За закрытыми дверями

Мне сорок два и всю жизнь я живу в этом доме – старом, двухэтажном с крохотными комнатами и высоченными потолками. Каждый день прохожу мимо молчаливых, замученных жизнью соседей, здороваюсь на автомате, помня имена и лица, и совершенно не зная этих людей. Порой мне кажется, что стены между нами куда толще, чем на самом деле. Последние шесть лет я верю, что это даже хорошо. Ручки сумок безжалостно врезаются в ладони, пока я иду от остановки к повороту на дачный поселок. Пахнет осенью, еще не отчетливо, едва уловимо. Листья на деревьях еще не желтые, но подсыхающие, блеклые, усталые. Трава с тихим шелестом рассыпается под ногами в солому. Иду до пустыря, где снесли два дома. Строительный мусор почти разобрали, вещи бросили пестрыми кучами. Я прихожу сюда уже во второй раз, тороплюсь до начала дождей. Моя квартира давно не похожа на себя прежнюю, но я отчаянно пытаюсь вернуть хотя бы видимость былого. Я честно не знаю, зачем. Возможно, чтобы показать Татьяне, что справилась. Ведь я была старшей сестрой и всегда знала, как лучше. Это обман, но на большее я не способна. Вынимаю из сумки книги стопками по три. Удивляюсь, что движение уже стало привычным. Укладываю книги пирамидками, они топорщатся измятыми жеваными листами, растрепанными корешками, надорванными переплетами. Я поднимаю книги по одной, вырываю листы из обложек, почти аккуратно, почти беззлобно – с легкой тоской. Тоска давно со мной – как горечь от незапитой таблетки – не проходящий комок в горле. Рву истрепанные, испорченные книги. Думаю о том, как отстирать шторку из ванной. Я давно ее сняла, но рыже-коричневые разводы так и остались, влезли куда-то в структуру ткани, в самую ее суть. Я складываю обложки в одну сторону, листы в другую. Обложки лежат смирно, листы трепыхаются поломанными птицами. Я беру пустые обложки и заполняю их содержимым выброшенных книг, я не забочусь о том, что форма больше не соответствует содержанию. Это больше не книги – это видимость книг. Попытка притвориться, что все в порядке. Сумки оттягивают руки, когда я возвращаюсь к остановке. Обескровленные пальцы мерзнут. Я ставлю сумки на асфальтовый пятачок и медленно выпрямляюсь. Автобуса нет, народу мало – дачный сезон закончился. Все рано или поздно заканчивается. Автобус лязгает дверьми, впускает меня в свое нутро. Я смотрю в окно на опустевшую остановку, на засыпающий дачный поселок. Тоска не отпускает, ворочается внутри. По пути домой встречаю незнакомого мужчину. Он выглядит слегка растерянным, если не сказать потерявшимся. Держит в руках кожаный чемодан, озирается, словно в поисках чего-то знакомого. Я иду мимо. Чуть сбавив шаг, чуть повернув голову в его сторону. Не вызываюсь помочь, но даю понять, что могла бы. Даже не намекаю – предлагаю чуть больше времени сделать первый шаг. – Прошу прощения, – говорит он, и я разрешаю себе остановиться. Теперь это целиком его решение, его инициатива. Шесть лет у меня не было мужика, но я еще не разучилась быть женщиной. Он спрашивает, как пройти к гостинице. Я улыбаюсь одними губами, говорю, что он ошибся остановкой, что это улица Ленина, а ему нужна площадь. Говорю, что многие ошибаются, что ему нужен третий троллейбус, снова улыбаюсь и поворачиваюсь, чтобы уйти. – Постойте? – окликает он. Я замираю. Я делаю ровно то, что он хочет. – Позвольте помочь вам с сумками, – говорит он, и я соглашаюсь. Пока мы идем до подъезда, он представляется Семен Семенычем. Говорит, что приехал по работе на несколько дней. Я говорю, что меня зовут Катерина. Пока мы идем, я думаю, что могла бы пригласить его на чай, что все могло бы быть по-другому. Возможно, в конце командировки он увез бы меня с собой. Неважно куда: в Москву, в Ленинград, в Мухосранск. Увез бы отсюда. Я думаю об этом, и тоска отступает. Медленно растворяется, и хочется расправить плечи и вдохнуть полной грудью. Впервые за долгое время хочется жить. У подъезда мы останавливаемся, я забираю свои сумки. Думая о том, что могла бы его пригласить, я ухожу. Ухожу быстро, не оставляя пауз, которые он мог бы заполнить. Он не спрашивает, увидимся ли мы еще, не спрашивает моего телефона. – Катерина… – успевает бросить Семен Семеныч. Дверь захлопывается с пронзительным скрипом, я остаюсь одна в подъездной тьме. Я поднимаюсь к квартире очень медленно. Жалею, что лестница всего в пять ступеней, что нельзя оттянуть момент возвращения в квартиру еще немного, хотя бы на пору лестничных пролетов. Она внутри, тянет руки, зовет: – Катерина! Ползет ко мне по линолеуму, ерзает, причитает: – Катерина, мне холодно, где мой халат? На ней только колготки, натянуты высоко, до самых грудей. Я закрываю дверь на оба замка, словно это может помочь. Словно кому-то кроме меня есть до нее дело. Я ставлю сумки на пол и говорю устало: – Тебе не нужен халат, мама… ты мертвая. – Пол грязный, Катерина, крошки кругом, замети, – продолжает мать, точно не слыша. – Замети, а то колко, и холодно без халата. Я несу книги в комнату. Расставляю их на полках. В коридоре шуршит, потом звякает. Что-то волочится по полу. Я знаю, что это. – Катерина, занавеска грязная, кто-то намазал. – Ты намазала, мама, – говорю я, не поворачиваясь. В полированной дверце отражается завернутая в занавеску старуха. – Я? – спрашивает мать. Отвечаю: – Ты, до того, как умерла. Этот разговор повторяет снова и снова. Она спрашивает, я отвечаю, она забывает и снова спрашивает. Замкнутый круг. Хочется сорваться, закричать на всю квартиру, чтобы она оставила меня в покое. Как будто-то мало было мне того, что несколько лет она неумолимо сходила с ума. Что звала меня не моим именем, сначала путала с сестрой, а потом и вовсе перестала узнавать. Что, оставаясь одна, гадила в ванной, словно уличная кошка. Забывала закрывать воду, раскидывала вещи, портила книги – слюнявила и рвала страницы, превращая бумагу в сероватую кашицу. Когда она умерла, я вздохнула с облегчением, но мой кошмар не кончился. На третий день она опять ползла по коридору в одних колготках и требовала свой халат. Тогда я не сдержалась, один единственный раз закричала так, что звякнули эхом стекла. Никто не пришёл, не спросил, что случилось. Стены были словно непроницаемы. Они обратились плотным коконом, который так и не разомкнулся до сих пор. Я выставляю книги в том же порядке, в котором они стояли прежде. Создаю видимость нормальной жизни. Стараюсь не обращать внимания на возню мертвой матери. Штора шуршит и позвякивает кольцами, я не оборачиваюсь, вижу шевеление лишь краем глаза в отражении дверцы. Думаю о том, смогу ли выглядеть спокойной, когда приедет Татьяна. О том, смогла ли бы налить чаю Семен Семенычу, и как ни в чем не бывало говорить с ним о его командировке или нашем городе, а может быть о книгах в сумках. Смогла бы не замечать мертвую мать? И заметил бы ее он? С тех пор, как мама умерла, ко мне никто не заходит. Я сама оборвала все связи, закрылась, спряталась наедине с ее безумием. Я верила, что смерть решит проблему. Я верила, что смерть – это окончательно и бесповоротно, что смерть – это навсегда. Но я ошиблась. Ничего не закончилось. Иногда я думаю, что безумие матери передалось мне, и происходящее просто иллюзия – яркий и красочный бред. Мать все еще шуршит шторой, когда я засыпаю, а когда просыпаюсь, книги разбросаны по комнате. Листы вырваны и измяты, обложки порваны и истрепаны. Мама жует Есенина. – Почему? – спрашиваю я. Бессильно выдыхаю, едва слыша собственный голос. Мама поворачивается ко мне. Сплевывает бумажную кашицу. Смотрит. Кашица липнет к голым обвислым грудям. – Почему ты не осталась в могиле? – повторяю я. – Так меня не отпели даже, свечку за упокой не поставили. Жеваная бумага падает на пол, я завороженно молчу. Неужели все так просто? Неужели все дело в похоронном обряде? Если все так, то почему только моя мама осталась дома после смерти. Почему в стране атеистов не в каждую квартиру после похорон возвращается не отпетый покойник. – Надо было тебя покрестить. А то в доме ни одной святой вещи нет, перед иконкой помолится некому, – мама смотрит на меня с глубочайшей тоской и впервые за долгие годы ее взгляд выглядит осмысленно. Я молчу. Не знаю, что сказать, что сделать. – Только платье мое венчальное, – продолжает мама. – И фата. Осталась фата моя, Катерина? Распахиваю платяной шкаф с такой силой, что трещат петли. К растерзанным книжкам летят платья, чулки, старая мамина шуба с поеденным молью воротником. В глубине шкафа у самой стенки в старый пододеяльник укутано мамино венчальное платье. Я выпутываю пожелтевшую ткань из полуистлевшего хлопка. Платье безнадежно измято, пуговки на рукавах оторваны. Они сыплются мне под ноги белым жемчугом. Я надеваю платье, стараясь не сломать застежку на спине. Оно мне коротко – шлейф едва касается пола, а подол не прикрывает щиколотки. Пытаюсь приколоть фату к коротким волосам, получается не с первого раза. Я поворачиваюсь к маме, спрашиваю: – Что теперь? Она дожевывает Есенина, на меня не смотрит. С мыслью об иконке я выскакиваю в подъезд. Звоню соседям – глухо. Каждый заперся в своем коконе. Каждому плевать, что происходит снаружи. Я дважды обхожу первый этаж, поднимаюсь на второй, но и там не добиваюсь результата. Стою босая в полутемном подъезде. Линзочки глазков пристально смотрят на меня. За закрытыми дверями тишина. Я умоляю отворить хоть на минуточку, говорю, как важно выслушать меня. Тщетно. Возможно, они впрямь решили, что мамино безумие не прошло для меня бесследно. – Такое даром не проходит, – цежу я сквозь зубы, словно сплевывая каждое слово. В глазах стоят слезы. Я выхожу на лестницу и лицом к лицу встречаю дядю Колю. Его квартира прямо над моей, и он знает обо мне больше, чем хотелось бы. – Вам тоже жалко иконки? – спрашиваю я. – Иконки? Так ты ж не верующая, Катерина. – Нет, – отвечаю я, – мама была. Видите, это платье ее венчальное. Расправляю юбку, еще пара пуговиц срывается под ноги, катится по серой пыльной лестнице. –А фата? – почему-то спрашивает дядя Коля. Он не уходит, не отталкивает меня, говорит со мной, не как с безумной. Я начинаю верить, что нашла решение своей проблемы. Что мне действительно не хватает иконки, чтобы все это закончилось, чтобы мама оказалась там, где место мертвым. Чтобы она, наконец, отпустила меня. – Сама по себе иконка не поможет, – говорит дядя Коля. – Пробовали. Я хочу спросить, что именно они пробовали, но он берет меня под локоть и ведет к двери в свою квартиру. – Молитвы знаешь? – спрашивает он. Я качаю головой. – Говорят, это ничего. Ты главное искренне молись. От сердца, – говорит он, и исчезает в квартире. За полуприкрытой дверью темно. Слышу, как его шаги удаляются из коридора в смежную комнату. А потом дверь распахивается. На пороге, прямо передо мной стоит тронутый разложением мертвец и сморит на меня пустыми черными глазницами. Я едва не вскрикиваю и отступаю на шаг. Дядя Коля торопится из коридора, он оттесняет мертвеца из прохода и прикрывает дверь. – Не бойся, Катерина, это папа мой, – он сует мне в руки завернутую в косынку иконку и молитвослов. – Ваш папа? – недоуменно спрашиваю я. – Здесь у всех свои мертвецы, Катерина, – отвечает он, делает шаг в квартиру и закрывает дверь. Я слышу поворот ключа – еще один кокон смыкается едва разомкнувшись. Мама вешает шторку из ванной на окно. Я не знаю, существует ли эта шторка для тех, кто снаружи, видят ли они полуголую старуху в окне первого этажа. Что-то подсказывает, что да. Мертвый отец дяди Коли, подсказывает, прямо из глубины своих черных глазниц. Ставлю иконку на кухонный стол, падаю перед ним на колени. Я не знаю, правильно ли я делаю то, что делаю. Мои руки дрожат на переплете молитвослова – единственной целой книге в этом доме. Дядя Коля сказал – молиться от сердца. Это я смогу, а вот по-другому вряд ли. Я не знаю, сколько времени прошло. В горле сухо от причитаний и молитв, на щеках мокро от слез, а на душе невероятно легко и пусто. Словно тоска, наконец, растворилась. Исчезла копившаяся годами тяжесть. Я поднимаю глаза – нет ни мамы, ни изгаженной шторы. Встаю на ноги, меня качает, словно пьяную. Фальшивые книги в не своих обложках стоят на полках, словно никто не рвал и жевал их ночью. Есенин цел, или что там внутри вместо Есенина. Квартира выглядит почти нормально и впервые за много лет это больше не кажется важным. Я снимаю с телефона трубку, набираю гостиницу на площади Ленина. Все еще охрипшим голосом спрашиваю Семена Семеновича. Он говорит, что рад меня слышать, я спрашиваю, как он устроился. Мы говорим о настолько неважных вещах, что можно сказать, что говорим ни о чем. Он назначает мне свидание. Завтра днем, в ресторане гостиницы. Я отвечаю, что приду. Не делаю пауз, не пытаюсь казаться занятой. Он спрашивает, не знаю ли я, идет ли что-то хорошее в кинотеатре. Я отвечаю, что не знаю этого уже целую вечность, но это тоже неважно. Я ложусь спать рано. Никто не ерзает и не причитает. Я наслаждаюсь тишиной своего кокона, не слыша ни шагов в квартире наверху, ни криков птиц за окном. Глаза я открываю в почти незнакомой обстановке. Квартира та же, но другая мебель стоит по-другому. Свет едва пробивается через плотные занавески. На стенах обои, которые мы переклеили лет двадцать назад, до маминого безумия и до отъезда Татьяны в столицу. Откуда-то издалека звучит приглушенная музыка и чьи-то голоса. Я надеюсь – это сон, хотя это невероятно похоже на реальное пробуждение. Тело затекло, конечности отяжелели, я пытаюсь подняться. – Не торопись, – доносится откуда-то слева. Поворачиваю голову и вижу женщину в старомодном платье. Она сидит в кресле-качалке с вязанием в руках. – Не бойся, Катерина, это сонный паралич. Когда он пройдет – нас здесь не будет – ты с нами ничем не связана. – Кто вы? – Мы прошлые жильцы. Нас хотели расселить, но… не расселили. – Вы мертвые, как моя мать? – Этот дом неохотно отпускает мертвых, но твоей матери здесь больше нет. – А вы? – Мы останемся, но ты не будешь нас видеть. По крайней мере, нечасто. Не пытайся узнать что-то о нас, там, где нет связи живого и мертвого, она не должна возникнуть. Здесь и без тебя слишком тесно, – женщина улыбается одними губами. Это ненастоящая улыбка, я в таких неплохо разбираюсь. – Я должна уехать, – говорю я. Женщина кивает и улыбается чуть честнее. – Тебе давно пора, – говорит она. – Там под паркетом за холодильником твоя мать спрятала деньги. На черный день, как говорится. Но в черный день она о них уже не вспомнила. Я хочу сказать, что за холодильником нет паркета, но женщина исчезает – теперь на ее месте стоит стул с навешенной на спинку одеждой. Я тру рукой глаза – комната становится прежней. Не понимая, где сон, а где явь, я встаю с кровати. В квартире тихо и безлюдно. Я все боюсь обернуться и увидеть мертвую мать, услышать ее голос или шуршание занавески. Я боюсь, но отодвигаю холодильник и разрезаю ножом линолеум. Под ним паркет, а под паркетом деньги. Я твердо решаю уехать: неважно, в Москву, в Ленинград, в Мухосранск, с Семен Семенычем или без него. Неважно, что подумают соседи, что скажет Татьяна. Неважно кому достанется квартира: мертвой матери, сестре или призрачным не расселенным жильцам. Пусть все это останется здесь, за закрытыми дверями.