О холоде. И багрянце

      Вот ты, лежишь после всего. Вот я, сижу около тебя после всего. Не могу даже подумать «около того, что было тобой». Ты и есть. Просто больше не дышишь.       Большинству окружающих кажется, что я всё ещё не могу осознать произошедшего. Нет, я осознаю. Просто разница, прямо скажем, на самом деле не слишком очевидна; пока всё ещё не дошло до быта, пока всё ещё не дошло до тоски... пока всё ещё не дошло до тончайшего ощущения того, что рядом ты больше не находишься. Научиться ощущать твоё присутствие было достаточно сложно, на самом деле. Теперь можно тебе в этом признаться.       Да, я осознаю. И нет, ты совершенно не выглядишь так, словно спишь. В тебе и раньше жизни было не слишком-то много. Её место занимал едкий, выдержанный ледяной цинизм, не иссякший после подросткового возраста, которому он присущ, и пронесённый тобой через всё время, которого оказалось отмерено не слишком много. Может быть, это он не давал тебе заразиться от кого-нибудь жизнью, хотя вокруг было полно носителей.       Вредная прививка.       Кажется, теперь её сделали и мне. Или же мне всё-таки не хватило осторожности, чтобы не подцепить этот псевдоиммунитет, потому что сейчас я смотрю на тебя и думаю: где? Где моя кровь? Где вся та моя кровь, которая без единого колебания была отдана, чтобы спасти тебя? Глупый вопрос, конечно. В тебе, где же ей ещё быть. И вот ты лежишь холодной, беспощадной насмешкой надо мной, над тем, что моей крови оказалось недостаточно, над тем, что она оказалась недостаточно подходящей. Недостаточно хорошей.       Меня это злит. Даже так у меня не вышло достаточно хорошо для тебя. Злит до темноты в глазах; хотя, кажется, последнее – просто из-за того, что было отдано слишком много. Это не беспричинная злость, но у тебя всегда получалось одним своим видом выказать, что таковой она и является. Настолько убедительно, что не увериться в этом было невозможно. Будь у меня возможность выбирать, выбор был бы достаточно очевидным: лучше бы мне никогда не знать о том, что ощущение вины за то, в чём моей вины нет ни капли, кусает очень больно. Особенно если всё это осознавать. К сожалению, после всего, выбора мне никто не предоставит. Поезд, как говорится, уже ушёл. Как и ты. Поэтому теперь злиться мне ничего не мешает.       Теперь я могу взять тебя за запястье, и ты не можешь сказать, что сейчас для этого не время, что ты не в настроении, что тебе нужно работать... Я могу взять крепко, и ты не хлестнёшь меня взглядом, не выдернешь руку, не ударишь, причиняя боль за боль.       И я беру. Твоё запястье твёрдое, холодное и абсолютно гладкое. В нём тоже всё ещё есть моя кровь, но она уже никуда не бежит, не суетится, не несёт нужные вещи в нужные места, ничего не путая и строго по расписанию. Нет, теперь она холодная и недвижимая, стабильная в своём положении, константа в системе координат. Кровь всегда играет по правилам владельца, и при его смене, если они биологически совместимы, принимает новые. Может быть, это было ожидаемо. Может быть, столь же хладнокровный донор подошёл бы лучше.       Я сжимаю твою руку сильнее, поглаживая тыльную сторону кисти большим пальцем. На ум просится избитое и пошлое уже сравнение с мрамором; оно уже, пожалуй, даже мне опостылело. Но что поделать? Ассоциации...       И с античными скульптурами тебя не сравнишь. Те, хоть и мраморные, а словно бы живые, кажутся тёплыми на ощупь, пока на самом деле не потрогаешь и не убедишься в обратном. Твои черты жизнью никогда и не дышали; строгие, правильные, немного резкие, но неизменно холодные.       Вот теперь прикосновение к твоему лицу не вызывает у меня внутреннего диссонанса. Теперь я чувствую именно то, чего можно было ожидать, и это, как и то, что сейчас тебя можно трогать без опаски, в некоторой мере приносит удовлетворение. Оно жжётся где-то в затылке, пока я оглаживаю твои волосы. Полная вседозволенность. Меня снова охватывает злость, охватывает оттого, что раньше нельзя было, а какой мне теперь от неё прок? Впрочем... Через какое-то время нас с тобой разделят шесть футов земли, и я больше никогда к тебе не прикоснусь. Ты снова от меня ускользаешь, только на этот раз не в мелочах.       Я знаю, что мне нельзя злиться. Но поделать с собой ничего не могу. Меня больше ничего не ограничивает.       Полыхающая во мне злость заставляет крепко ухватить тебя за воротник; собственно я заставляю себя на несколько мгновений замереть. Ты уже в нарядной одежде, и если я её попорчу, то не одобришь это, между прочим, не только ты. Поэтому я разжимаю пальцы, но вслед за этим моя ладонь переползает тебе на горло. Пальцы сжимаются почти что сами, непроизвольно, я почти не контролирую этот процесс, и ощущается это... весьма удовлетворительно. Злость и удовольствие смешались, туда же добавилась капелька морального удовлетворения, образуя донельзя причудливую смесь.       Всё это горит во мне, требуя хоть какой-то сатисфакции.       Я нащупываю сквозь одежду твою ключицу, следую за ней до плеча и обхватываю его, с силой сжимая, подавляя желание встряхнуть тебя за него. И только сейчас замечаю, что мурашки, собравшись на загривке и задней стороне шеи, вонзили в меня свои крохотные жвалы, и не отпускают, отчего мне кажется, что вставшие дыбом волоски слегка приподнимают одежду, хоть это и невозможно. Снова укладываю ладонь на твои ключицы. Можно мне?       Конечно, можно. Кто мне запретит...       Ладонь скользит ниже, чтобы остановиться на груди и придавить. Некоторое время назад здесь билось сердце. Меня почти трясёт от того, как хочется ощутить его в своих пальцах и сжать, в попытке то ли пробудить жизнь, то ли причинить вред в отместку тому, который твоя смерть причинила моему собственному сердцу. Будь эта плоть более податливой, мои пальцы бы в неё впились, оставляя синяки; но этот порыв, тем не менее, не безрезультатен – я снова чувствую некоторое удовлетворение. Холод под пальцами меня не останавливает. Тебе никогда не доводилось таять от моих прикосновений, хотя стараний для этого было приложено за всё это время уйму, так что сейчас какой-то особенной разницы не видно.       Выражение твоего лица всё то же. На нём ни страха, ни боли, ни облегчения, только ледяное спокойствие, достоинство, с которым прошла твоя встреча с неизбежным, и это строгое, холодное выражение заставляет меня думать о чём-то священном. Смерть священна? Или же жизнь? А есть ли для меня какая-то разница, если всё, чего мне хочется, – осквернить эту святость? Пылающие во мне чувства буквально требуют этого, и – о! – насколько же легче мне было бы, если бы не любовь. Может, тогда бы это желание не приобрело такой характер; может, тогда бы в алой-алой злости не было примеси багрянца, оставляющего свой жирноватый отпечаток на всём, к чему он прикасается.       Я не знаю, чего во мне сейчас больше. Но эта смесь чувств давит, заставляя делать что-нибудь, и мои пальцы сами собой пересчитывают твои рёбра, скользят вниз, и на некоторое время задерживаются на выступающей тазовой косточке. Я провожу по ней снова и снова, бездумно, будто бы это чем-то помогает; затем сползаю ладонью ниже, сжимаю твоё бедро, и при жизни крепкое, а сейчас словно бы и впрямь высеченное из камня. Это ощущение отчего-то почти дурманит, и мне становится нехорошо, потому что некстати приходят воспоминания о том, как мы делили постель, и в моём рассудке, помутившемся от анемии и давящих на меня чувств, холод под ладонью и тепло воспоминаний сливаются, перетекая одно в другое, и наоборот, и уверенность в том, что эта холодность существовала не всегда, истекает.       Мне нехорошо.       Я оглаживаю твоё бедро снова и снова, но не нахожу в себе смелости забраться пальцами выше его внутренней стороны, хотя что-то внутри болезненно подстёгивает меня сделать это.       И мне нехорошо. Мне уже нужно уходить, но я не могу заставить себя оставить тебя, не могу заставить себя оставить тебя просто так, ничего не сделав, не могу выйти наружу в таком состоянии; что мне следует делать?       Я не нахожу.       В конце концов, анемия берёт верх, и я теряю сознание, уткнувшись горячим лбом в твоё холодное бедро.       Может быть, завтра будет легче.