Writober и Внутри Лапенко

Чиркнул светом, как зажигалкой, прошёлся весенним ветром по ящикам и выудил смятую пачку сигарет с засохшей фиалкой на клейкой ленте. Огонёк заплясал, пожирая спичку и бумагу, облизал пальцы и слился с воздухом, оставляя шлейф тепла и обугленное древко. Вечер лёг тёплым покрывалом после трудного дня среди гряд на даче полковника. Ночь только начинала выпускать свой табун овец, где каждая дюжина была темнее и бежала стремительнее прежней, как это бывает летом, хотя осень уже прижималась холодной щекой к оголённым пяткам. За окном Роман в одной большой рубашке, чёрной как сброшенный за ненадобностью свитер, и Игорь в своей вечной майке разжигали кучу сухого сора, усердно сгребаемого весь день. Дымок сигареты через форточку стремился к большему собрату над костром, боясь одиночества. Горло, покрытое сажей, начало саднить. Яд горчил, но приносил удовольствие, убийственно едкое и короткое. «Эта дрянь тебя погубит, голубчик», — красивая фигура бесшумно возникла в дверях и проухала предостережение. Мягкими шагами проплыла и села за стол. Инженер выдохнул ядовитое облако в сторону окна, обходя стороной цветущий куст фиалки на подоконнике, и посмотрел на полковника. «П-привычка, Жилин… Пытал- пытаюсь бросить, а она, ну, не б-бросается совсем», — холод прополз под рубашку, всколыхнул нутро, и тело вздрогнуло как от тока. «Накинь хоть свитер бандитника своего, простынешь же, сидит тут у окна в одной рубашке, понимаете ли! А вот стараться надо лучше, голубчик. У Игоря проблема похожая, но скипидарная, ухуху… Он с ней борется, борется, я борюсь, успехов нет, но работа, голубчик! За такую премию должны начислять, а мне за это только полные казённые туфли болотной водицы и форма очень красивая, на секундочку, в тине! О как, ухуху!» — полковник, не переставая читать наставления, встал, накинул на плечи друга покрывало и стал ставить чайник, по пути включив радио. Оно что-то забормотало в лихорадке, попыталось уподобиться клубку змей, но строгий взгляд, суливший пятнашечку в пыльном погребе, вернул его к жизни. Что-то зазвучало, поедаемое помехами. Что-то такое, и родное, и чуждое, но слова слоем пыли оседали в голове и на душе отчего-то становилось по-русски тоскливо. «Современное что-то? Не понимаю я, голубчик, этой современной музыки. Неживая она какая-то, совсем бездушная. Вот другое дело: вертится быстрей Земля! Эт которая про медведев, голубчик, ла-ла-ла, да. Или вот, про поезд: я к маменьке родной с последним приветом спешу показаться на глаза! Совсем другое дело!» — голоса у прекрасного существа не было, как и слуха, в общем-то, но знакомые строчки и уловимые мотивы давали яркое представление о вкусах и познаниях полковника. «Т-так п-последние… оно же ведь, ну, б-блатняк, про по- паровоз к-которое…» — «В блатном тоже своя душа имеется, Иннокентий Наталевич. А в современном… Одна революция и развал, вот! Революция была уж, не надо более революционизировать!» — на столе возникли чашки, запах кипятка расцвёл чаем. Предложенный сахар остался отвергнутым и его место заняла безручная ваза с двумя ложками. «Понимаю, голубчик, сахар оно это, вредно, говорят. Так что предлагаю опробовать полезную альтернативу, так сказать, — фиалковый мёд!» — в руках полковника родилась банка с полузасахаренным золотом с лёгким фиолетовым свечением. Терзаемый сомнениями Инженер аккуратно вжал сигарету в пепельницу, выпуская из неё последние крохи жизни, и запустил ложку в сахарную лужицу. Попробовал, зажмурился и отпил спасительного чая. «Сладко жуть, Ж-жилин! И г-горьковат, но это, ну, на п-послевкусии. П-правда он, ну, из них, из фиалок?» — взгляд скользнул по цветам на подоконнике. Они светились и покачивались, опережая ответ полковника немым подтверждением. «А мёд он и должен быть сладким, голубчик! Да-да, чистые фиалки, только с них наши красавицы полосатые и собирали, общественные у них работы такие были, потому что полосатые, ухуху! Игорь всё, Игорь, хороший мой. У него там своя с ними связь образована, они его не жалят даже. И вот такой вот мёд наделали, Игорь сам собирал, почти делал, что называется! Столько с ними сидел, я думал уже всё, ополосатится и за нектаром полетит, пчёлка моя, а не полетел, а мёд насобирал, потрудился голубчик! Вот что значит быть с полковником и под полковником, ухуху!» — Жилин переливал золото в чай, на поверхности которого рождалось северное сияние. Инженер принял решение травиться исключительно никотином. Ещё один огонёк-убийца сбежал в августовское небо. «Подполковником? Бешеный твой з-званием обзавёлся, ч-что ли?» — решил притвориться, что не понял шутки, наиболее удачной за годы знакомства: вредность была не чужда. «Эх! Вон, гляди-ка, гитару приволок! Надо будет выяснить, у какого честного гражданина мой бешеный её выкрал и по-соседски извиниться. И по должности сказать, что сделаем всё возможное, но дело не заведу, что мне, делать нечего, как делами заниматься? Ухуху!» — пламя за окном дрогнуло в раскате струн, по чаю побежали круги. Заплетающимся языком Игорь затянул «Перемен». «Это чего это, голубчик мой? Запрещённое поёт, что ли?» — полковник отключил задыхающееся радио и прислушался. Инженера слух не подводил, знакомые мотивы встрепенули что-то в душе и потянули её во тьму, к костру и дыму. Но сначала нужно было вдохнуть яд до конца, избегая бездумной траты продукта. «Да не з-запрещёнка, это, ну, не запрещена она! Цой о д-другом её п-писал, о других, ну, п-переменах, внутри которые…» — «О болезнях, что ль? Нет, я этих ваших перемен не понимаю, голубчик. Понимаю, но вот как-то у меня всё стабильно, исключая эти все игрушки политические, вон один пятнашечку сидит, вторая убивала да сама уже того, да. Это нехорошо всё, вон даже форму красивую мне попортили девчонки гадюкины. Ну и убили, конечно же, не без этого. Деструктивируют эти ваши, перемены! Стабильности хочется, голубчик…» — полковник замолк. Взгляд уставших глаз бродил где-то далеко за оконным стеклом. Инженер сделал ещё одну затяжку. «Х-хорошо играет, бешеный т-твой. С прибамбахом, а ничего, играет, х-хорошо очень…» — «В школе ещё, помнится, выучился. Да, пришёл, помню, под окна, запел карбонару какую-то, мама моя, полковник Жилина Ольга Георгиевна, царство ей наилучшее, выглянула, пригрозила пятнашечкой и позвала чай пить балду этого, раз разбудил! Для меня старался, да…» — красивые щёки полковника припорошил румянец, глаза засверкали, найдя наконец милый сердцу предмет, перемазанный в грязи и гарланящий уже что-то из блатного Высоцкого. «П-помимо Игоря там ведь, ну, д-другие друзья были?» — «Да какие друзья! Вот ты только да Валера, которому не повезло, так сказать…» — «К-которого брат твой исп- пристрельнул?» — «Да… Но там такие страсти были, ух! Бандитский сериал, не иначе… Ну, царства им там, как грится, рыбного, болотного, хорошего им всего, в общем, — полковник залпом опустошил половину кружки. — Вот как бывает, значится. Если б не Игорь, совсем бы я там… Но Игорь человек сердца! Приехал, выручил, увёз… Не было б без него в городке нашем такого прекрасного милиционера в красивой форме — то есть, что называется, меня, ухуху!» — на минуту помрачневшее лицо снова расцвело румянцем и засветилось улыбкой. «Х-хорошо вам, с Игорем. Вы с ним это, со школы у-уже вместе, ну, вот так вот, друг у друга, д-друг с другом, за другом д-друг… У н-нас с Ромой труд- сложнее, ну, всё. Ещё особы эти…» — «Эт которые дура и отказавшая, да?» — «Д-да, но почему с-сразу дура? Да, с-сам гов- называл, но не д-дура она была, просто, ну, не под- не сошлись. А Особа — она да… Ну, не д-дура т-тоже, хорошая очень, но, ну, т-тоже не с-сошлись…» — вновь за стол присела тишина. За окном распарившиеся Роман и Игорь горланили песни, было слышно, как одна из струн пала в бою и безбожно фальшивила, но это никого не смущало. «Извини за вопрос, возможно, деликатный и неуместный, но как всё у вас там было? Вот сам знаешь, голубчик, что я и Игорь всю жизнь, почти что, не знаком я со всем этим, чтобы любовь меняла место жительства, как грится. Узнать хочу, как оно», — полковник, потупив взгляд, отпил расплывающийся цветными пятнами чай. «Д-да нечего т-там гов- рассказывать. Не п-похоже там всё на любовь было, с-сначала даже. К ж-жене, ну, бывшей была п-привязанность, п-привычка… А-а к н-несостоявшейся, — тут сделал ещё одну затяжку, голос начал сдавать, а глаза отчего-то взмокли. — О-особа, да… Т-там уже она, ну, н-не любила…» — размазал проступившую влагу по щекам, глотнул чаю и закашлялся. Что-то внутри теплилось и разлагалось от несправедливости, пуская ядовитые пары к глотке и отравляя сердце. «П-приехал к ней, ну, ты п-привёз после в-войны этой, з-зашёл, на колено в-встал, а она так посмотрела… Я б-без слов п-понял, но до п-последнего надеялся на ч-что-то… Она отв- отказала, п-почти мгновенно, не д-думая! — сигарета задохнулась, со злостью вкрученная в пепел. — Я к-когда вышел, я н-ничего не с-слышал, что т-там Особа, ну, г-говорила, я побежал, п-полетел, на последние копейки купил в хозяйственном… Пару метров… Д-думал, за чаем д-думал… А п-потом Рома!..» — слёзы потоком хлынули из глаз, тело затрясло в лихорадке, очки чуть не попали в горшок с фиалками, со звуком ударившись о стекло. Тёплые руки легли на плечи и крепким кольцом сомкнулись на груди. Инженер уткнулся в белую майку полковника. «Ну-ну, голубчик, чего это так? Давай, давай, тише, хороший ты наш… — Жилин передал свою чашку с медовыми кругами в трясущиеся пальцы. — Пей, пей, мёд целебный, хороший мёд, с Игорем собирали! Всё хорошо будет, пей давай, аккуратно…» — Иннокентий сделал глоток, поморщился и выдохнул. Вслед за вздохом из горла вышел ком, тепло разлилось по телу, смывая яд и плесень с души. Дышать стало легче, слёзы на щеках начали высыхать и всё плохое из головы крысиной стаей сбежало куда-то далеко на восток, оставляя на прощание лишь лёгкую тяжесть в груди. «С-спасибо, Серёжа», — выдохнул Инженер, снова утыкаясь другу в грудь, вымокшую от чужих слёз. Жилин погладил его по кудрям с материнской нежностью, смотря с заботой и усталостью. «Да что уж, голубчик, всякое бывает. Пойдём давай, к твоему Роме и моему бешеному, они там, поди, спились в ожидании, балда мой точно мог, ухуху!» — непослушные ноги подняли из-за стола, Жилин поддерживал за плечи, не давая покрывалу с них сбежать, а Инженеру — упасть. Прошли пахнущий деревом коридор, вышли на крыльцо. Вечерний ветер радостно облизал лицо, поднимая усталые веки, вдыхая в тело жизнь. Душа тянула на запах костра и трепет гитары, к родному. В полумраке сумерек его фигура ужасно красива: сильные плечи, растрёпанный угорь волос, блуждающая в усах улыбка, стальные глаза. В груди из пепла вспорхнул феникс, пуская искры по венам. «А вот и мы, что называется, голубчики, явились — не запылились! Лучше поздно, чем никогда, как грится. Нужно было чай допить, чтоб мёд не пропадал, как грится, зря, а то ещё дело о пропаже заводить придётся, ухуху!» — полковник поудобнее расположился у Игоря под боком, перетягивая на себя половину телогрейки и ревниво двигая гитару. Инженер опустился рядом с Лидером, боясь повернуться лицом. Но остатки слёз предательски блеснули в свете огня. «Кеш? Плакал опять? И курил…» — прохладная рука Железного легла на испещрённую дорожками слёз и шрамами от бритвы щёку, палец смахнул влагу со скулы, внимательные глаза искали ответы. «Я, ну, ч-чуть-чуть совсем, Ром, я уже б-бросаю… и курить, и п-плакать бросаю, ч-честно!» — смотрел загнано в мерцающую сталь глаз, пока Роман не улыбнулся. «А вот плакать бросать, голубчик, не надо! Слёзы — оно эт самое, хорошо, как грится. Через слёзы вся гадость из головы и прочих органов побег совершает, выдворяют её, как должника налогонеплатёжного, ухуху! Так что плакать бросать не надо, а дрянь надо, да, Игорь?» — «Нда, Серёг, надо! Дрянь губит, любая. Но скипидар чистый, Серёг!» — «Балда ты, Игорь!» — одним движение полковник перетащил оставшуюся телогрейку на себя. Игорь, почувствовавший вину и холод, потянулся за примирением. «Правильные вещи Жилин говорит. Бросать надо плохое, а слёзы лить полезно бывает. Но уж лучше от счастья. Как говорят американцы, плакать надо от боли и от любви, а от обиды надо бить», — «Попрошу без рукоприкладства, голубчик! Не на казённой территории», — «Извиняй, товарищ мент, вырвалось!» — белые зубы блеснули в темноте в беззлобной хитрой улыбке. Инженер накинул на плечи бандита покрывало. «З-замёрз же весь, Рома. Руки ну так с-совсем холодные!» — в ответ Железный вернул часть покрывала ему на плечи. «А ты рискуешь замёрзнуть и простудиться так, что никаким катамарановским мёдом не выходят. Так что двигайся ближе, вместе согреемся. Игорь Натальевич, сыграй что-нибудь хорошее, под настроение», — Иннокентий послушно приник к плечу в слишком дорогой для сельских работ рубашке, а Игорь вытащил гитару с погибшей струной. «Ща, мужики, настрою! — струна воскресла за одно движение. — По просьбе трудящихся, любимую!» — и ударил по струнам. Знакомые мотивы со всплеском вырвались из воспоминаний, а когда Игорь запел на удивление звучно и попадая в ноты, сердце принялось выбивать грудную клетку в такт боя. …Пусть месяц провоцирует нас на обман, Пусть испарение земли бьёт как дурман, Пусть каждый пень нам как капкан, Пусть хлещет кровь из наших ран, Но мы пройдём с тобою путь через туман!.. Слова песни вылетали от сердца, минуя глотку. Жёлтые от пламени глаза Игоря разгорались всё сильнее от строчки к строчке. На последнем куплете он встал. Худощавая фигура в свете огня обрела хтонические черты, а голос звучал не по-человечески звучно исходя уже не от сердца, а от самого мироздания. Припев пророчеством отозвался в сознании, трижды заклиная, что всё будет хорошо. Последний аккорд снял наваждение. Игорь опустил гитару и какое-то время смотрел на пожирающий мусор огонь. Потом тихо сел, убирая гитару в приклумбную траву. Жилин вздохнул, устало косясь на Катамаранова. «И что мы с этим делать будем, а, Игорь? Ты где её спёр?» — «Не спёр, одолжил! Почти. Моя теперь, не дам! Буду играть, для своих…» — «Эх, балда ты, Игорь», — «Есть такое, товарищ полковник», — Игорь блеснул клыками, зажимая горящую щепку зубами. Полковник ещё раз вздохнул и отвернулся к огню. «Я вот тут насобирал с Игорем, — в полголоса сказал Роман, шарясь рукой в траве и доставая что-то с едва уловимым сладким запахом. — Дикие совсем, но красивые. О тебе напомнили… и о мёде», — в руках Железного возник букетик свежих лесных фиалок. Хрупкие цветы будто только сорвали, хотя в лес они с Катамарановым ходили ещё до ужина. «К-красивые», — также ответил Инженер, любуясь и боясь прикоснуться к удивительным бутонам. Лидер это понял, и в одно движение нежный цветок оказался среди кудрей, за ним другой, третий… Голова с каждым новым цветком всё больше походила на цветущую опушку. Он не успел и ахнуть, когда Роман довольно промурчал «всё». «Т-ты чего это?» — «Тебе очень подходит. Ты у меня самый красивый, а они лишь, как говорят американцы, подчёркивают красоту», — довольно улыбнулся, любуясь своим творением и своим. Просто своим. Дорогим, любимым, родным. Своим. Щёки расцвели алой краской, и Инженер сильнее вжался в бандитское плечо, пряча смущённую улыбку в щетине усов. В глазах Железного играли влюблённые искорки. «Ты у меня т-тоже, ну, лучший самый, л-любимый, х-хороший, мой…» — «Скажешь тоже!» — «Правда, ну, чистая… Т-ты у меня такой хороший! Лучше мёда…» — теперь краска залила лицо Романа. Тот отвернулся, проклиная, что без очков, не способный перестать улыбаться. «Фиалка ты моя, Кеш, самая лучшая…»

***

«Что ты в мёд такое положил, а?» — «Любовь, Сер-рёга! И фиалки», — сказал Игорь, наблюдая, как пламя с аппетитом пожирает смятую пачку с мёртвой фиалкой.