало, взгляд бы у отражения был бы совершенно дикий. Потом он спохватился, что так и не убрал руку, и отдернул ее поскорее, как от огня. Живой, живой... А я? Это ведь была совершенная глупость, не аргумент ни в коем разе, Гаруспик никак не мог не понимать... Бакалавра за эти двенадцать дней и ножами резали, и стреляли, и даже однажды достали отмычкой, но Всемогущие Власти на то и Всемогущие, чтобы в их игрушечном мире все было хоть и понарошку, а все же - правдоподобно, как взаправду. Если на чуму хватило фантазии, так уж на то, чтобы кровь из ран шла, как положено, и подавно. Удивляться нечему. Но ведь недовольны же были Власти, написали укоризненную записку актеру, переборщившему с импровизацией! Значит, не такие уж и всемогущие? Ах, вздор, голова от него болит. Сложных задачек Бакалавр никогда не чурался, но здесь ведь ни решения, ни даже условия нет. И Гаруспику это известно. - Воля делает любой выбор верным? - Даниил это хотел высказать саркастически, в лицо, считай, бросить, но вышло... да черт его знает, как вышло. - Если очень хочется считать себя живым, то так и выйдет... так получается? Бурах, к счастью, понял правильно. Ответил серьезно, глядя в глаза: - Хоть бы и так. Ты не подумай... - он замялся, но, видно, не нашелся с тем, что хотел выразить, и начал сначала: - Я ведь себя помню. Другие помнят. У меня тут... друзья, дети. Воспоминания об отце. Бремя Старшины... за Уклад теперь мне отвечать. Мы за этот город боролись. Так что теперь, пускай это все пропадом пропадает? Не могу я так. Что-то в его честности, предложенной так легко, успокоило гнев Бакалавра так же быстро, как и разожгло. На смену ему снова пришло тяжелое, глухое отчаяние. Положим, забыть на секунду о Театре, черт с ними, с Властями... а толку? У Бураха, в самом деле, полные руки забот, и каждая - кому-то важна, каждая связывает его с городом. Пусть тяжелое бремя, но и награда велика. Дети его полюбили, горожане на него полагаются. В своем народе он никогда не будет чужим. С каким бы презрением Бакалавр ни относился к укладским идеям общности, в которой растворяется частное - а все-таки так никто не останется забытым и неприкаянным, как последний кусочек от давно затерявшейся головоломки. А Бакалавр что же? Танатика разрушена, в Столице ждет разве что дознание Инквизиции, и с допроса этого будет только один выход - прямиком на эшафот. Дело всей жизни сгорело, а ничего другого он и не стремился построить: не до того было. Во всем мире - хоть детской песочнице, хоть бескрайнем просторе от степи до Столицы и дальше за горизонт - не осталось никого, кому было бы до него теперь дело. Даже Ева, милая Ева вряд ли будет рада проигравшему. - Устал я, - почти шепотом признался Даниил. - Страшно. Вроде до конца дожили, а теперь... Все равно - страшно. Бурах запахнул рубашку, а потом шумно, как огромный зверь, выдохнул и подался вперед, заключая несопротивляющегося Бакалавра в объятия. Никто ничего не говорил, и слышно было, как тяжело, как-то загнанно он дышит - но не пытается вывернуться и уйти. Даниил стоял, уткнувшись лбом в плотную ткань рабочей одежды Бураха, и глупо думал: жаль, что тепло через такую не просачивается. Ветер со степи наконец-то стал пробирать, пальцы онемели. Его тронули за плечо - деликатно, почти ласково. Удивительное дело: чтобы у человека, который одним ударом может спину переломить, были такие руки. - Пойдем домой, ойнон. - Это где ж теперь дом? В чулан Властей, что ли, пойдем? - вышло совсем не шутливо, а как-то измученно. Да и правда, где теперь дом? Не на перрон же отправляться - поезда в ближайшее время не будет, а если и отправится какой, в столице его никто теперь не ждет. Да и есть ли она, Столица... нет. Думать одно и то же по пятому кругу - только мучиться. В Омут возвращаться тоже как будто незачем, да и стыдно: Ева ведь ни в чем не виновата, а он мало того, что подвел ее, так еще и голова теперь совсем другим занята, даже пожалеть, извиниться за поражение не получится. - Ко мне домой, - со спокойной уверенностью человека, который все уже давным-давно для себя решил, поправил Бурах. - Пока у тебя нет здесь своего... а там видно будет. И они пошли.***
Отправились в Машину. В доме Исидора до сих пор невозможно было не то что жить, а хотя бы находиться подолгу. Да оно и к лучшему: в тесном подвальном убежище было что-то успокаивающее, будто никакая беда не могла найти человека, укрывшегося в этой пахнущей ржавеющим металлом и терпкими травами берлоге. Даниил у самого порога - Бурах уже возился с тяжелой дверью - замялся, вспомнив, что внутри наверняка будут дети, которые преданной свитой сопровождали своего радетеля и защитника термитов повсюду. Удивительная вещь человеческая гордость: вроде бы недавно Бакалавр утвердился в мысли, что жизнь игрушки лишена всякого смысла, а теперь ему претило появиться в таком... несобранном... состоянии перед прибившимися к Бураху беспризорниками. Вид-то у него какой, должно быть. Покажись кому - не узнают в этом расхристанном чучеле столичное, с позволения, светило. Бледный, взъерошенный, без перчаток. Глаза покраснели и влажные, хотя вроде бы удержался, не выставил себя еще большим дураком... хотя куда сильнее после таких разговоров. Любимый плащ теперь гигиеничнее и проще будет сжечь, чем восстанавливать. Куклы, если играть с ними слишком грубо, теряют всякий лоск, а люди - и подавно. - Нет там никого, - верно истолковав колебания, негромко ободрил Бурах. - Лара вызвалась присмотреть... у нее условия. На днях дом отца вычистим, в порядок приведем - тогда можно будет всем вместе селиться. В том, как он говорил о будущем, было что-то успокаивающее. Будто лично проверял и получил от судьбы расписку, что оно, будущее это, обязательно наступит, и в долгосрочной перспективе оно, конечно, туманно, но в ближайшей - вполне определено. Вернуться в отчий дом, детей обустроить... Настоящие, не игрушечные дела, какие у людей и должны быть. Постыдно утешенный этой определенностью, Бакалавр послушно шагнул в уютную темноту Машины, когда створа отошла в сторону. Они оба едва держались на ногах, так что сразу стали собираться ко сну. Бурах полез шарить по шкафам в поисках ужина, но глянул, каким мутным взглядом следит за ним Даниил, и плюнул. Еще успеется побыть хорошим хозяином. Спать легли на одной постели - холодно на полу, а другого места нет, разве что на прозекторский стол гостей укладывать. В тесноте, да не в обиде. Они уже спали рядом во время эпидемии - вначале вынужденно, когда не было ни сил, ни времени искать другую постель, а отнимать раз данное союзнику приглашение отдохнуть в Омуте Бакалавр считал ниже своего достоинства... а потом - потому что людям, связанным общим несчастьем и общей же ответственностью, свойственно искать утешения друг в друге. Их взаимоотношения... какие, конечно, взаимоотношения у людей, которые и двух недель друг друга не знали, но ведь пройти через то, что они за эти двенадцать дней прошли, сближает, как годы не могут!.. претерпели столь стремительные смены полярностей от соперников к невольным союзникам к товарищам по несчастью и обратно к горьким противникам, что Даниил уже совершенно запутался, кем они друг другу приходились. Но Башни теперь не было, концовка в чумной пьесе состоялась, а значит, исчезли баррикады, по разные стороны которых им пришлось оказаться: можно было теперь довериться без опаски. Не хотел бы Гаруспик его видеть - не приводил бы в свой дом, не интересовался бы судьбой героя отвергнутого сценария. Бурах был теплый, как печка - не лихорадочным жаром, а обыкновенным теплом живого тела. Зажатый между ним и стенкой, укрытый сбившимся в несколько слоев толстым колючим одеялом Бакалавр впервые за долгое - будто бы куда дольше, чем двенадцать дней - время чувствовал себя в безопасности. Даже неумолимое время словно застыло в густом сумраке крошечной спальни. Было тихо, и часы, циферблат которых наверняка белел бы в темноте, если бы Даниилу было видно из-за плеча Бураха, тоже молчали. В этой тишине - не пугающей и напряженной, какая бывает во сне или на сцене перед открытием занавеса, а совершенно обычной, мирской - было слышно только, как размеренно, глубоко дышит хозяин дома, лежащий к Даниилу спиной. Несмотря на усталость, сон не шел. Бакалавру уже не было так горько - быть может, он просто устал думать о своей непостижимой, экзистенциальной беде, а может, его успокоило то, что беда была их с Бурахом (и, наверное, с Кларой, но девочка-чума была последним, о чем сейчас стоило бы беспокоиться) общая, и утешило в конце концов чужое участие. Стреляться, на кого-то кричать или хотя бы оплакивать свою судьбу напрочь расхотелось, но и уснуть он никак не мог, просто вместо того, чтобы бесконечно переворачивать в голове мысли о Властях, Даниил принялся думать о Бурахе. Все равно других источников вдохновения не предвиделось. То об Укладе, то о Городе, то о детях... вычленить Гаруспика как отдельное существо из этого вороха разделенных воспоминаний о целой толпе народа никак не удавалось. Может, потому, что после того, как за ним перестали охотиться, как за Потрошителем, он редко бывал один и редко когда действовал в своих, отдельных интересах. В жизнь этого бессмысленного, белыми нитками шитого городка он вписывался легко и естественно, как родной. Может, конечно, это потому, что и был тут родным, но Даниил чувствовал, что и в самом Гаруспике было что-то такое, что располагало к нему людей, заставляло принимать рано или поздно. В конце концов, расположило же к нему что-то самого Даниила. Как-то раз, в тот краткий момент, когда они были на одной стороне безо всяких оговорок, Бурах - Артемий даже - объяснял Даниилу городскую традицию мены, называл ее способом войти в городскую семью или напомнить о себе после долгой разлуки. Способом передать немного любви. Безобидная традиция, которую Бакалавр так и не прочувствовал по-настоящему, но которая наверняка отменно работала для Бураха. Неудивительно, что дети его так жаловали - они к таким вещам чутки сильнее прочих. Постепенно истощение начинало брать свое, и в голову полезли вещи совсем уж дурацкие и к делу не относящиеся. Вспомнилось, что была какая-то сказка или, может, рассказ... в общем, детская история о том, каким путем может игрушка стать живой. Как обычно бывает в детских историях - путь этот, разумеется, вращался вокруг любви. Даниил представил, как с каждой меной куколке-Бураху достается немного любви, а потом - как Мишка, кукла которой подозрительно кое-кого напоминала, кормит ее травами с тем же эффектом, и невольно фыркнул. Изображение вышло в высшей степени комичным. К тому же в сказке любовь исходила от ребенка, которому принадлежала игрушка... Нет, не любят их обоих Власти. Если условие для того, чтобы кукла обрела душу - искренняя любовь хозяев, то такое испытание они оба с треском провалили бы. Даже интересно стало: а Клару - любят? Хоть одну? Если их, конечно, все-таки две. А вот если любая любовь сгодится... Интересно, могут игрушки любить друг друга? Тогда, конечно, Бурах в удачном положении. Столько источников - может, пока не любви, а приязни, но такими темпами она в любовь неизбежно превратится, и вся - в разную. Выбирай - не хочу. Оглянуться не успеешь, как простодушная вера в то, что кукла может говорить, сменится изумлением, когда из персонажа получится самый настоящий человек. Каины с их куколками человеков были бы, наверное, в восторге. - Настоящий не означает то, как ты сделан. Это то, что с тобой происходит, - совершенно задумавшись, вслух процитировал по памяти - и вспомнятся же иногда так точно абсолютно случайные вещи! - Бакалавр. И тут же скорее почувствовал, чем услышал, что потревоженный сосед уже не спит. - Сказка такая была, - почему-то смутившись, шепотом объяснил темноте Даниил, хотя его никто не спрашивал, и даже добавил совсем уж лишнее: - Про игрушки, которые делались настоящими. От любви. Была у него такая черта - отвечать, когда не просили. Без окон даже лунный свет не тревожил плотную, густую тьму, и он совершенно ничего не видел, да и не пытался разглядеть. Так и лежал на спине, глядя куда-то в направлении потолка. Бурах сдвинулся с шелестом простыней, медленно выдохнул, раздумывая, и сказал сиплым со сна голосом: - Нам с тобой, ойнон, разные сказки в детстве читали. Диалог был такой нелепый, глупый, прямо скажем, диалог, - ну, куда там сценаристы смотрят в этом театре? - что Даниил бы рассмеялся, если бы не тяжелое настроение последних дней. Вместо этого он, растерявшись окончательно, замолчал, жалея, что не сделал этого сразу; прикрыл глаза и даже чуть не уснул за последовавшие десять минут тишины, так и снедаемый неловкостью, если бы рядом снова не завозились. Бурах опять заерзал, потом повернулся, неловко толкнув Даниила локтем в бок, и лег лицом. Глаз было не видать, но Бакалавр чувствовал его взгляд. - А что... в сказке твоей, конец в ней счастливый или нет? - Наверное, счастливый, - не сразу нашелся с ответом Бакалавр. Он поторопился выкинуть глупую сказку из головы и теперь никак не мог собрать ее обратно; смысл концовки ускользал, а слова путались в сонном мареве. В конце концов он все-таки поймал нужную мысль - спасибо феноменальной памяти, - наскоро обдумал ее, будто к вещи прикоснулся, чтобы лучше понять, что это и для чего, и заключил: - Ну, что там в конце... Герой стал просто жить, да и все. Ему вдруг захотелось спросить, какое Бураху до того дело, а главное - почему он спросил именно про концовку, с чего взял, что они вообще до нее доберутся. Кто это, по мнению Бураха, должен был сделать Даниила живым? Вместо этого он пригляделся к тому, как Гаруспик смотрел на него - едва заметно прищурившись, морщинки от скрытой улыбки в уголках глаз, с такой приязнью, как смотрел обычно на своих ненаглядных детей, только другого толка, - и раздумал спрашивать. - Вот и мы будем просто жить, - удовлетворенно заключил Бурах, придвигаясь еще ближе, пока вынужденное объятие не стало напоминать настоящее. Даниил принял его так же безропотно, как тогда - на рельсах, но совсем не так безвольно. Подумал, притерся ближе, принимая утешение, и устроился еще теплее, еще спокойнее. Бурах только вздохнул довольно, будто только того ему было и надо, и почти сразу снова задышал ровнее. На этот раз Даниил последовал его примеру без труда. Ничего дурного ему на этот раз так и не приснилось.