Labrinth — Still Don’t Know My Name
Чонгук за свою жизнь повидал немало произведений искусства. Начиная с городских музеев, по которым его водил дедуля, заканчивая Лувром, в который он попал только благодаря гранту на втором курсе. Чонгук умеет видеть прекрасное в мелочах. В солнечном зайчике от чайной ложки, в тёмной ночи, освещаемой лишь фарами, в утренней росе, когда выходит на пробежку раньше обычного. И он сам себя удивил, когда его челюсть едва не отвисла к самому полу, когда в их кофейню зашёл он. Будто сошедший с полотен Пикассо — и плевать, что кубизм, главное, что это любимый чонгуков художник — и с обложек Вога одновременно. Чонгук — ценитель. И он ценит, что этот мужчина, самый красивый из всех, кого он когда-либо видел, так часто заходит в Старбакс за углом его университета. Он всегда брал какое-нибудь недорогое пирожное с собой, а если напиток, то обязательно в чужую смену. Чонгук из-за этого поставил всех работников на уши, и ему повезло, что у всех с ним хорошие отношения, иначе получил бы нагоняй от начальства. Чонгук буквально жаждал приготовить ему кофе ещё с самого первого дня. И его радости не было предела, когда незнакомец, наконец, заказал пряный тыквенный латте. Он практически услышал, как у его коллеги от одного названия этого напитка дёрнулся глаз. Но у самого Чонгука глаза превратились от улыбки в две щёлочки. А через секунду полезли на лоб. Потому что: — Пряный тыквенный латте для Ренуара! И в тот момент Чонгук понял, что пропал. Потом были Ван Гог, Леонардо да Винчи и Ди Каприо, Микеланджело, Рафаэль и Донателло. И Чонгук подумал бы, что он помешался на черепашках-ниндзя, если бы потом не было Караваджо и Бернини. И куча других имён и фамилий, которые Чонгук знает только благодаря своей учёбе. Он на ней, к слову, постоянно витает в облаках. Выкрикивает дежурное «Здесь!» на перекличке, а потом уходит глубоко в свои мысли, даже не пытаясь записывать конспект. Но теперь преподаватели решили, что он взялся за учёбу — вечно чирикает что-то в тетради. Хорошо, что они не знают, что клетчатые листочки, все до единого, изрисованы одним и тем же лицом. В профиль, в анфас, в три четверти. Омываемое солнечным светом или наполовину скрытое тенью. Мокрое после дождя или сияющее тёплой улыбкой. Чонгук знает про него многое. Банальные вкусовые предпочтения — что-нибудь послаще, и только в редкие дни американо с двумя ложками сахара — и некоторые факты из жизни, о которых обычно не заявляют баристе. Впрочем, Чонгук не жалуется. Ему интересно выкладывать шапочку из пенки под рассказы о собаке и занудном декане, под свежие сплетни от младшей сестры или под тихое напевание. Он говорит, что не умеет петь, но Чонгуку начинает казаться, что это просто кокетство. Потому что после каждого «Вообще-то, у тебя красивый голос» чужое лицо не украшается смущённым румянцем. Только подмигивает, и из-за этого Чонгук сам заливается краской. Чонгука раздражает, когда одинокие посетители заигрывают с работницами. Его тошнит, когда кто-то строит ему глазки. Но когда Сальвадор Дали оставляет свой бумажный стакан с обведённым в сердечко «Чонгук-и», его собственное сердце начинает сладко трепетать.***
— Как поживает лучший на свете бариста? Он уже не стесняется облокачиваться на прилавок и толкать языком железную трубочку от кофе, при этом невинно хлопая глазами. Чонгуку только и остаётся, что также хлопать в ответ. Босх сегодня заказал двойной эспрессо без изысков. И подмигнул, отшутившись про бурную ночку. Чонгука совсем не уколола беспочвенная ревность. И ему, конечно же, совершенно не захотелось стать новой причиной для покупки бодрящего напитка. — Всю ночь билеты учил. Не представляешь, как нас с этим замучили. О, Чонгук представляет. Их преподаватель философии в последнее время как с цепи сорвался. Гоняет по темам назад и вперёд, требует, чтобы от зубов отскакивало. Чонгук постоянно задаётся вопросом — на кой вообще чёрт философия художнику-копиисту? Как минимум, в таком бешеном количестве. — Но не беспокойся, стоит мне увидеть тебя, и я сразу забываю всю усталость. Чонгук фыркает, натирая стакан полотенцем с удвоенной силой. — Ну да, именно поэтому ты взял эспрессо сегодня. — А это я про запас. Мне же нужны силы, чтобы запомнить твой образ. — нет, Чонгук на такое никогда не поведётся. — Тебе к лицу эта оправа. Строгая такая. Секси. Точно не поведётся. Он знает, что в очках похож на черепаху. Но после бессонной ночи ему было настолько наплевать на внешний вид, что пошёл без линз. — У меня, кстати, тоже плохое зрение было. Но год назад сделал себе коррекцию. И я так рад, знаешь. Могу разглядеть твои шикарные бёдра. Чонгук прыскает от смеха. Нет, это ни за что на нём не сработает. Да он, наверное, давным давно прогнал бы этого парня, если бы не видел, как он сюсюкался с щенком перед входом час назад. — Они, наверное, хранят много секретов… — мечтательно тянет, громко хлюпая остатками пенки на дне своей кружки. — Прижмёшь их к моим ушам? Я хочу узнать всё. Чонгук иногда проклинает своё шустрое развитое воображение. Если бы не оно, он бы дал наглецу по губам, а не пялился бы на самодовольно растянутый рот, глупо хлопая своим.***
Чонгук не замечает, в какой момент заводит список. Он осознаёт это, только когда исписывает половину блокнота. Но он хотя бы понимает цель — проконтролировать, когда у, теперь уже постоянного, посетителя иссякнет фантазия. Только он ещё ни разу не повторялся. Вчера Чонгук со злости пнул стену, да так, что кусок облицовки отлетел, и стоимость ремонта вычли из его и без того невысокой зарплаты. Этот выскочка, пусть и красивый до потери сознания, должен Чонгуку пятнадцать баксов! И он хочет высказать всё ему в лицо, даже пыхтеть начинает для солидности, только у пробегающего мимо ребёнка совершенно другие планы. И вот, Чонгук уже несётся в сторону туалетов для посетителей, чтобы срочно застирать свой фартук и доработать в нём остаток дня. Чонгук за последние пять минут испытал свой недельный спектр эмоций: странное обожание, когда Моне держал его руку дольше положенного; злость на очередной отказ называть имя; растерянность и безнадёжность от пролитого фраппучино, а потом спешка и суета — нужно смыть сливки, пока не впитались. Он, мягко говоря, на взводе. И он не контролирует себя, когда ладонь — с кольцами, изящная, но огромная — ложится на его плечо. Он уже видел руки этого человека, даже держался за них, переплетя пальцы и тихо хихикая, но сейчас — совсем другой случай. Потому что в уборной их кофейни свет приглушённый, аромат приятный, а само помещение с раковинами отличается теснотой. Поэтому он немного пугается, когда открывает случайно кран, ища сзади опоры — его дёрнули на себя совсем не осторожно. Он мог бы потерять баланс и упасть, если бы не крепкая хватка. Да уж, выглядит хрупким, а на деле может составлять Чонгуку конкуренцию по силе. И в поцелуе они тоже конкурируют — Чонгук выталкивает чужой язык из своего рта, направляясь исследовать чужой, но ему сопротивляются. Всё, что он успевает распробовать — привкус кофе и сладость, характерная для поцелуев с теми, кто нравится. О, да, этот человек Чонгука определённо волнует. Контраст горячих напористых губ, заставляющих всё-таки сдаться и уступить главенство в поцелуе, одновременно с тем ласковые ладони, мягко оглаживающие лопатки. Чонгук, вот, такой сдержанностью не отличается — сразу жадно впивается пальцами в предплечья, хватаясь, будто утопающий, стонет от недостатка кислорода, не стесняясь. Когда его прижимают к стене, его лёгкие горят, а голова пустая и звонкая. Едва отрываясь от губ, у него спрашивают: — Можно? И, получая короткий кивок, выправляют рабочую рубашку из-под пояса, пробираясь холодными пальцами к покрывшейся мурашками пояснице. Чонгук сейчас может скулить только «Хён, хён», как никогда желая узнать его имя. Только чтобы произнести, чтобы раскатать по языку его вкус и разделить на двоих. Но пока что получается распробовать только своё — чужие губы вперемежку с поцелуями как в бреду шепчут. Когда в дверь уже начинают стучать, они, наконец, друг от друга отрываются. На деле не отходят ни на шаг, но хотя бы перестают лизаться в дёсны, будто в последний раз. О, как Чонгук бы хотел, чтобы таких разов ещё было бесчисленное множество. Чужая грудь ходит ходуном, и Чонгук набирается храбрости спросить: — Можно твой номер? В его задний карман джинсов тут же опускается заранее заготовленная бумажка. — А как тебя зовут? — задаёт вопрос, когда уже щёлкает замок уборной. — Сегодня я — Клод Моне. Завтра? Кто знает… И Чонгук злится. Злится до самого следующего дня, пока не поднимает впервые за полгода глаза на паре и не видит его. Ким Тэхён машет ему с передней парты, улыбаясь так бесстыже и так красиво.