Мягкое кресло, клетчатый плед, не нажатый вовремя курок...

Об уходе Олега в армию Сергей узнал за два месяца до призыва. Ругался, кричал, пару тарелок даже разбил, плакал. Неделю после не разговаривал, даже еду приготовленную Олегом не ел. Днями и ночами он только и делал что думал. Рассуждал сам с собой, размышлял — пытался понять друга, но никак не выходило. Получалось только ещё больше погружаться в состояние депрессивного анабиоза, скатываться в учёбе, портить здоровье литрами кофе, отсутствием сна и дошираками на завтрак-обед-ужин. Серёжа искренне не понимал, как можно желать бросить ВУЗ, как можно добровольно отчислится из МГУ, в который стекаются умнейшие ребята со всей страны, в который они, двое детдомовских ничтожных ребят, без связей, без денег, и с поддержкой лишь друг друга, смогли пробиться своими силами. Он искренне гордился этим всем. Он не мог понять, как Олег мог бросить все, всю эту замечательную жизнь, пусть бедствующую и голодную, но такую прекрасную и свободную… Как он мог бросить все, и уйти в эту чёртову армию, откуда все пытаются откосить и свалить? И наконец, как Олег мог бросить его? Эта мысль крутилась в его голове чаще других. Да, ему было натурально страшно думать о том, что наступит когда Олег уйдёт. Когда он останется один. Он каждый раз понимал, насколько это эгоистично и отвратительно, но ничего не мог с собою поделать. Он всю жизнь прожил с Олегом рука об руку, каждый день они рядом просыпались и рядом засыпали, а теперь… Представить себе это было страшно. Позже он начал осознавать, что Волков никогда не был таким как он: зависимым, беспомощным и не самостоятельным. Его задолбало быть Разумовскому нянькой. Он был для него только другом, пусть и самым близким и родным, но не единственным. Олег ни за что не держался. Его ничего не тянуло остаться, не было ничего, что могло бы быть ему настолько дорогим, чего бы он не смог оставить. В голову закрадывались воспоминания о Марине, которой Серёжа пакостил ещё в детском доме, назло, что б не лезла к Олегу. Отгонял её от друга всеми способами, даже сам не осознавая для чего. Это точно не была зависть другу, но вот что это было, понять он все равно не смог. А вот если бы он не вёл себя как последний придурок, быть может Олег и жил бы сейчас с этой самой Мариной вместо него, был бы счастлив… И не уехал бы никуда, что б девушку не бросать… А теперь он никого не бросает. Серёжа друг — друг это другое. Вспышками в сознании мелькают воспоминания: хорошенькая девятиклассница Марина приходит на линейку с белыми бантиками на завитых хвостиках и в фартучке. Олег весь праздник смотрит только на неё, и даже с Серым практически не перешептывается, а после речи директора подходит к ней и о чём-то долго разговаривает, Серёжа даже не знает о чем, но возвращается к нему Волков с едва заметным румянцем на щеках и красными, явно от смущения, ушами. Разумовский надолго запомнил эту картинку, такое было у Олега лицо тогда… Милое, беззащитное и трепетное… А ещё он помнит, что на следующий день Марина пришла в школу заплаканная и с короткой стрижкой. Вечером в красивых завитых хвостиках она обнаружила намертво прилипшую жвачку. Следующий кадр из памяти — Волков сильно извиняется и говорит что не может сегодня с Серёжей в библиотеку пойти. А потом Серёжа видит из школьного окна Олега, за руку с Мариной гуляющего. На следующий день её платье безнадёжно испорчено пролитым на белый воротничок киселём из столовой, а на стуле у её парты подозрительно много заноз, от которых по новеньким колготочкам сразу пошли стрелки. А ещё выпускной — Олег сам вызвался танцевать вальс с ней в паре, как вдруг перед первой же репетицией она ломает ногу на уроке физкультуры, сталкиваясь во время игры в футбол с Серёжей. Какая досада… Марина была и вправду хорошенькой, но Серёже не нравилась. Он, наверное, был бы счастлив за друга, найди он себе кого-то, но эта девочка была его не достойна. Олег — самый лучший на свете. Самый замечательный и самый невероятный, самый сильный, смелый, бесстрашный, поддерживающий и понимающий. Марина не заслужила. Серёжа вообще сомневался, что когда-либо найдётся такая, кто заслужит, но он и не раздумывал особо на эту тему. Он вообще неохотно думал о будущем, в котором они с Волковым рано или поздно разойдутся, как в море корабли: в планах Разумовского на жизнь было окончание МГУ, непременно с красным дипломом, собственные разработки, программы, работа над соцсетью, которой он грезил последние месяцы… И в этих планах и мечтах Олег всегда был рядом. А как он мог не быть? Серёжа просто не представлял, как может быть хоть что-то без него… Он был с ним каждый день всю его сознательную жизнь: делил с ним парту, комнату, в детстве даже кровать. Делил с ним воспоминания, приключения, наказания за ними следовавшие, все мысли и все надежды, мечты… Он не представлял, что однажды он может проснуться, а на соседней кровати не будет смешно посапывать Олег. Это было чем-то из раздела фантастики, словно из книги с полки «фэнтези», где эльфы и гномы объединяются, что бы спасти принцессу от дракона. Но теперь на него вылили ушат холодной воды, плеск которой отдавал словами «Серый, я в армию ухожу.» В течение недели он не мог вытереться и согреться от этой воды. Капли должны были освежать прохладой, но они, скатываясь по обнаженной коже лишь обжигали, словно раскаленное масло, оставляя за собой красные полоски ожогов. Все стадии принятия прошли у него в голове, Олег даже и не понял, были ли они. Сергей просто молчал все эти дни, пока в один день просто не пришёл домой после пар, тепло поздоровавшись и спросив про ужин. Позже он вёл себя совершенно как обычно, но тему армии больше не поднимал, и если вдруг Олег сам пытался что-то сказать в этом ключе, он быстро переводил тему или же придумывал себе срочные дела, уходя от разговора. Так они и жили следующие два месяца, словно и не было всего этого, словно Олег не получал очередные письма из военкомата, на календаре не было красного крестика на завтрашней дате, у входа не стояла собранный дорожная сумка, а будильник не был заведён на пять утра. Разговор даже сейчас был пресечён Серёжей, и спать легли они всё так же. Правда уснуть не получалось никак. Олег ворочался второй час, пытаясь сомкнуть глаза, всё разглядывавшие узор старинных обоев, тускло освещённых светом фонаря, пробивавшимся сквозь неплотно прикрытые шторы. Мысли копошились в голове словно мыши, и ни одну не успеваешь схватить за хвост, каждая ускользает из-под пальцев в последний момент. Успокаивало только мерное дыхание Серёжи под ухом. Он тихо сопел на соседней кровати, изредка шурша одеялом и ворочаясь. Мысль о том, что скоро он не будет спать на соседней кровати — почему-то больно резанула лезвием по сердцу. Единственная мышь, которую он успел схватить, начала больно кусать его за пальцы. Прокусывать своими крошечными зубками кожу, вонзая их все глубже и глубже, до крови раздирая пальцы, и вновь разрывая свежие раны своими клыками. Впивается всё глубже и глубже, прямо в мясо, беспрестанно выталкивающее наружу сгустки крови. Заставляет ухватившегося биться в конвульсиях, кричать и рыдать от боли. Серёжа теперь не будет рядом. Не будет сопеть на соседней кровати. Не будет читать вслух перед сном про своих любимых художников. Не будет бегать по комнате с утра в одной футболке и еле завязанными в пучок волосами, с криками о том что он вновь проспал. Не будет отбирать у Волкова сигареты, с лекциями о том, что у него лёгкие уже как у старика. Не будет до ночи раздражать его, щёлкая мышкой и не отлипая от монитора. Не будет звать его гулять в самую отвратную погоду, и не будет ныть о том, что ему лень куда-то идти в самый солнечный день. Не будет беседовать с ним с утра до ночи и с ночи до утра. Серёжа рядом просто не будет. Мышь откусила палец. Прокусила сухожилия на самой ладони и ускользнула с протяжным взвизгом-писком, напившись крови. Вдруг он услышал за спиной тихое шлёпанье босых ног по линолеуму. Секунду спустя кровать под ним издала противный скрип и пружины прогнулись под весом присевшего рядом Серёжи. — Опять кошмары спать не дают? — обернулся он лицом к другу, отчего тот резко вздрогнул, будто от холода. Он явно не ожидал бодрствования Олега в этот час. Он только молча всмотрелся в темные глаза, все так же тускло освещённые уличным фонарём, и вскоре залез с ногами на кровать, двигая Олега, но не укладываясь рядом, как он делал обычно в случаях со снившимися птицами и голосами, а уселся на колени и откинул назад мешавшиеся волосы. — Серый, ты чего? Всё в порядке? Но Серёжа все так же молчал. А потом, одну руку опустил на подушку рядом с лицом Олега, второй придержал непослушную прядь за ухом и наклонился к его лицу. Близко-близко. Олег от неожиданности словно задеревенел, неспособный пошевелиться и лишь рот приоткрыл, словно рыба, выброшенная на сушу. Серёжа же коснулся приоткрытых губ и замер. Они дышали прямо рот в рот, не силясь шевельнутся. Стояли, занеся ногу над обрывом и не смея наконец сделать последний шаг. Кровь в голове пульсирует, стук сердца сейчас словно после хорошей пробежки, а шум улицы и проезжавших под окнами машин давно не слышен. Мир не существует. Существует только бегущая с бешеной скоростью по жилам кровь и сбитое дыхание напротив. Наконец Разумовский прижимается ближе, вжимаясь губами в губы, непонимающе и не представляя совершенно что и как. Волосы всё-таки рассыпаются по плечам, лезут в лицо и мешаются, но уже плевать. Зажмуренные глаза, сипящие, урывками раздающиеся вдохи и снова непонятные движения губами — оба в попытках изобразить поцелуй, но только раскатывающие слюни по всему лицу. Это мокро, непонятно, и не сказать что особо приятно. Но необычно и отчего-то совсем не хочется отстраняться. Это неправильно, неожиданно и непредсказуемо. Друг же. С друзьями не целуются под покровом ночи, но почему, если это ощущается так хорошо, так правильно, словно сейчас наконец пазл сложился и все кусочки встали на свои места? Если в груди что-то ёкает, сжимается, и появляется непередаваемая уверенность в том — что именно так оно и должно быть? Место этих искусанных, розовеющих и уже слегка припухших от их непонятных движений губ — именно на его губах. Воздух они глотают урывками, со страхом что если отстранятся — мир рухнет здесь и сейчас, и ни в коем случае нельзя выпустить чужие губы из своих хоть на секунду. Задохнуться не так страшно как отпустить. Трель будильника эхом раздаётся в голове, словно после хорошей пьянки. Олег с трудом разлепляет глаза, судорожно вспоминая про поезд, про отъезд, и лишь спустя секунду после ослепления глаз рассветными лучами обнаруживает на собственной груди тихо похрапывающую рыжую макушку. Не торопясь подрываться с кровати он медленно отводит спутавшиеся пряди за ухо, открывая взору такое родное, но совершенно по-новому открывшееся лицо. Только почему же так поздно? Серёжины глаза припухшие, покрасневшие и словно не высохшие, ресницы слипшиеся от соли. Плакал всю ночь, уснув лишь под утро. Сердце больно ёкает. Будильник трезвонит во второй раз, отчего ёкает ещё больнее. Серёжа морщится, открывая глаза, и столкнувшись взглядом с Олегом моментально краснеет и подрывается, словно не пускал слюну прямо на его голом плече минуту назад. Олег хватает его за руку. — Это правда было? — Правда. — А ты… — Тоже. — Это неправильно. — Плевать. И обратно к своей груди прижимает, крепко-крепко. Будильник звонит в третий раз. Дальше уже нельзя. Приходится крепко поцеловать в макушку и оторваться от рук, таких холодных, таких родных и приятных, что кажется если перестанешь касаться — солнце погаснет и потухнут звёзды. Океаны осушаться и земля разверзнется. — Ты ведь вернёшься? — Обязательно. Если только бы будешь меня ждать. — смотрит внимательно, словно проверяя. Вновь руки касается легонько. А после лишь сборы, страх смотреть в глаза, боясь в них утонуть и лишь сильнее ускорить расставание, завтрак, метро и, наконец, шумный вокзал. Прощающиеся парочки вокруг, мамочки, передающие сыночкам вязаные носки и жареную курочку в вагон, сердящиеся проводницы и мороз, щекочущий нос. Тихое «а я правда тебя люблю» на ухо, что б никто не услышал и никто не разрушил, и ответное «я люблю тебя, и непременно вернусь к тебе, только дождись.» А потом слёзы по щекам, колющие щёки на морозе, шум отдаляющегося вагона и абсолютная тишина в голове. «Только дождись.»