***
– Вы знаете, что такое анабазис, Сергей Иванович? – Мрачный голос раскатился среди пыльных полок библиотеки, и под низким, отделанным желтой орнаментированной плиткой потолком на мгновение повисло тяжелое эхо. – Долгое возвращение домой, – ответил Сергей. – Я просил не курить здесь. Баранов вздохнул и затушил сигарету о стену. – Вы об «Анабазисе» Ксенофонта. А я в общем. Курить в библиотеке было нельзя, неправильно и небезопасно. Заброшенная много лет тому, она поросла пылью. Книжная пыль, мелкая, дурманная, разбуженная их солдатскими шагами, витала теперь в воздухе и легко могла вспыхнуть от любой искры. Но за длинными окнами который уж день подряд шел непрекращающийся дождь, и Баранов унывал всякий раз, когда нужно было идти за дверь. Так не ведут себя собаки, которым все равно, когда и где гулять, лишь бы хозяин шлепал рядом. Так выделываются коты. Удивительно, как Баранов ухитрялся сочетать в себе оба этих звериных начала. – Кроссворд разгадываешь? – Допустим. – Длительное движение группы войск по враждебной территории. Кроссворд наоборот? Ты загадываешь слово, а я придумываю вопросы? – Я бы сказал так: длительное и бессмысленное. Сопровождающееся потерями и болезнями. Не победоносное. Анабазис – это не про победу. Это… – Все уже кончено, – сказал Сергей. – Мы никуда не идем. Пожалуйста, заткнись. Была среда. Вечер среды, а Матвей приезжал в субботу. Теперь, пожалуй, смог бы только на вертолете, если не был еще арестован и увезен в Москву. Когда приезжал, говорил, что будет максимум дня через два. Столько ему требовалось, чтобы сделать документы для Сергея. Для одного Сергея, это важно, о том, что тут есть еще Баранов, Матвей предпочитал не говорить. Сергей сперва пытался возражать, что-то доказывать, а Баранов сказал ему («Двое в лодке не стеснялись собаки», как он потом выразился, в смысле, прямо при Матвее и сказал, а тот проглотил): «Ваш брат и без того рискует всем, Сергей Иванович, и рискует ради вас. Спасать еще кого-то он не нанимался». Впрочем, на спасение теперь можно было не рассчитывать. Была среда. Ливень обрушился на заброшенную ВЧ в понедельник, и, казалось, следовал высочайше утвержденному плану всемирного потопа, неизменному уже четыре тысячи лет. Не удивительно, что Баранов одурел настолько, что спрашивал про анабазис. Не удивительно, что ставил под сомнение план Сергея. План рушился на глазах. Вернее, рухнул на глазах и медленно погребал их под обломками. Оставалось только выжить, чтобы потом, если повезет, добраться до центральных регионов – о загранице речи идти уже не могло, – попасть под суд уже там, отсидеть положенное: не за организацию военного переворота, а за… самовольное оставление, там, соучастие в убийстве, за все, что всплывет, короче… Выйти по амнистии. И, если повезет, не залететь повторно. Все это было то, на что мог надеяться Сергей. А Баранова при поимке ждало пожизненное. И никакой амнистии вообще. Правило «Двое в лодке не стеснялись собаки» не работало с Сергеем. Он предпочитал обсуждать важные вопросы только наедине, поэтому в обкомовски-коричневом вестибюле библиотеки взял Матвея за рукав кителя. И сказал тому куда-то в шею: – Ты же понимаешь, что он тоже всем рисковал. Ради меня, Матюш. Я хрен знаю, почему, но мы по-моему обязаны… Матвей зажмурился, вдохнул и тут же очень широко раскрыл глаза. А вот выдохнуть, кажется, позабыл. И поэтому вся его реплика был один сплошной болезненный выдох: – Да если б не он, ничего бы не… – Понял. Я тебя понял, – согласился с ним Сергей. Все, что угодно, лишь бы не продолжал. Если Матвею настолько хотелось верить в «ничего бы не было», не стоило эту веру у него отбирать. Никому бы не полегчало после этого. Никому уже в принципе не могло полегчать.***
…А когда опомнились, начали искать Гебеля, поражаясь, почему до сих пор не ревет сирена и по тревоге не поднята вся часть, было уже слишком поздно. Тот, наверное, заперся в кабинете, пытался дозвониться до комроты или просто до кого-нибудь, кто поднимет трубку, и, наверное, чувствовал себя в безопасности, уже в безопасности, потому что ключ был только у него. Да, разбитое в мясо лицо, да, сломанная рука, но не будут же они в замок стрелять, в самом деле. Он Муравьева Сергея отменно знал. И что произвола тот не допустит, знал тоже. Хватит уже, побегали. Подрались. Будя. А еще у него в кабинете было табельное, и это тоже внушало ему обманчивый покой. Лишь когда в трубке вместо гудков бархатно улыбнулась тишина, он понял, наверное, что-то… Сергей не спрашивал, откуда у Баранова ключ. Сергей не спрашивал, почему Баранов в гражданском. И меньше всего он хотел бы узнать, как удалось ему выиграть поединок с Гебелем за пистолет. Нет, не так. Когда дошло до борьбы, силы оказались равны, в общем-то: у более массивного Гебеля была повреждена рука, а более слабый Баранов кое-что в драке понимал… Но вот о том, как Гебель подпустил его к себе на расстояние броска, почему не взял на прицел сразу от двери, Сергей у Баранова выпытывать не собирался. Хватило и того, что увидели, когда вбежали на выстрел. Разнесенная в клочки голова: как же все-таки цветно у человека внутри, тут тебе и синее, и сизое, и радужное – какие-то пленки, что ли… И розоватое, и даже чисто белое: у Гебеля были хорошие зубы. Дергающееся тело. И залитый кровью Баранов, сидящий у стены и удерживающий это тело в объятиях, точно успокоить пытаясь, а на самом деле давя своим весом, чтобы стихли конвульсии. Как можно оказаться к человеку настолько близко, чтобы сунуть пистолет ему в рот? Такое возможно в принципе, если второй не связан? Сергей боялся, что однажды на эти вопросы Баранов ему ответит. А тогда он просто поднял лицо, на удивление чистое посреди кровавой-то каши, посмотрел на вбежавших без особого интереса (кого-то рвало за спиной Сергея, Сухинова, что ли). И очень внятно сказал: – Документы на вас и о вашем предприятии у него в тачке, в кабинете можете не искать. Заберите под сидением, только тихо. И лучше всего сожгите. Я не знаю, что он успел слить и кому. Но теперь какое-то время всем будет не до вас. – Товарищ подполковник… – коротко и деловито осматриваясь, шепнул Щепилло: – Мы либо все начинаем сейчас… Либо, как он и говорит, жжем бумажки и расходимся. – Это если у него есть внятный мотив. И ниточки к нам не протянутся, – добавил Кузьмин. – Но в любом случае… начинать с убийства… – вытирающий губы Сухинов, кажется, был до усрачки рад, что убийство произошло без него. – Поверьте, у меня есть внятный мотив, – сказал тогда Баранов. – Это я и называю «всем будет не до вас». Бархатная, щекочущая тишина телефонной трубки улыбалась Гебелю глазами Баранова, а он, склочный придурок, этого не понял. Теперь уже и не поймет. Ничего не поймет. Никогда. Сергей скомандовал: – Идите вниз, обыскивайте машину. – Пощелкал пальцами: – Ключи… Пришлось повозиться, пока ключи на трупе все-таки нашлись. Сухинов снова сблевал, теперь уже просто желчью. Но в остальном держался молодцом. И даже понял, что надо напоследок остановиться в дверях. Потому что самое важное для всех четверых Сергей придержал до финала: – Заберите дело и немедленно расходитесь. Уничтожьте бумаги, одежду, придумайте алиби. Вас здесь вообще не было, понятно? – Так точно, СергейВаныч. А вы? – А я должен тут все решить, – ответил Сергей. И ведь решил же. Правда. Как мог.***
В юности, совсем в юности, с пятнадцати лет и до поступления в университет, Сергей занимался альпинизмом. Крым, Кавказ, Алтай. Ничего серьезного, никаких разрядов: все, чем они занимались с отцом, было именно что «ничего серьезного, никаких разрядов, для здоровья и для удовольствия». Но не потому, что Сергей не мог достигнуть в этом чем-нибудь высот, а чтобы папа не ревновал к успеху… Он тогда не думал такими категориями, но отчетливо понимал, что нельзя расстраивать профессора Муравьева нечаянным над ним превосходством. Его это не обижало и не расхолаживало, в отличие от Матвея. Себя он, как правило, отстаивал в других местах, не на папиной территории и без драмы. Вот где-то на Домбае ему и рассказали о том, как выглядит лавина. Как лавина поступает с человеческим телом, попавшимся ей на пути. Нет, не месит в кровавое тесто, как это делает камнепад, не сминает, мозжит, как оползень… А ломает, складывает, пакует. «Видел, как парашют в рюкзак пакуется?» – спрашивали его. «Даже сам паковал», – отвечал он, не пытаясь похвастаться, просто констатируя, что делал, и получая вместо «Выскочка» уважительные кивки. «Ну вот так вот и складывает. Аккуратно, чуть ли не в брикет, может, помнишь, в „Ну, погоди!” волк так кур на колхозном поле фасовал…» Сергей помнил, конечно. Он вообще любил мультипликацию. Вот так в ту глухую ночь и сложило Баранова. Сложило в тот момент, когда Сергей сообщил, что в камеру не вернется. Вернее, когда Баранов осознал, что Сергей не рисуется перед ним, что правда не пойдет. Не сядет, не даст себя запереть, чтобы все выглядело так, точно четверка заговорщиков не приходила его освобождать. Не позволит Баранову остаться подле мертвого тела Гебеля, вызвать пост, сделать явку с повинной, а наутро уехать в Барнаул в спешно присланном «бобике». И заставить его – нельзя. Был момент, когда Баранов попытался заставить. Короткий, будто вспышка в темноте. Сквозь зубы продавил: «Сергей Иванович…» И, честное слово, лучше бы он сказал «Не смейте». Или наоборот «Я вам приказываю». Или «Не пойдете сами – силой поведу». Потому что все эти угрозы прозвучали бы смешно, и можно было бы вполне резонно ответить на них: «Ты не будешь отвечать за это один». На «Сергея Ивановича» же ответа не нашлось – возможно потому, что смотреть на Баранова было тогда запредельно дико. Абсолютно пустой коридор, информационная доска у Баранова за спиной, синяя лампочка в полуметре, едва заметно моргает из-под облупившейся краски. (Для чего их красят синим? чтобы еще живые люди выглядели, как мертвецы?) И – лавина складывает человека прямо у Сергея на глазах. А человек изо всех сил пытается сопротивляться. Как же Баранов тогда его руку сдавил! Не просто сдавил даже – дернул на себя: властно, жестко, глядя глаза в глаза, снося внутри Сергея все преграды, приказывая, будто телевизионный гипнотизер. Страшный короткий взгляд: «Вы меня послушаете, или…» И будь на месте Сергея кто-нибудь… не слабее, попросту другой, он бы послушался без разговоров. Есть руки, которым не сопротивляются. Есть взгляды, против которых не идут. А он даже не стал высвобождать кисть. Даже мускулы не напряг, точно Баранов вовсе не представлял для него опасности. Что было, кстати, правдой – вовсе не представлял. Просто качнул головой: «Не проси. Я – с тобой. Мы тут оба слишком серьезно замешались, но я-то знаю, почему я… А вот почему ты? Почему ты – настолько..?» Просто положил свободную ладонь на плечо Баранову и сказал: – Нужно смыть. А потом я нас отсюда выведу. И тогда Баранова смело с обрыва черной массой льда. В считанные секунды, будто и впрямь лавина. Ни единая черточка не дрогнула в лице, но агрессии, приказа, не было уже и в помине. А было что-то, что Сергей тогда счел покорностью своей судьбе, но когда прогибаются под обстоятельствами, выглядят… не совсем так. Тут было что-то литературное, что-то из Толстого, папа определил бы лучше, он вообще был тем еще знатоком душ человеческих, если это не касалось родни. Сергей вспоминал-вспоминал: «Воскресение»? да нет же! – «После бала»? тоже нет. И наконец осознал, что это из крохотных, детских «Льва и собачки». Тот вот момент, когда огромная зверюга начинает грызть клетку и пол, потому что любимая мелочь сделала что-то, чего вовек не поправить. В случае льва и собачки – попросту умерла. В случае Сергея и Баранова – отказалась оставлять одного. – …Я знаю, где пересидеть, – зачем-то добавил он. И успокаивающе, ласково, точно ласка в голосе могла остановить лавину и безмолвное обрушение к ногам одного человека – другого, закончил: – Пойдем. Баранов пошел – как привязанный. И даже – по причине отсутствия зеркала – позволил быстро, грубовато умыть себя холодной водой: другой на этаже не было. Пятна крови на его из серой ставшей коричневой шерстяной кофте застирывать не имело смысла. Поэтому пришлось вернуться в кабинет и забрать дождевик Гебеля. Баранов знал и о том, что он там есть, и о том, где Гебель его хранит, и, наверное, ждал вопроса «Откуда?» – да вот только Сергей его так и не задал. Ни он, ни Баранов вообще с этого момента не задавали друг другу вопросы. Ни когда выбирались из ВЧ, ни когда связывались с Матвеем, ни когда обживали заброшенную библиотеку… До самого чертового анабазиса. Никаких вопросов. Ни одного. – И вы туда же, Сергей Иванович, – невесело хмыкнул Баранов. – Пойдемте тогда на крыльцо покурим. Уже стемнело. Можно. Ливень шлепал по залитому асфальту сонмом мелких ладошек. Сумерки навалились быстро: по-пластунски вползли из леса, просочились через мертвый КПП, обложили все серой тьмой, и теперь не видно было ни луж, ни струек дождя, только слышался неумолчный гул. Механический, будто и не настоящий дождь вовсе, а эффект озвучки в старом фильме. Закурили в молчании: Баранов подставил Сергею зажигалку, прикрыв ее от ветра, потом поджег сигарету себе. У обоих потихоньку заканчивалось курево, но оба даже думать не желали о том, чтобы экономить. «Полумера – наше проклятие», – высказался Баранов, и Сергей был уверен, что знает, откуда цитата, но конкретно припомнить не мог. – Туда же – это куда же? – спросил он после пары затяжек. – Затыкаете меня. – Тебя, пожалуй, заткнешь. Покачал головой, щелчком отшвырнул окурок; прислушался, но шипения среди шума дождя не услышал. Сигарета погибла беззвучно. – Думаешь, если выберусь, снова примусь за старое? Вот и лечишь заранее, чтоб даже не пытался? – Думаю, что никого толкового с вами рядом не будет. Брат ваш, извините… – Заткнись. Сказав это мимодумно, Сергей тут же запрокинул голову, стукнувшись затылком о плитку. Заметил, как блеснул в свете последней затяжки глаз Баранова. И все тут же поглотила темнота. – Прости. Я уважаю твое мнение, мы не чужие люди, но не надо считать, что я ничего наперед не просчитал, что я… – Тут боль запоздало докатилась до мозга, глухая, неприятная, будто в десне, не в затылке. И он спросил с внезапным осознанием: – Ты это на случай, когда не будет тебя? – Сами же понимаете. У Сергея заныли мышцы плеч. Такая странная реакция. Будто по ним пробежали мурашки, но он не заметил, и теперь у него отходняк после крупной и мерзкой дрожи. Шлепал ливень, гудел, как трансформатор, машина, лавина. Пахло сыростью, каменной крошкой. Грибами и прелой листвой. Захотелось закурить вторую. И он потянулся к нагрудному карману, потому что не признавал полумер. А вот говорить не собирался, но зачем-то спросил – едва различимым шепотом в шуме дождя: – Что он с тобой делал? Чтобы ты настолько… Ожидал в ответ молчания. Даже, может быть, хлопка библиотечной дверью. Потому что из всех вопросов, которые они могли задать друг другу сейчас, были заданы худшие. Про анабазис. И «Что он делал». Но даже подумать не мог, что Баранов рассмеется в темноте, низко, практически весело: – Так это не из-за него. Это ради вас. Лавину, оказывается, можно было выдержать. Остаться живым. Не сложиться. И даже попробовать разорвать повисшую тишину треском колесика зажигалки. И выругаться, что палец соскользнул. И потом, по ощущениям среди какой-то ваты и лупящего по мозгам дождя, наблюдать, будто со стороны, как Баранов собирает его руки вместе с зажигалкой и сигаретой, прикуривает ему, пользуясь для защиты его ладонями. И улыбается освобожденно. Глаза блестят, как у больного. Но это… радость. Радость несомненная. – Если б не вы и то, что он на вас нарыл, я бы до бесконечности терпел. – Баранов зачем-то тряхнул зажигалкой, как спичкой, точно пытаясь ее потушить. Кашлянул: прохладно, хватит, пора бы в дом – хотя в здравом уме никто бы не назвал библиотеку домом. – Я вообще из терпеливых. Вас практически изжил. Переболел, как гриппом. А вот что Гебель вашу ячейку обнаружит настолько быстро, не думал; он ведь тупой, как пробка, Сергей Иванович… В смысле, был тупым. – Вы… – Мы. Если что-то хотите спросить, спрашивайте прямо. Спали? Да. Было это связано со всяким членовредительством? Было. Какого черта? Кто ж нас знает. Потому что каждой твари должно быть по паре. Потому что иначе он сгноил бы меня заживо. Потому что иначе я потревожил бы вас. А вас, Сергей Иванович, было нельзя. – Так не бывает, – без голоса сказал Сергей. – Да кто ж спорит-то, – ответил Баранов. В темном сыром вестибюле болело эхо. Больничный не взяло, осталось на посту, но голос искажало глухо, жутко. У него и не голос получался даже, а будто после каждой фразы падали где-то в отдалении тяжелые пыльные мешки. – Вы прекратите это, Сергей Иванович. Вы этого не должны. Вы вообще мне ничего не… И еще один пыльный мешок: – Заткнись. Сергей не видел его лица, а почему-то сильно хотел увидеть: чертова светомаскировка бесила, как впервые. Как в пятницу на той неделе, когда раскатывали спальники вдоль стеллажей, и Баранов молча качал головой, не желая повторять банальное: «Вы правда готовились, что ли? Вы правда обживали тут все, обзаводились спальными мешками, батареей серо-зеленых ящиков с сухпаем и тушняком, генератором, картами? Вы в казаков-разбойников, никак не пойму, собирались играть? Или в пионерскую зарницу? Потому что нельзя всерьез собираться партизанить в такой глуши, Сергей Иванович. Потому что вооруженные восстания выигрывают по-другому». Он так и прежде говорил на старом складе, откуда забирали спальники. Он с самого начала, едва вписавшись в заговор, так говорил много раз. Но отчего-то отказывался соскочить, хотя никто его насильно удерживать бы не стал. «Мне, Сергей Иванович, в нормальную жизнь не вернуться: дверь я сам захлопнул, а ее еще и снаружи до сих пор подпирают. Но на ваших плечах может и получиться. В любом случае, ваше дело я считаю правым». У него было удивительное лицо: вот вроде как из камня высекли, все черты сплошь прямые, рубленные, эталонно красивые – клеймо ГОСТ можно ставить, знак качества. И при этом никогда оно, это лицо, не бывало в покое. Искажалось, напрягалось, хмурилось, жило. Отсюда и морщины – глубже, чем должны были быть в его сорок. Отсюда выражение, которое, как у разведчика, не считать. Если не знать ключа. А теперь ключ был… И как же злило, что нельзя им воспользоваться. Чтобы воспользоваться все же, Сергей сгреб Баранова за шкирку, несмотря на то, что тот был чуточку выше. И дернул за собой – в санузел, где можно было включить свет и где так не болело эхо. Ну точно как в ту ночь сгреб, когда Сергея посадили, вытащили, – а потом умер Гебель. И, точно как тогда, Баранов подчинился. То есть, был, конечно, момент борьбы: «Вы прекратите это» выстуженным голосом, когда Сергей хлопнул тяжелой библиотечной дверью, а потом полез с поцелуями… Был. Прошел. Миновал. «Заткнись» перечеркнуло его, вытащило начинку и взрыватель. Но все же какое-то время, стоя близко-близко друг к другу около длинного ряда фаянсовых раковин, они просто смотрели. И бог весть, что там видел в Сергее Баранов, а для Сергея на нем точно кино показывали: эмоции менялись калейдоскопически. Потом Сергей осторожно переложил ладонь с его загривка на плечо. Повел всей поверхностью пальцев выше, к шее, к уху, по скуле, по губам. Баранов коротко облизнул уголок рта, будто у него был там порез, и он пытался понять, сильно ли кровит. – Зачем, Сергей Иванович? – спросил мирно, терпеливо, очень послушно. Не потому, что правда хотел узнать. Или остановить. А чтобы Сергей подумал еще немного. И не пожалел о сделанном. Стоило бы сказать ему «Хочу». Это ничего не объясняющее словечко все, на самом-то деле, объясняло. Но Сергей не был уверен, что голос сейчас подчинится. Поэтому попросту скользнул ладонью за ухо, надавил на затылок, склонив к себе тяжкую голову. И дотянулся губами до губ, как снял бы ягоду с ветки. Как ловил бы дождь. Что-то природное, очень родное, что-то из далеко прошлого, а может, из небывшего вовсе. Разве он целовал цветы? Разве он катал во рту янтарь? А это было откуда-то оттуда. На удивление привычное и при этом поражающее новизной ощущение. Нежное, уверенное касание. Очень твердый рот. Но вместе с этим – ласковый. Податливый, уступающий. Сергей мимодумно сгреб куртку Баранова в крупные складки на лопатках. То ли вжался в него сам, то ли его в себя вжал. И все тянулся, тянулся за опьяняющими губами, и в голове гудело, как после первой затяжки. А его вдруг посреди этого безумия погладили по волосам. – Сергей… Иванович… Вы извините… Я сейчас. Секунду. – Ч-что? – спросил Сергей, задыхаясь и ни черта уже не понимая. – Все хорошо. Секунду мне дайте. Баранов отшагнул от него, как-то невесомо, как будто по облаку. Или в том блаженном состоянии опьянения, когда недостаточно уже хорошо чувствуешь свои ноги. Судя по направлению, он их правда не чувствовал. И не очень-то понимал, куда ему надо. Сперва дернулся обойти Сергея. Потом передумал. Развернулся к ряду раковин. Вроде бы собирался открыть воду (хотя она не открывалась), потом просто оперся о фаянсовый край… И прежде, чем Сергей догадался, что он теряет сознание, и попытался удержать, не дать разбить голову, – заскользил вниз, страхуя сам себя. Сергей успел только обнять, перед тем, как он совершенно обмяк, едва не отключаясь. – Простите… сейчас пройдет. Язык вновь скользнул в угол рта, где и впрямь был шрамик, довольно свежий. Сергей подумал, что одного раза для Гебеля явно было маловато. Он его еще бы раза четыре… И почувствовал, как начинает колотить в ознобе. Очень хотелось выпить. А не было, не позаботились, поэтому обошлись горячим чаем из металлических кружек. Сергей вообще сам чай пить не планировал, слишком переволновался, горло отказывалось проталкивать даже воду… Но Баранов настоял. Словно знал какой-то секрет – по приведению в чувства себя и ближнего. Сказал с сожалением: «У пиндосов в пайки входит лимонный концентрат, вот его бы сейчас в воде развести. Или банальной кислоты лимонной. Нужно подкисленное теплое питье. Но раз нет, черный чай тоже подойдет, только дайте я вам, Сергей Иванович, сахара еще положу». – Ты вообще нормальный? Ты чуть не откинулся сейчас оттого, что я тебя поцеловал. И что – сладким чаем меня теперь отпаивать будешь? – поразился Сергей, очень стараясь унять дрожь, чтобы не расплескать кипяток и чтобы зубы не клацали по черной кромке эмалированной чашки. – Ну так а зачем поцеловали? – насупившись, огрызнулся Баранов. – Жалеть меня не надо, это к слову. Мне ваша жалость слишком дорого может стоить. Особенно когда все за-… Но тут же сдулся, оборвал себя, виновато опустил голову: – Извините. Дело не в вас. Низкий голос. Звяканье чайной ложечки. Запах библиотечной пыли и черная теплая сладость. Анабазис. Восхождение. Долгое возвращение домой. Кто же мог знать, что дом этот – здесь? В месте, которое менее всего подходит для жизни. И кроме которого нет за дождем, кажется, более ничего. Точно мир погиб, а они не узнали просто. – Я хочу с тобой… – смущенно и одновременно легко сказал Сергей. – Не из жалости: не надо мне приписывать подобной чуши. И не потому, что скоро, как ты говоришь, все закончится – и тебя рядом больше не будет никогда. Я о таких вещах просто даже думать не собираюсь. И не буду думать, ты уж не обессудь. Просто хочу. С человеком, который так меня любит. С… тобой. – Льстит вам? – Ты забодал с этими вопросами для кроссворда. Я тебе сейчас в морду дам. – И без паузы: – Я не знаю. Нет, не льстит. Просто очень нужно. Глаза у Баранова были сейчас какой-то колодезной глубины, ключевой прозрачности. Это когда можно разглядеть, что там, на дне. И – ничего там на дне не угадывалось, кроме боли и глухой печали. Не вербализированной, не сформулированной словами, живущей лишь на кончиках ресниц или за темнотой зрачков. Как живет она в глазах у зверя, который никогда не объяснит тебе, отчего ему больно и плохо, и тошно, хоть вой. – Чай допейте. – Что мне сделать, чтобы ты не отъезжал от поцелуя? – спросил Сергей со смешком. Баранов ответил вообще без раздумий, как будто уже давно заготовил ответ: – Два варианта. Либо не делайте ничего вообще, все предоставьте мне… Но так у вас не получится, вы все равно командовать начнете. Либо – приказывайте. – Что? – Приказывайте, управляйте. Чем жестче, тем лучше. Я когда про членовредительство говорил, не врал: было. Но мне не особо нравилось. Я не очень-то люблю боль, хотя из терпеливых. А вот если вы мне прикажете… Сергею показалось, он сейчас откусит край чашки: с тоски или от злости. Подавится жестяным отломком, захлебнется кровью – и наконец-то закончит нелепый разговор. Потому что надо же как-то его закончить уже. Нельзя бесконечно говорить о том, насколько они оба – калеки. Причем о том, что покалечен сам, Сергей узнал вот только что. А до этого считал, что нормальный. Что все в порядке. Все путем. Бывает и хуже. Вот как у Матвея, например. У того все плохо по-настоящему, ему ли не знать. А сам он сильный, он справится. Ни черта, оказывается, не справлялся. Нет, ни черта. Попытавшись перебороть собственную покалеченность, слабость, он воззвал к разуму, к добрым чувствам, которых у него всегда было в достатке, которые всегда его выручали: – Ты ведь живой человек. Со своими желаниями, вкусами. Как я могу… – Как всегда. «Заткнись». «Лежать». «К ноге». Баранов вдруг подобрался к Сергею, очень просто взял его руку в свои, отогретые металлом, неестественно обжигающие и сухие: – Сергей Иванович, это все шутка. Не надо ничего. Никаких подвигов, насилия над собой, никакого спасения моей протекшей крыши. Давайте считать, что ничего не было. Все равно хреново же получается, как не прилаживайся. – Кто чью протекшую крышу еще спасает… – вздохнул Сергей. – Ты себя вообще не ценишь, что ли? Он перехватил руки Баранова за запястья, потянул его на себя по спальнику, на котором сидели оба, сперва поцеловал костяшки, потерся щекой, а потом закинул себе на плечи, заставляя обнять. По-настоящему обнять, телом к телу, костью к кости; судорога одного – в судорогу другого. Баранов – глаза зажмурил. Сергей – глаза распахнул. Пробормотал, гладя по спине, стискивая ткань: – Расслабься, ни о чем не думай и, главное, не отъезжай. Со мной будь, понятно? – Да. – И первое… Так, глаза открой, смотри на меня… Первое: никакого Гебеля не было. Никакого анабазиса не было. Никакой Чечни не было. Ты со мной, потому что я тебя хочу. Прямо сейчас. Такого как есть. Если что-то пойдет не так, я скажу, понятно? А пока не сказал, не надо за меня бояться. А я не стану – за тебя. И все у нас будет хорошо. Доступно объяснил? – Доступно. Я люблю вас, Сергей Иванович… – Тебя, – сказал Сергей. – Это вы меня исправляете? Или вы мне..? – Разговорчики в строю. – Понял, – улыбнулся Баранов. – Принял. И снова закрыл глаза. Доверчиво так. Мирно. Без напряжения. Сергей был уверен, что никакого кайфа не поймает, ну… потому что «не из этих» (он до конца не понимал, что в «этих» вообще вкладывает, но знал, что не из них). А поплыл почти сразу, как-то очень легко, стыдно и пьяняще. Когда велел положить на пол фонарик так, чтобы они друг друга видели, а потом раздеть сперва себя. Баранов не ожидал. По всему видно: думал, раздеваться прикажут ему, даже потянулся к молнии на куртке. Оно так, конечно, унизительнее: когда ты голый перед кем-то. Но Сергей ни унижать его, ни унижаться сам не собирался. Просто показалось, что это – правильно. – Сними с меня все. Защитку – долой. Свитер – долой. Трикотажную футболку – маек Сергей не признавал – тащил через голову уже очень бережно. А как только снял – тут же чуть не отъехал снова, видно было по глазам. Потому что Сергей с силой – предупреждая сопротивление и бегство, – прижал его ладони к своей груди. Показалось, что это интимное прикосновение для Баранова почти непереносимо, что он просто не может себе такого позволить, и поэтому его измученному сознанию проще отдать команду вырубить свет. Но еще Сергей увидел, что ему нравится. Где-то там, в глубине, где во всех нас сидит жадное до примитивной ласки и примитивных же радостей крохотное животное, Баранову нравилось касаться. Он, если б можно было жить только инстинктами этого крохотного зверька, «СергейВаныча» зацеловал бы, загладил, занежил. С идиотской лыбой водил бы носом по ключицам, губами по груди, запускал пальцы в волосы, трепал их, как ребенку. На руки брал. От боли заслонял. С профессором Муравьевым за него рассорился бы вдрызг, а потом ходил виноватый, потому что, мудак ли, не мудак, а Сережин папа... Если б маленькие звери в нас не так сильно боялись большого мира, этот мир стал бы, наверное, чуть светлее. Но не судьба. Не в этот раз. Не с ними. И все же Сергей попросил тихонько: – Вот так оставь. Лишь когда успокоил в груди собственного маленького зверька, негромко скомандовал: – Дальше. Погрелись и хватит. Пожалуйста, продолжай. Это отчего-то было очень легко, нестрашно, непротивно. И никакой ломкой другого, насилием над ним не пахло даже. Просто играли. Два взрослых человека играли в неуставные отношения, и обоим это было по кайфу… Сергею так точно было. И отчего-то казалось, что и Баранову – тоже. Когда избавился от брюк, снова поймал его руки и крепко зажал между бедер. – Грейся, грейся и меня грей. Тебе сейчас придется отойти к нашей баклаге и полотенце намочить. Вытремся хотя бы. – Вы… ты правда собираешься? – Не знаю. Я не знаю. Но вода не остыла ведь еще? Вода действительно не остыла. Хотя на коже моментально холодела, заставляла передергиваться и покрываться мурашками. Эх, лучше б под горячий душ. Да где его теперь... «Ничего, – думал Сергей, – ничего. Будет на нашем веку еще и горячий душ. И кофэ. И какава с чаем. Все будет, даже не смей считать иначе. Начнешь считать иначе – сложишься аккуратной грудкой прямо тут, а мы ведь не завершили восхождение, не вернулись домой. Поэтому нельзя сложиться на полпути, надо идти самому и вести другого». – Теперь, – велел он: – Поцелуй. Поцелуй меня немедленно. А я прослежу, чтобы ты не отключился. – Думаешь, такой сногсшибательный? – подколол Баранов. Но в голосе поверх иронии звучал испуг. Господи, как с ним было сложно. Как с ним было больно. Как было больно – за него. – Знаю. Странно было обнимать полностью одетого человека, забираться пальцами то в короткие волосы у него на затылке, то под его свитер, ощупывать влажную поясницу, вести ладонями по бокам к животу – и прямо под одеждой по груди, докуда удавалось достать. Странно – обхватывать коленями, жаться все теснее. Чувствовать тяжелое чужое дыхание. А потом различить стон – очень глухой, тягучий, словно бы изнутри них обоих: один общий на двоих стон. Кайф, волну Сергей поймал с самого начала. А вот возбуждаться начал только теперь. Как будто ему важно было понять, что он не просто пугающе, отчаянно любим – а и желанен тоже. Несмотря на все сложности, всю обиду, всю боль. Никогда не думал, что это настолько важный для него пункт: быть желанным. Обычно хватало и собственной страсти. А вот же… – На меня. Он взял Баранова за воротник, как взял бы за ошейник, и потянул за собой, на себя, вниз: укладываясь на спину, но не разжимая объятий. Увидел, как у Баранова расширяются зрачки, занимают всю радужку. – Ну, чего ты пугаешься? Да, я хочу так. Потом посмотрим, а пока – так. Расслабься. Когда Баранов, выполнив приказ, тяжело лег сверху, накрыл поцелуем рот, накрыл всего – собой, волна упала с небес черной гильотиной и смела, раздавила, поглотила к чертям. Остались лишь осколки, крохи Сергея. Прежнего Сергея, разумного взрослого существа, что-то понимающего в этой жизни, способного размышлять, анализировать и говорить слова. Вдребезги раскололся прежний разумный Сергей. Но каждому его осколочку было хорошо. Значение вдруг стало иметь абсолютно все: немаленький вес Баранова, то, как он двигается, то, как он пахнет, то, что у него колкая щетина, твердый рот и очень гладкая, с крупными порами кожа. Какие цепкие пальцы, жесткие, далеко не ласковые, – от прикосновения которых, тем не менее, по коже разбегаются щекочущие электрические искры. Как надсадно он дышит. И как извращенно, издевательски приятно делается, если медленно потереться своим едва прикрытым трусами членом о его напряженный пах. От первого такого движения Баранов вздрогнул всем телом, на лицо опять точно проектор направили: и вместо развлекательного кино пустили какой-то жесткий триллер, на который с девушкой не пойдешь, потому что там людей расчленяют. Он как-то весь закаменел, мышцы плеч пошли буграми, поджался живот… И Сергей сказал ему, глядя прямо в по-настоящему, не метафорически чернеющие глаза, не из-за огромных, как дула, зрачков, а сами по себе: – Нет. Пока я не разрешу – нет. Он, кажется, все сделал правильно в этот момент. Потому что Баранов глядел на него как на добычу еще, наверное, секунды полторы… А потом расслабился. Попустился. Позволил заливающей его черной страсти, так похожей на жажду убить, присвоить, сожрать, пронестись по венам – и оставить его раскромсанным, но освобожденным. И, вздрогнув, вдруг поплыл тоже. Это ощущалось физически: мышцы, только что бывшие камнем, стали патокой, сладкой ватой; изменилось дыхание, изменился взгляд. Точно маленький зверь внутри, – та толстовская собачка, – наконец заборол большого страшного зверя. И к своему удивлению, знает, что ему делать теперь. Радостно готовый к подчинению и службе. Полностью послушный Сергею и знающий, что и тот теперь ему принадлежит не по праву силы, но по праву любви. Хотя нет… Пока не принадлежит. Для этого надо было сделать еще кое-что – и Сергей наконец-то велел: – Теперь ты. На спину ляг. Дай мне тебя раздеть. – Может, я… – попытался возразить Баранов, совершенно растерянный и обалдевший. – Разговорчики, – засмеялся Сергей. Нарушив порядок, от века заведенный у разнополых и однополых пар, он стащил с Баранова сперва обувь и штаны, а потом пуловер вместе с майкой. Звякнув, из-под воротника выскользнул и вернулся на свое место золотой крестик. – Ты верующий? – Нет, просто ношу. – А я наоборот. Не ношу, но… – Можно я скажу, пока мы не начали, Сергей Иванович? – вскинулся вдруг Баранов, перехватил глядящую его по предплечью руку. – По имени. А впрочем, как хочешь. Можно. – Я из кожи вон вылезу, но тебя не брошу, понимаешь? Не знаю пока, как – но вывернусь, выберусь, я всегда выбираюсь, – покатились с губ крупные, частые, дробные словечки едва ли детской скороговорки. «Буду резать, буду бить, все равно тебе водить, Сергей Иванович, тебе, тебе, и я из любой срани себя достану, чтобы ты, Сергей Иванович, смог нас вести». Страшный такой истовый речитатив. – Поэтому если не хочешь этого... меня не хочешь рядом и навсегда, скажи мне это сейчас. И мы просто не будем. – Баранов, ты мне угрожаешь? – попытался отшутиться Сергей. И впервые услышал от Баранова свое имя без отчества. Упавшее не пыльным мешком, но перышком. Галилеевым перышком, некогда отпущенным с Пизанской башни, чтобы узнать, велика ли сила земли. – Сереж… – Нежно, коротко. И тут же почти жалобно: – Ты, вон, крестик не… а это все… оно… – Заткнись, – со смехом приказал Сергей. Мягко обхватил ладонью чужой подбородок. Погладил по лбу, по виску, чутко, легко, влюбленно. И поцеловал, наклонившись, с той же нежностью, чтобы дошло наконец. И велел прямо в губы: – Молча, без единого возражения ты сейчас попробуешь меня трахнуть, хотя бы пальцами, а там как пойдет. Не поверишь, но у меня, кажется, есть резинки, в общем, нам сильно повезло, и это, по-моему, знак. – Но… – Молча. Без единого. Разговора. Их три штуки. Понял? Еще бы Баранов не понял… И вот если бы Сергей попробовал остановить его сейчас, – не тогда, а сейчас, – он бы не смог, наверное. Но ему уже совершенно не хотелось останавливать Баранова. Напротив, хотелось попробовать все, что может с него получить. И от крупной зверюги в нем, и от маленькой ласковой твари. На все три резинки. За все тусклые годы без смысла и без любви. На будущее, перед их общим пожизненным – у одного в тюрьме, а у другого вне ее. Потому что в то, что Баранов выберется, Сергей, несмотря на страшную клятву-скороговорку, до конца не верил. Надышаться. Нужно было надышаться им, любовью его. Сорвать голос. До боли и до ссадин искусать губы. Испытать, сколько способно принять его тело, может, не только пальцы… И не останавливаться, ни за что не останавливаться. Пока есть силы. Отчаяние. Желание и тоска. И вьется, вьется впереди бесконечная дорога вверх, только вверх. И домой.***
Дождь кончился в пятом часу утра. Дождь кончился, а они еще нет, только как-то странно стало оттого, что ничего больше не шумело за заставленными стеллажами окнами. Минут двадцать они просто осознавали это: и тишину, и собственную измотанность. Лежали, переплетясь руками-ногами, точно их обоих спрессовало лавиной или мощной приливной волной, но почему-то оставило в живых. Слушали огромную мертвую ВЧ и живой лес за ней. Сергей уложил ладонь Баранова себе на лицо и мимодумно то целовал, то облизывал пальцы, а Баранов настолько устал, привык, размяк, что не реагировал уже. Ему было приятно, но он не вскидывался, как в первые разы, и не сжимался, защищаясь… А это значило: учится принимать любовь. И у него от принятой внутрь любви потихоньку перестает болеть то, что болело прежде. То, что, перекрученное, переломанное, в нем практически не жило. Может, и спать сможет нормально рано или поздно. Не забудет и не простит себя, но хотя бы сможет уснуть. Вторя этим мыслям, Сергей сказал ему: – Спи. Ты поспи немного пока, я нас покараулю. – Не хочу, – ответил Баранов. И Сергей прекрасно понял, почему. У них ведь очень мало времени. По-хорошему, времени практически нет. Если дождь закончился, скоро возобновятся их поиски. А значит, друг с другом им осталось побыть – ну, сутки, вероятно. Вряд ли больше. Эти сутки отчаянно страшно терять. Но ведь убивать себя бессонницей тоже не вариант. В итоге он потянул Баранова на себя так, чтобы тот лег щекой ему на грудь. Накинул ему на плечи кусучее местное одеяло, найденное в подсобке еще вечером пятницы. И шепнул в макушку: – Баранов, это приказ. Баранов фыркнул: иронически, недовольно и счастливо разом. – Уж лучше ты… – Я сам решу, что для меня лучше, – ответил Сергей. – Кто из нас двоих тут в астрал путешествует? – Такого больше не повторится. Он сказал это, не подумав. Потом осознал – и под рукой у Сергея вновь закаменели его плечи. – Эй. Эй, – пощелкал тот пальцами перед красивым немирным лицом. – Ну не начинай. Пожалуйста. – Спать, тем не менее, не смогу. – Я подую – и все пройдет. Когда так говорила мама, невозможно было ей не верить. Наверное, сила убеждения передалась от нее Сергею – бывает же, что после смерти колдуньи дар переходит к потомку, ну, так в газетах писали… а мама умерла, и давно… Потому что стоило ему и впрямь подуть на чистый высокий лоб Баранова да выждать пару минут, как тот – уснул. И не страшным своим каталептическими сном, напоминающим летаргию, а вполне обычным. Как нормальные люди спят. После хорошего секса на все три резинки, ага. Через какое-то время стало неудобно его держать. Потом – отчаянно неудобно. А после – просто невыносимо. Но Сергей не двигался, не менял позы. Потому что, возможно, все-таки был «из этих». И в каком-то смысле ему нравилась боль. Или служение. Или… в общем, когда-нибудь он обязательно уточнит. Но точно не теперь. – Вот мы и пришли домой, – пробормотал он в никуда невнятно, весело, абсолютно не удивляясь тому, что щиплет глаза. – Вот мы и дома. …Когда спешно паковались в заляпанный грязью внедорожник, Сергей, верный принципу «Двоим в лодке все-таки следует хотя бы из чувства приличия не делать этого при собаке», обернулся: поискал глазами Баранова. Убедился, что тот проверяет ремни на их тюках с вещами и осматривает багажник. Повернулся к Матвею: – Ты уверен? – Ни в чем я не уверен. Я не знаю, кто там в Москве до сих его ценит… Или хочет держать его как можно дальше – и чтобы ничего из того, что он знает, к ментам не просочилось… Но корки ему сделали. Предупрежу твой вопрос: я к этому не имею отношения, Сереж. Я смог только для тебя… – А… Ну… Может быть, старые связи… – Папа ни при чем. Он не знает вообще. – Прости, что оставляю это на тебя. – Мне почему-то кажется, что проблем не будет. Я такое редко говорю, правда? Но вот кажется, что мы пока спасены. И… – Он вдруг шагнул к Сергею и крепко обнял его, чуть было не приподняв над землей, хотя был здорово ниже. – Я так рад, что ты этого не начал. – А я не очень. Береги себя, Матюш. И ребят береги. – Буду. Он все смотрел, и во взгляде читалось: «Как же я без тебя? Как же мы все без тебя? Может, вернешься, Сереж? Тебе ведь вовсе не нужно сбегать. Ты же еще не дошел. Ты нас домой не вернул». – Я так думаю, ничего не закончилось, – коротко и успокаивающе сказал ему Сергей. – Ты знаешь, что такое анабазис, Матюш? Разумеется, Матвей знал.