Dieci

Lana Del Rey — Body Electric

Мир не выглядит настоящим. Ничего ведь, по существу, не поменялось. Сезон дождей не думал заканчиваться, а до наступления холодов ещё слишком рано. На обочине припаркован тёмно-синий грузовик, как и вчера, позавчера, и в любой другой день до этого. Даже рисунки на грязных его фарах, сделанные проходящими мимо школьниками, остались, как прежде. Воздух всё тот же — наполненный озоном от нескончаемых ливней, одновременно с тем пропитанный выхлопами, потому что Сокджин шагает прямо вдоль широкополосного шоссе, пиная острый камушек носком кроссовка. Как и в любой другой день. Но всё-таки он чувствует себя так, будто переместился из одной реальности в другую. Каких-то пятнадцать минут усиленных размышлений, и доселе крепкая рама в его сознании с треском развалилась, оставив после себя болезненные осколки. Но это ничего, Сокджин потом приберётся. Конечно, к этому шло давно. Но он, как оказалось, всё ещё не был готов. Долго сидел на мокрой лавке возле своего дома — джинсы до сих пор не высохли, но ему плевать, увидит кто на них сзади сырое пятно или нет. Хотя для этого, пожалуй, слишком темно и немноголюдно. Ни одного встречного прохожего. Звон колоколов, будто издеваясь, преследует его уже много километров. Хотя, может быть, служба давно кончилась, и это его больное подсознание плачет, прощаясь с Богом? — Прости меня. Рядом никого нет, но тот, кто должен, его услышит, даже не произнеси он вслух. Просто Сокджин… устал. Устал пятилетним ребёнком какому-то бородатому дяде рассказывать о проступках и выслушивать, какой же он плохой непослушный мальчик. Устал, ещё будучи подростком, прятаться с одноклассником по углам, только чтобы подержаться за руки. Устал студентом переодеваться, зажмурившись, перед входом в баню, а после бежать сломя голову, лишь бы успеть к вечерней молитве. Устал офисным клерком кивать и широко улыбаться в родном доме, когда хотелось только плакать, или хотя бы молчать. Устал и сейчас бить челом об пол на службе, пытаясь замолить то, что, по идее, должно было приносить ему только счастье. Он не ужасный и не гадкий, он не мерзкий, не демон-мужеложец, не извращенец и не еретик. Он просто любит, и эта любовь согревала его охладевшее сердце, даже несмотря на то, как он это пламя старался потушить. Намджун другой. Намджун не стеснялся, улыбаясь, смотреть в глаза. Не боялся обнять и прижаться лбом к сокджинову. Познакомил с родителями, научил кататься на велосипеде и смеялся над собственной неуклюжестью. Намджун пригрел. Змею на своей груди. Потому что на первый поцелуй Сокджин ответил криком и оскорблениями. На первые после этого объятия стоял каменным изваянием с искривлённым лицом. На предложение обсудить морозился, долго не соглашаясь пойти навстречу. Джин боялся, боится и, скорее всего, будет бояться. И он не заслуживает Намджуна как минимум потому, что тот всё понимает. Не злится, прощает, наступает на одни и те же грабли, терпит и улыбается даже не вымученно. Он не торопит, довольствуясь ничтожными крупицами близости, которые Сокджин может ему дать, хотя у самого ведь сердце разрывает каждый раз, когда старший дёргается от прикосновений. Сокджин устал. Сжирать себя изнутри, не позволять получить хоть капельку простой радости. Так уж получается, что либо он несчастлив непрерывно, либо изредка рад, но с постоянным осадком и скребущей изнутри корящей совестью. Надоело. Он готов, что родители от него отрекутся. Он готов быть для них грешником. Он готов гореть в аду хоть вечно за то, что променял мораль на один укус запретного плода. Поэтому он три раза стучит в железную дверь, пока в ней не поворачивается ключ и в проёме не показывается растрёпанная макушка. — Я пришёл. — Ну, так проходи. — Намджун, как и обычно, улыбается, распахивая объятия. — Ты не понял. Я насовсем пришёл. — Тогда оставайся. Он останется.