Мягкое кресло, клетчатый плед, не нажатый вовремя курок...

Серёжа Разумовский был ребёнком очень умным, но с непростым характером. Больше искусства и науки, которыми он увлекался с малолетства он любил лишь две вещи: своего друга Олега, с которым они не расставались ни на минуту, и производить впечатление. Не важно какое: заставить восторгаться или привести в ужас, ему было важно вызвать эмоции и сделать это красиво, так что б запомнилось всем. Рассказать учительнице на первое сентября в первом классе таблицу умножения, пока она спросит после линейки, кто из детей уже умеет считать до десяти? То, что нужно. Выучить монолог Гамлета, когда ему девять? Нет проблем, главное — отвисшие челюсти воспитателей. Довести молодую учительницу в средней школе до истерики, начиная оспаривать с теоретической точки зрения каждое её слово? Вести ожесточенную дискуссию с экскурсоводом в Эрмитаже? Учить вместе с медсестрой латынь? Помогать редким ворковавшим с ним девочкам делать домашку так, что в журнале в строчках с их фамилиями потом красовались по три кола подряд? Красить свои светлые ресницы стащенной у кого-то тушью и потом спрашивать у директрисы, почему она так криво красится, если на деле это так просто? Заплетать рыжую косу с пышными бантами на линейку и потом с криками рассказывать о правах человека классной руководительнице, насилу стягивающей с него эти банты и орущей про позор всего детдома? Да, да, да! Так, доведя до слез новым спектаклем очередную одноклассницу, мило улыбавшуюся Олегу, он снова оказывается напротив кабинета директора. И Волков с ним под ручку как соучастник, тоже не в первый раз. Заходят туда они без волнения особого, уже привычно. Разумовский словно модель идёт — ножка за ножку, бёдрами покачивает, разве что волосами не взмахнул когда в кабинет зашёл и на табуретку скрипящую сел. Директриса детского дома, женщина немолодая и строгая устало глядит на постоянных посетителей и прикрывает глаза, вздыхая. — И что мне делать с вами прикажете? Олег молча пялится на неё, словно зверь одичавший. Волосы всклокочены, на скуле пластырь, руки все в неуспевающих заживать ранках. Взгляд пристальный, чёрный и следящий за каждым малейшим движением, словно притаившегося в кустах хищника, и стоит птичке дрогнуть, как зверь выпрыгнет из засады и проглотит, не выплевывая костей. Сергей же полная противоположность. На лице ухмылка, глазками голубыми стреляет кокетливо, ножку на ножку закинул и прядью рыжей играет, на палец наматывая. Тоже хищник, но с совсем другой тактикой. Два зверя, словно инь и янь друг друга дополняющие, благодаря чему во время охоты у жертвы шансов не остаётся. — И зачем ты с ней так, Разумовский, а? Ну хорошая она девчонка, а ты ее до слез бедолагу довёл, час в туалете ревела. Ну вот что тебе неймется-то постоянно? Парень-то умный, но придурь твою из головы выбивать надо. Олег хмыкает. Глядит исподлобья на директрису и на друга взгляд переводит. Наталья Викторовна все удивлялась дружбе этих мальчишек: совсем не похожих, не имеющих ничего общего, но, казалось, жить не способных друг без друга. Как сейчас помнит, как за ручку вводила к ребятам только что поступившего в приют пятилетнего Олега, который, сам ещё не успев вытереть свои слёзы, сразу подбежал к сидящему в углу рыжему мальчишке, вокруг которого столпились и хохотали дети постарше. За руку взял, обнял, и всё — они как срослись. Ни один сотрудник детского дома не мог вспомнить, когда видел кого-то из них одного. Они всегда были вместе: вместе играли, вместе учились, вместе дрались, вместе болели… В лазарете даже как ни лежали — всегда вдвоём! Помнится, во время грозы вся малышня по очереди бегала в спальни к воспитателям, пытаясь их разжалобить и лечь с ними, потому что очень страшно. А эти двое просто ложились под одно одеяло, брались за руки крепко и засыпали. Вместе им никакой гром не страшен. — Наталь Викторна, мы все поняли. Мы пойдём, а? — Стоять, паршивец! Не договорила ещё с вами. Оба глаза закатывают. — Ну что вам девчонка-то сделала? Скажите — уж понять хоть попытаюсь. Или нравится кому из вас она? Так вы уж ухаживайте, а не до истерики доводите. Что, правда нравится? Разумовский брови поднимает в немом вопросе. Не знает что уж и сказать. Машка внешне девчонка недурная, но что в голове… Сил и терпения её будущему мужу. Выбор мягко говоря, у него странноватый. — Ну Наталь Викторна… — в очередной раз Олег глаза закатывает, руки на груди скрестив, а по лбу морщинка бежит совсем не по возрасту. Разумовский же себе под нос усмехается, и сразу становится понятно что ждать беды. Волков, друга как облупленного знающий, едва заметно напрягается после этого жеста. Взглядом пристальным следит, когда тот, уже встаёт со стула, а директриса на этот раз не кричит, уже тоже прекрасно знает что последует представление, и понимая нереальность предотвращения грозы, молча глядит за тем, как плавными, словно замедленными шагами Разумовский приближается к Олегу и наклонившись целует его быстро. Просто короткое прикосновение губами о губы, но что это, чёрт возьми, было? Умеет удивлять, гадёныш, даже когда, казалось бы, ждёшь от него чего угодно. Поднимается так же медленно, на ошарашенный не меньше директрисы волчий взгляд внимания не обращает и улыбается широко, белые зубы обнажая. — Не волнуйтесь, Наталь Викторна, Машка правда не нравится. Я ответил на ваш вопрос? Мы свободны? Директриса молчит ещё секунд эдак пять, сверля через стёклышки очков смеющиеся глаза Разумовского, всё ещё гадко улыбающегося. А после её крик слышали наверное даже в столовой. И последовавший за ним грохот всего, что попалось ей под руку со стола, и что она с большим удовольствием швыряла с размаху в спешно покидающих её кабинет мальчишек. «Паршивцы, гадёныши, беспризорники, гнилая молодёжь, наркоманы, ироды, антихристы» — многое слышалось из-за резко захлопнувшейся двери вместе с грохотом кучи книг, папок, бумажных стопок и прочих весьма тяжёлых предметов. Ноги несли далеко, быстро и без устали, и импульсивное решение валить на какое-то время из приюта было как никогда хорошим. Перевели дыхание они только на крыше старой заброшки, на которую гоняли временами, укрываясь от гнева воспитателей и директрисы. Бывали они тут, к слову, несказанно часто. Впрочем, тут было даже красиво: конечно, не те самые поэтичные питерские крыши центра города, но вид отсюда был тоже очень даже ничего. Грязно и пахнет правда отвратно, но что уж поделать, выбирать им не приходилось. — Серый, а объяснить не хочешь? — отдышавшись наконец, Олег падает на парапет, но даже не смотрит на край крыши, так опасно располагающийся прямо за его спиной. Серьёзный взгляд на друга только и уставлен, а по лбу — опять морщинки. — Что конкретно тебя интересует? — Разумовский брови поднимает, смотрит так невинно-невинно, будто это не его стараниями они снова вынуждены ныкаться по углам от бомжей и наркоманов, вместо того чтобы спокойно спать в кровати в приюте. — Да так, всего лишь один маленький вопросик: какого хуя это сейчас было? — А, это? Ну я типа тебя поцеловал, чтобы эта старая кошёлка наконец отстала. Ну всё же получилось, правда? — плечами пожимает и улыбается теперь почти искренне, — А ты теперь можешь хвастаться, что теперь целовался, главное с кем не рассказывай. — Придурок. — Сам такой. Кстати, ты когда-нибудь целовался? — А тебе какая разница? — Ну не знаю… Приятно осознавать что я у тебя первый. — и улыбается снова, словно скалится, да рукой всё пряди перебирает. — Не, ну точно придурок. — Олег наконец расслабляется и смеётся тихо. Серёжа неспеша рядом с ним присаживается на парапет крыши и ноги свешивает, приобнимает мягко. — Как нам теперь разруливать это все, а? — Ну как-как? Как обычно. Заночуем тут, а завтра с утра уже все уляжется. Ну я на это надеюсь. — Ну это только если повезёт. Только давай как вернемся, хоть недельку спокойно поживём без этих твоих выебонов, ладно? А то я уже устал на холоде спать, так все кишки отморозим скоро и помрём. И плакал по тебе этот твой МГУ. В ответ только смех тихий, от которого по телу вибрация лёгкая идёт. Лето-летом, а ночи нынче холодные, обнимаются как в детстве — крепко, разве что за руки не держась пока что. На город вечерний смотрят, где все куда-то спешат, торопятся… А они вдвоём, в тишине, и никакой гром им не страшен. — А ещё, Серый… Ты так больше не делай, ладно? Мы же с тобой не какие-нибудь эти… Ну ты понял. — Как больше не делать? — Голову поворачивает, близко лицом к лицу оказывается, и снова, как в кабинете, быстро чмокает друга в губы. — Вот так? — смеётся. Издевается. А потом снова шепчет опасно близко, Олег на своём подбородке чувствует его дыхание, и от этого передёргивает. Что самое странное — не от отвращения. Волков опять напрягается заметно, свободной рукой костяшками пальцев похрустывая. — Серёж… — Или вот так? — снова приближается, но сейчас уже совсем по другому: рот приоткрывает, и не коротко касается как в прошлые разы, а прижимается, чужие сомкнутые губы облизывает, своими шевелит неумело и всё пытается вызвать у окаменевшего Олега хоть какие-то эмоции и реакции. Не нравилось бы — оттолкнул уже точно, и даже не посмотрел бы на то, что край крыши. Но нет же, сидит и не отстраняется. Сергей головой вертит, и так и этак, пока наконец, спустя уже словно целую вечность, Волков не расслабляется, пуская в свой рот и начиная хотя бы пытаться отвечать. И в этот момент перед глазами будто темнеет. На языке словно конфета с шипучкой: взрывается, шипит и колется — так же странно, непривычно, сперва пугающе, но приятно. Носами оба шмыгают, когда воздуха не хватать начинает, а отстраняться уже не хочется. Хочется только дальше идти исследовать друг друга под таким углом, губами непонятно шевелить, языком сквозь чужие губы толкаться, прикусывать… Пробовать по-новому, по-другому. И если сейчас всё-всё не исследовать — уже никогда больше не прикоснешься, не попробуешь, не п о ц е л у е ш ь. Так странно было проговаривать в голове это слово, совсем не совмещающееся с теми ощущениями и прикосновениями. Хотя теперь всё казалось странным, кроме как никогда правильно лежащих сплетенных как в детстве ладоней. — Ты мне кстати так не ответил на мой вопрос. Ты целовался с кем-нибудь? — и только тихо смеётся, утыкаясь покрасневшей широкой линией румянца щекой в Олегово плечо.