· · • • • ✤ • • • · ·
В общей казарме, которую курсанты делили вместе со старшими по званию, было прохладно, но в разы лучше чем на улице — через пару дней декабрь, но температура уже уверенно держалась ниже пяти градусов мороза — редкость для Германии. Поздний вечер уже стоял на улице и снова шёл снег, спускаясь крупными белыми хлопьями с чёрного неба, затянутого облаками, из-за которых ни единой звёздочки было не разглядеть, да и по правде, не особо-то хотелось. Клаус вместе со своим бывшим сослуживцем, Химмельштосом, сидел в отдельно отведённом уголке, где обстановка была чуть более домашняя, чем в остальной, на удивление, просторной казарме — в годы, когда Клаус сам был ещё совсем молодым курсантом, казармы были поменьше, а теперь, свеже отстроенные здания поражали масштабом. Их приватный уголок даже располагал к задушевным разговорам, до которых они, на благо немца, всё ещё не дошли, хоть Георг уже и предложил ему флягу со спиртным, как он сказал, «для сугреву» и поднятия командирского духа. От первого такого предложения глотнуть обжигающей жидкости Ягер отказался, отмахнувшись, что он, как победитель, не нуждается в поднятии настроения или духа и что Химмельштос пускай сам выпивает и глушит обиду за проигрыш на дне фляги. — Что-то ты не в себе, Клаус, — хмыкает мужчина, когда и от второй попытки предложить выпить Клаус отказывается, да и вообще, смотрит мимо собеседника, явно думая о чём-то своём. — То, что я не хочу с тобой пить, не значит, что со мной что-то не так, Хим, — дружеское сокращение фамилии товарища немного необычно звучит после нескольких лет разлуки. Сейчас между ними не было той дружбы, как при годах общей службы и учёбы в академии. Они совсем не общались, даже не спрашивали о друг друге через знакомых. Ягер был уверен, что их дружба просто жила в то время из-за обстоятельств и поэтому, был сильно удивлён, что спустя года, встретившись здесь, на полигоне, они могли вот так вот просто общаться, не чувствуя при этом неловкости. — Ой да брось, я же помню, каким ты был, да и к тому же, я же не о выпивке интересуюсь, а о тебе самом. Ты сам не свой, — Георг отпивает из фляги, морщится, вновь протягивает её — предлагая. — Не советую тебе пить на службе, — он полностью игнорирует слова собеседника, не желая изливать тому душу, качает головой так и не приняв сосуд с горячительной жидкостью. Наверняка это хороший коньяк, Георг никогда не пил некачественное пойло, но не в правилах немца было повышать градус в рабочей обстановке. — Клаус, не увиливай от ответа. Что с тобой? Что тебя беспокоит? — не унимается мужчина, недовольно хмуря густые кустистые брови и поглаживая свою блестящую лысину — волос у него не макушке не осталось, лишь совсем немного у висков и за ушами. — Это не один, а целых два вопроса, Хим, — казалось бы, он мог сказать жёстче, пресечь этот разговор на корню, лишь немного проявив свою холодность, вот только почему-то сил не хватает на грубость — он просто устало трёт глаза. Возможно, ему стоило выплеснуть скопившиеся внутри переживания и высказаться. Может, тогда стало бы легче на душе и сердце не тянуло бы вниз тяжёлым грузом? — Да хоть десять, это не меняет ничего, — фыркает собеседник, взмахивая рукой вместе с флягой, — Так что, отвечай, — голос требовательный, серьёзный. Хим снова делает глоток из фляги, — Мы давно не виделись, а ты мне уже второй вечер портишь своей кислой миной. Ты никогда не позволял внутреннему себе показаться наружу, а сейчас, и ясновидцем не надо быть, чтобы увидеть как ты загоняешься, — тараторит мужчина и сам всовывает ему в руки флягу и смотрит как на круглого дурака, не терпя более увиливаний Ягера, — Так что давай, выкладывай. Старина Хим тебе поможет добрым словом, ну или не совсем добрым, это как пойдёт, — старается он разрядить невероятную тяжесть, нависшую на них сверху, давящую на плечи и головы. — А ты как был балаболкой, так ей и остался, — измученная улыбка касается губ и Клаус всё-таки отпивает из фляги, делая небольшой глоток, даже не морщится, когда янтарная жидкость обжигает рот и горло, чуть горчит на языке, почти неуловимо отдавая цитрусовым послевкусием. — Клаус, не томи, — Георг закатывает глаза, а после лезет рукой под подушку, где запрятал пачку сигарет как заначку, как будто кто-то вздумает его проверять. Достав сразу две сигареты Хим предлагает одну из них Клаусу. Он принимает сигарету из рук друга немного заторможено, вдруг вспоминая, что почти не курил и не пил с появления русского в его жизни — было как-то не до этого и никотиновая зависимость пропала сама по себе, хоть Клаус всегда и отрицал её существование в своей жизни. — Не буду я ничего тебе рассказывать, — вялая попытка продолжить гнуть свою линию, полушёпотом слетает с губ. Второй глоток алкоголя греет за рёбрами, там, где до боли сжималось собственное сердце с высеченным на нём именем русского мальчишки. Оно горело точно огнём, не давая ни на малейшую секунду забыть о себе. — Так значит, ты не отрицаешь, что тебя что-то беспокоит? — Что? Нет, но… — И зачем уже сейчас пытаться держать свою позицию? Нехотя, он сам дал понять, что проблемы в его жизни действительно присутствуют. — Клаус, ты целыми днями выпадаешь из реальности. Даже посреди тренировки! — восклицает Георг, заметив потерянный взгляд мужчины, — Ты вечно проверяешь телефон и едва тебе кто-то звонит, бросаешь всё и уходишь в тихое место. Даже когда за секунду до этого нравоучал курсантов! Это не похоже на тебя, — он снова объясняет Клаусу причину своего беспокойства и немцу нечем крыть, а вялых промямленных «нет» недостаточно, чтобы уйти от нежелательного разговора, — Так что выкладывай, что у тебя стряслось, что ты не можешь это отложить на время учений. А? Болеет кто? Или что? — и без того требовательный тон становится практически ругающим, сразу хочется раствориться на месте. Чувствовал ли Коля себя именно так, когда мать на него срывалась? Чувствовал ли он себя задетым за живое подростком, чьи чувства, мысли и эмоции были готовы выплеснуться наружу сильным потоком вперемешку с криками? Никогда бы раньше он не подумал бы, что во взрослой, уже полностью осознанной, жизни он будет чувствовать себя так разбито и даже напугано. Единственное, что сдерживало его, были врождённое спокойствие и мысль о том, что его возлюбленный не одну неделю жил со схожим чувством. — Болеет, — заторможено кивает он на речь Химмельштоса, кое-как отметая в сторону тяжёлые мысли. — На аппаратах жизнеобеспечения? — чуть помолчав спрашивает Георг и, найдя зажигалку, закуривает сигареты. — Нет, — и с чего он взял, что если кто-то болеет, то обязательно должно быть нечто такое серьёзное, что без подобных аппаратов было не обойтись? А может Клаус снова судит со своей колокольни и придаёт лишний смысл вопросу друга. — Этот человек самостоятелен? Он под присмотром? — допытывается Хим, изучающе разглядывая утомлённое лицо напротив. — Да, — Коля действительно самостоятелен и даже дома Ягер редко ему помогал в домашних делах и, под конец, даже мыться отправлял русского самого, в то время готовя ужин. Ивушкин в комфортной себе обстановке справлялся на ура. Да господи, даже вне уюта он чуть напрягшись мог сделать всё без помощи немца, возможно коряво, но зато сам. — Тогда чего ты так паришься? — непонимание в голосе мужчины удивляет. Как он может не париться? Всё вышесказанное не имеет значения, ведь Коля сам сказал, что ему трудно и он не может и не хочет оставаться без Клауса, а эти слова в разы важнее какой-либо логики. Да и к тому же, как можно не волноваться о любимом человеке? Это как с детьми — если малыш простудился, родитель места себе не находит, желая, чтобы любая боль его чада стала его собственной и не мучила больше ребёнка. Так же было и у Ягера с Ивушкиным — Клаус хотел, чтобы тому было хорошо и чтобы любая боль юноши стала его, ведь он её перенесёт легче, чем страх и переживания за любимого. — Это человек очень нуждается во мне, а я его бросил, — он серьёзно, даже немного сурово смотрит на собеседника, всем видом показывая своё отношение к словам Георга. — Вы расстались? — этот вопрос больно режет по больному, а просьба Коли уйти слышится в голове слишком ясно, приобретая иной окрас — более пугающий и опустошающий. — Что? Нет, не расстались, во всяком случае, такого разговора у нас не было, — этими словами он сам себя пытается убедить, что сложившаяся ситуация не уничтожила их отношения с парнем. Клаус его не бросит, да и Коля, наверняка, не имел ничего подобного в своих словах — он просто был сломлен. Просто был сломлен — как же жестоко это звучит. — И как же ты тогда его бросил? — непонимающе уточняет Георг, он потирает обручальное кольцо на безымянном пальце — всегда примеряет слова друзей и знакомых на себя. — Оставил его одного наедине с его страхами, в среде, где ему некомфортно, оставил его, хотя обещал быть рядом. Понимаешь? — собственный голос звучит отчаянно, всё, что он думал сдержать, теперь слетало с языка, при этом, не даря никакого чудного спасения, о котором любят говорить в фильмах, книгах и прочем. «Расскажешь — легче станет» — пищат довольные жизнью люди, но это не так — сказав что-то вслух, проблема просто становиться ещё более явной, будто ты признаешься в своём несчастье и ничего более. Эти слова отдают горечью на языке, во рту всё пересыхает, а после затяжки, во рту будто пустыня и ощущение точно пепла поел. — И ведь я не могу ничего поменять — призвали и я должен был явиться, а он остался один. Его даже мама бросила. Он больше не говорит. почти не ест и… и… — никогда раньше он не заикался в словах, не терял самообладание, никогда прежде он не был так сильно расстроен. — За ним кто-то приглядывает? — вновь спрашивает Георг, а у Ягера сил нет взглянуть в глаза товарищу. — Врачи, — тихий выдох, — И я попросил Тилике навещать его, чтобы ему было немного лучше. Он там один, рядом с врачом, который по словам Коли, так похож на ублюдка, который напал на него. Он ведь ещё слеп, не восстановился после операции, а меня там нет, чтобы поддержать, он даже трубку не берёт когда я ему звоню, — говорит быстро, но тихо, чуть зажёвывая слова, несколько раз затягивается между словами. — Коля? Русский? — удивлённый возглас кажется отчего-то по-больному веселящим. На сам вопрос остаётся только кивнуть. Снова трёт глаза, сигарета быстро тлеет между пальцев, даже немного обжигая грубоватую кожу на указательном, вынуждая Клауса затушить догоревшую до фильтра никотиновую успокоительницу — после курения сердце бьётся чуть медленнее обычного, а мысленный поток стихает. — Слушай, Клаус, я уверен, что он будет тебе рад, когда ты вернёшься. Может ему просто нужно перекипеть, — полноватая ладонь мужчины ложится на его плечо, сжимая так же, как во время учений он сам сжимал худое плечо напуганного курсанта, — Он наверняка не дурак, таких ты себе в пару не выбираешь, не считая твоей бывшей, конечно, — пытается шутить мужчина, стараясь хоть как-то разрядить по-прежнему давящую обстановку. — Хим! — укоризненный взгляд быстро стирает ухмылку с лица Георга и тот вскидывает руки в примиряющем жесте. — Понял, молчу. И тем не менее, я думаю, он понимает, что ты делаешь всё возможное. Вот, даже Хайна подключил, звонишь ему, пишешь голосовые сообщения. Может он не готов сейчас тебя принять и понять, но думаю, как только ты зайдешь к нему, как только окажешься рядом, он тебя тут же простит, — голос друга звучит ободряюще, селит внутри совсем слабый росток надежды, который губит его собственная эмоциональная непогода. — Перед тем как уехать я ведь его даже не обнял. Хим, я ведь даже не пожелал ему удачи. Я такой ублюдок, — голос скрипит, а в горле встаёт тугой ком, не дающий нормально выдохнуть. Странно, но его глаза совершенно сухие, у него нет слёз, а вот Коленька бы наверняка уже плакал. — Ну дорогуша, уж какой есть, — пожимает плечами Георг, предлагает Клаусу вторую сигарету, которую мужчина с благодарностью принимает, — Потом вымолишь у него прощение, — добавляет Хим, но заметив по-прежнему непривычно потерянный взгляд мужчины, хлопает его по плечу, улыбается, не спеша зажигать сигарету, — Да всё нормально будет, не переживай ты так. — Легко сказать, — хмыкает он на слова собеседника, понуро опускает голову, сминает в руке никотинку, — Он ведь сказал, что я им пользовался. Он думает, что был для меня игрушкой, что мне стало с ним неинтересно и я просто грамотно слился, — была ли у Клауса когда-нибудь истерика? До этого момента — никогда. А сейчас он чувствовал себя неприлично и пугающе близко к этому пограничному состоянию. — Слушай, просто не переставай ему писать и звонить, он поймёт, что не безразличен тебе, — Хим говорит полушёпотом, щёлкает зажигалкой, — Сам знаешь, что порой некоторые стереотипы о народах могут быть жестокой правдой, особенно относительно характера. Вот и твой русский, наверняка, просто позлится, попереживает, но эти негативные эмоции отойдут, он остынет и ваша любовь только крепче от этого станет, — звучит как жёсткая шутка, от которой зубы сводит и глаза от злости на секунду кровью наливаются. — Ну ты и мечтатель, Хим. Ты где такого начитался? — шипит как змея, щуря глаза на улыбчивое лицо сослуживца. Гнев стихает, так и не успев разгореться пожирающим всё на своём пути пламенем. Даже стыдно за своё поведение. Так ли чувствовал себя Коленька, когда иногда голову отворачивал или прятал нос в вороте свитера? — Да у дочки в какой-то книжке наверное, — отмахивается Георг, — Лет твоему любовнику-то сколько? — Двадцать три, — сейчас эта цифра не кажется такой напрягающей, как раньше. Клауса перестала смущать разница в возрасте, практически не ощутимая в их общении. — Ох ты, ишь как тебя на молодых-то потянуло на старости лет. Пятнадцать-то неслабая разница, — поражённо, но без какой-либо злобы выпаливает Химмельштос, разглядывая хмурое лицо мужчины напротив. — Мне с ним хорошо и я даже иногда забываю, что старше него. — Любовь… — многозначительно кивает Хим, наконец-то доставая для Ягера новую сигарету на замену смятой и закуривая никотиновую. Слабая, но несомненно приятная улыбка расползается на лице Ягера, возвращая суровому мужчине хоть немного удовлетворения и спокойствия.· · • • • ✤ • • • · ·
Сообщение от Ивушкина кажется иллюзией, в которую невозможно поверить. Совсем короткое «Скучаю» вызывает такой прилив неверия и в тоже время сил, что у Ягера даже колени слабеют и ноги чуть подкашиваются. Сердце заходится в бешеном сбивчивом ритме, глаза широко распахнуты, а зрачки расширены до предела. Не успевает мужчина полностью осознать происходящего, как уже спустя пол минуты приходит следующее сообщение — «Прости». А за ним и третье — «Люблю». Сидя за покосившимся бараком, за которым он расположился со своими курсантами, Клаус благодарил вселенную, что успел отдать приказ на перемещение своих подчинённых прежде, чем пришло первое сообщение от возлюбленного. Он бы не хотел чтобы его видели таким радостным, удивлённым, обескураженным и неверящим, каким он был сейчас. Коля скучал по нему! Он любил его! И больше Клаусу ничего не надо было, даже извинений за небольшую истерику мальчишки — мужчина сам был триггером и прекрасно это понимал, совсем не виня чувствительного Ивушкина в том эпизоде. Пробегая глазами по трём коротким сообщением в сотый раз, он чувствовал невероятное воодушевление, он был готов горы свернуть и забороть команду соперников в одиночку. Трясущимися руками он убирает телефон обратно в нагрудный карман, где помимо сотового был также небольшой блокнот и ручка, которыми за всё время учений он так не разу и не воспользовался. Отчет он сможет сделать и по памяти, ведь она его не подводила ни в какие стрессовые ситуации. Он вполне сможет и без заметок написать характеристики каждому из своих бойцов, которые за прошедший день сделали неплохой шаг к слаженности работы. Насколько он понял, случилось это потому, что тот самый светловолосый курсант после короткого разговора с Клаусом, уже в казарме пересказал всё остальным, тем самым странным образом замотивировав их. И пускай, ожидание встречи не стало легче после сообщений Ивушкина, теперь он чувствовал себя определённо лучше. Хотелось как можно скорее закончить с учениями, собрать немногочисленные вещи в рюкзак и гордой походкой уйти прочь с полигона хотя бы ещё на полгода, до летних учений, от которых он, увы, снова не сможет отказаться. Откуда он знает про летние учения? Ещё ранним утром они с Химмельштосом были предупреждены, что им нет смысла планировать отпусков в июле месяце. Летние учения будут длиться целых две недели, но Клаус старался отогнать от себя эти мысли, ведь время до того момента ещё много. Остальная половина учений проходит сравнительно гладко, его курсанты отлично справлялись с поставленными задачами, а маленькие эпизоды с детскими капризами у восемнадцатилетних парней остаются без внимания со стороны немца. Самым сложными оказались поздние вечера в казармах. Нет, Химмельштос больше не мучил его вопросами, только сигареты предлагал и игры в карты. Темные вечера оказались сложными из-за ожидания. Ягер подолгу не мог уснуть и смотрел в потолок, раздумывая, как ему стоит прийти в палату к Коле. Приехать к мальчишке вечером не получится, командование не посчитала его причину ухода достаточно веской. Явиться к русскому он утром следующего дня, вот только главный вопрос состоял в том — заезжать-ли перед этим домой? Ясное дело, что перед выпиской он забежит в ближайший магазин, чтобы купить младшему чего-нибудь вкусненького. Обойдётся без цветов — странно это, дарить молодому парню букеты, каким бы не был повод, да и Коля в принципе не вязался с покупными цветами, особенно с красными розами. Мальчишка был в его глазах полевым цветком и, будь сейчас сезон, авось Клаус и набрал бы дня юноши целую охапку ромашек вперемешку с васильками и маками, но сейчас обойдётся и без этого. В предпоследнюю ночь в казарме совсем не спится, если в предыдущие дни он мог хотя бы заснуть через пару часов бессонных валяний, то в этот раз сна не было ни в одном глазу. Мыслей, собственно, тоже не было. Удивительно, что смотря в ровный потолок в голове было совершенно пусто — блаженная тишина. Лишь сердце билось чуть быстрее принятого «нормально», а в поджелудочной скрутилось лёгкое волнение и пока было непонятно приятное оно или всё-таки негативное. Химмельштос бессовестно храпит с соседней койки, а кто-то из курсантов во сне стучит зубами — эти звуки громко разносятся по просторному помещению, заставляя лишь поморщиться чуть недовольно и наконец-то сменить бок. Буквально через полчаса должен был быть подъём. Тилике отписывается ему вновь ранним утром, а после в обед, когда он забегает на своём обеденном перерыве к Ивушкину, который, кажется, был в этот раз даже рад появлению полицейского в своей палате. Хайн пишет, что мальчишка улыбнулся ему, но по-прежнему был неразговорчив, лишь тихо сказал, что хочет домой, что устал жить, каждый раз дёргаясь от звука отворяющейся двери — он по прежнему боялся Кеммериха и давал проверить себя только в присутствии нескольких медсестер. Впрочем, эти новости были уже в разы лучше, чем до этого. В его мальчика вновь возвращалась жизнь, медленно, но верно, и то, что он осторожно обмолвился с Тилике парой слов было уже большой победой, мысль о которой подпитывает Ягера весь последний день. Его приподнятое настроение замечают даже солдаты в его подчинении, с которыми он разговаривал за завтраком чуть мягче, чем они уже привыкли слышать.· · • • • ✤ • • • · ·
Дорога в клинику оказывается морально даже более изматывающей, чем все предыдущие дни службы. За окном шёл снег с дождём, дворники на стёклах работали не переставая, немного раздражая своим лёгким скрипом Ягера — даже приятная зарубежная музыка, играющая по радио, не могла заглушить этот звук. Внутри творилось нечто странное — смесь предвкушения, радости и страха. Последнее чувство он никак не мог себе объяснить, ведь причин для него не было. Вообще, холодящий нервы страх появился уже прошлым вечером, когда он старался заснуть в одиночку в казарме на территории вооружённых сил. Остальные разъехались по домам — кто-то на своей машине, кто недалеко жил, а за кем-то приехали родственники, жёны или друзья — никто не захотел оставаться лишнюю ночь в прохладном помещении на неудобной кушетке, укрываясь простыней и колючим шерстяным одеялом — некоторые вещи не менялись никогда. Клаус тоже поначалу думал, что ему стоило бы покинуть это место вместе с остальными, потратить почти три с половиной часа на дорогу до дома, но в итоге передумал. Он был сильно уставший и не рискнул садиться за руль. Конечно, он потом пожалел об этом. Сна не было ни в одном глазу, а проснувшийся страх сковывал тело, не давая всю ночь расслабиться — уж лучше бы он домой в это время ехал. Наверное, тогда было бы спокойнее, да заодно бы мог Дитера выгулять ночью, чтобы отвлечься. Но вместо всего этого, он просто лежал пол ночи на скрипучей кушетке, которая была явно старше его самого, но, не считая скрипа, была в вполне себе хорошем состоянии. Ночью он даже бок не менял, просто лежал солдатиком и смотрел то в потолок, то на улицу через маленькое окошко. Он сдался где-то в четыре часа утра, когда тело уже окончательно затекло от пребывания в одной позе, тогда он отправился на пробежку по полигону, намотал несколько больших кругов прежде, чем вернуться и привести себя в порядок. Помылся, надел форму, стоя перед небольшим овальным зеркалом без рамы, поправил камуфляжную кепку в тон всей формы и затянул покрепче ремень, отправился на выход с базы к машине. Ровно в пять утра он выехал в сторону Мюнхена. Недовольное фырканье срывается синхронно со странным механическим звуком на радио, этим самым совпадением хоть немного поднимая настроение хмурому мужчине. Ему осталось ехать около получаса до Мюнхена, а дальше ещё минут пятнадцать до клиники Ивушкина. Приятная акустическая рок-баллада, сменившая западную поп-песню на радио, прерывается и из колонок доносится мелодия входящего звонка, на дисплее загорается иконка вызова. Тилике. И что же ему не спится в выходной день, время только пять минут девятого, а Хайн всегда любил подавить на массу и понежиться в кровати хотя бы до десяти. — Ягер у аппарата, — нажав на руле кнопку приёма вызова, он строго отвечает на звонок. Клаус даже ухом не ведёт на возмущённое мычание на том конце провода. — И тебе доброе утро, Клаус, — голос у полицейского сонный, но даже несмотря на немного раздражённую интонацию, вполне радостный. Младшему не особо нравился такой официальный ответ друга на звонок, но с другой стороны, хорошо хоть Ягер не перечисляет всё своё звание и личный код, как это делали некоторые их сослуживцы по старой привычке, когда отвечали на звонки остальных бывших и действующих военнослужащих. — По какому делу звонишь, Тилике? — сжав чуть сильнее руки на руле, он напряжённо выдыхает. Пока он молча ехал и глядел через влажное стекло на дорогу и проезжающие мимо машины, он и не заметил, как сам себя разозлил своими мыслями и воспоминаниями о предыдущей ночи. Клаус редко злился, но собственные неудачные решения просто выводили его из себя, так же как и потерянное впустую время. — Хотел поинтересоваться, как у вас дела, — затем, младший что-то говорит полушёпотом другому человеку и снова возвращает внимание к Ягеру, более бодрым тоном продолжая, — Ты уже забрал его из клиники? — Нет ещё, еду за ним сейчас, — уставшие после бессонной ночи глаза чуть щипало, белки глаз были немного покрасневшими. Тилике снова тихо переговаривается с кем-то, не обращая, кажется, на реплику Клауса совершенно никакого внимания, — С кем ты там? — Решив поинтересоваться жизнью друга спрашивает Ягер и прислушивается к неразборчивым словам Хайна. — С Викторией, ну ты помнишь… Я тебе про неё говорил, когда вы с Николаем были у меня в гостях, — наконец-то говорит полицейский, а после, судя по звукам, отходит подальше от своей подруги. — Она ещё в Германии? — спрашивает он неожиданно даже для себя, удивлённо и заинтересованно. — Да, она последний день тут, в Мюнхене, так что я хотел сказать, что не приду проведать Колю дома. Я когда последний раз навещал его, сказал что заскочу, но совсем забыл об отлёте Викки, — рассказывает младший таким тоном, что Ягер может догадаться, как тот скорчил извиняющееся лицо и потёр затылок прежде, чем вернуть себе вид серьёзного полицейского. — Больно ты нам сегодня нужен, — шутливо фыркает немец, наконец-то ощущая, как страх и волнение угасают, оставляя правящий титул предвкушению. А ведь всего лишь нужно было отвлечься. Хайн весело смеётся на его слова, бросает что-то про то, что всё понял и даже на волне смеха советует Ягеру заехать в аптеку за всем необходимым, вызывая в мужчине сначала желание упрекнуть друга за такой разговор, но после, он и сам широко улыбается, говоря, что Хайну не о чем волноваться. — Клаус… — успокоив свой заразительный смех, полицейский чуть тише тянет имя мужчины. — Да? — Он ведь видит теперь, скорее всего… — пауза после слов Тилике затягивается на неприлично долгое время, они оба в некоторой степени переваривали сказанное и услышанное. А ведь действительно, Коля наверняка, как и говорил Кеммерих, уже мог видеть свет и смутные образы, силуэты объектов. Значит ли это, что он сможет увидеть его, Клауса? Взгляд непроизвольно цепляется за собственное отражение на глянцевой поверхности приборной панели — шрамы. Ощущения смешанные, когда он думает о бледно-розовых изогнутых полосах, рассекающих правую половину его лица. С одной стороны, мелкий прекрасно знал об этих жутких отметинах, ведь мальчишка не раз целовал пересечения шрамов, с упоением гладил их кончиками пальцев. Но с другой стороны, чувствовать и видеть разные вещи. Да, головой он снова понимал, что неправ и что Коля ни за что не осудит его, ведь и ежу понятно, что Ивушкин полюбил его ещё даже не зная, как он выглядит. Ягер уже тысячу раз об этом думал и всё же — комплексы есть комплексы, и не то чтобы он смущался своих шрамов, в массе своей, ему было наплевать, просто страх того, что неприглядный вид его лица мог напугать юношу, никуда не уходил. — Наверное, да… — тихо выдыхает он в ответ другу после затяжной паузы, внутри просыпается сильное желание покурить, кончик языка чуть сохнет, а во рту возникает полное ощущение вкуса сигарет, которыми делился Хим. — Волнуешься? — Тилике говорит тихо, понимающе, а Клаус лишь улыбается слабо на его вопрос, чуть кивает, прежде чем выдать свой дательный ответ вслух. На том конце провода вновь неразборчивое глухое шуршание, чьё-то почти не слышное мычание и звук поцелуя. Последний звук царапает по-больному, по бережно хранимым чувством тоски по губам возлюбленного. Мужчина тосковал по прохладным осторожным ладоням русского, по его смеху и по тому, как по-лисьи он щурился из-за широкой улыбки. Он тосковал по крепким объятиям и теплу молодого тела, по чуть неуклюжим ласкам, по лёгким разговорам и чувству комфорта, родственности, правильности. Он безумно тосковал по Коле. — Я уверен, он будет тебе рад, — подбадривает Хайн. Наверняка, будь Тилике рядом, то улыбнулся бы, склонив голову чуть набок, коротко при этом кивая в знак подтверждения своих слов. — Знаешь, ты не первый, кто мне это говорит, — слабая улыбка вновь трогает его губы. — Значит, так и будет, — Тилике говорит полушёпотом. — Думаю, что так, — и действительно, ведь Коля и вправду будет ему рад, не зря ведь писал те сообщения. Жаль только, ни на одно из его голосовых сообщений, Ивушкин так и не ответил, просто прослушивал и всё. — Удачи, Клаус, — желает ему Хайн перед тем, как сбросить звонок. — Всего хорошего, — уже в пустоту говорит мужчина под гудки сброшенного звонка. По радио снова начинает играть приятная музыка, отдалённо напоминающая саундтрек трилогии Хоббита. Небо, с каждой проеханной минутой, становилось всё светлее, а подъезжая к городу движение становилось более плотным и загруженным, хорошо хоть пробок не было. В магазине напротив клиники он покупает целую уйму шоколада, обещая себе следить за тем, чтобы мелкий не слопал всё в один день, а ведь Коля действительно мог. Уже в машине он прячет две трети купленных сладостей в сумку с продуктами — с собой он берёт только три шоколадки, одну из которых русский наверняка съест уже в машине, по пути домой. С каждым шагом в сторону парадной стеклянной двери клиники, Клаус замедлялся, лёгкая нерешительность буквально на несколько мгновений вселяется в него. Он оглядывает высокое здание, пытаясь определить в каком из сотен окон расположена палата Николая. Странно наверное, вот так вот пытаться определить, но он надеялся чудесным образом разглядеть в одном из окон тонкую фигуру юноши. Но никого не было видно, да и угол обзора снизу вверх не самый удачный. Мокрый снег падает на плечи и голову, тает на форме, а разгулявшийся ветер что есть сил пытался забраться под куртку, задуть под её ворот, царапнуть ледяными когтями по горячей коже. Под крышей входа он снимает кепку, отряхивает и, сложив пополам, убирает в свободный нагрудный карман. Что-что, а правила этикета ему вдолбили в голову с самого раннего детства — мужчине не позволительно ходить в помещении в головном уборе. Все волнующие мысли пропадают в момент, как в дверях его встречает молоденькая медсестра, которая вызывается сопроводить мужчину в палату к Ивушкину. Несколько раз по дороге она заинтересованно оглядывает его с ног до головы, задерживая взгляд на груди, где на нагрудном кармане была пришита строка с первой буквой его имени и фамилии. — Вы со службы прямо к нам? — осторожно интересуется конопатая медсестра, вызывая для них лифт. Она сопереживающе изгибает брови, едва завидев шрамы на его лице — неужели они ей не бросились в глаза, когда он только вошёл в здание? — Да, решил не медлить, — холодно отзывается он, коротко кивнув на слова девушки. — Он не очень разговорчив у вас, — выдыхает она, смотря, как циферки на табло над лифтом бегут вниз, приближаясь к первому этажу, — Простите мне мою бестактность, но я бы советовала вам обратиться к психологу. Этот русский трудный пациент; замкнут и дёргается, когда к нему кто-то прикасается, но думаю вы в курсе. Ваш друг, Герр Тилике, обещал сообщить вам о поведении Герр Ивушкина, — когда лифт открывает перед ними двери, Клаус проходит в кабинку вперёд девушки. — Благодарю, мне всё доложили. Далее справлюсь сам, — он нажимает кнопку закрытия дверей прежде, чем удивлённая медсестра попытается войти в лифт. Клаус не хотел, чтобы за их с Колей воссоединением кто-либо наблюдал. Медперсонал уже был оповещён, что Ягер заберёт нерадивого русского из клиники, а врач уже прислал ему нужные рекомендации по уходу за Ивушкиным, да ещё и перезвонил, чтобы уточнить все детали. Никто из них не хотел видеться и лишний раз и напрягать русского. Кеммерих был введён в курс дела и причины странного поведения парня и его недоверия, поэтому, относился к ситуации с пониманием. По их с Кеммерихом договоренности, они с Колей явятся на приём через неделю и тогда начнут подбирать нужную оправу и диоптрии для очков. До этого, врач строго наказал принимать нужные таблетки и стабильно в правильное время пользоваться каплями для глаз, как и просто увлажняющими, так и от давления. На нужном ему этаже странная смесь запахов — почти выветрившаяся хвоя и убойно сильный запах лимона, да ещё и такой химический, очень напоминающий запах капсул для посудомоечной машины с «ароматом» лимона, на деле же с запахом лимонной кислоты — просто отвратительно. Ни раньше, ни то чем пахло сейчас, не особо располагало к долгому нахождению в клинике — хотелось как можно скорее забрать отсюда мелкого, да и самому тоже хотелось поскорее уйти. В носу щекочет от запаха, заставляя поморщить нос, чтобы хоть немного избавиться от этого неприятного ощущения. Палата Ивушкина находилась на том конце коридора, рядом с стойкой дежурных медсестёр на этаже. Там же стояла и тележка уборщицы, усердно намывающей полы и, судя по тому, как морщили нос остальные работники, гадкий запах лимона был не у ароматизатора для помещений, а у моющего средства. У стойки, вокруг которой столпились медсёстры в тёмно-синих костюмах, его дружно приветствуют и уточняют причину столь раннего визита. Ага, раннего, девять утра уже. Одна из девушек тыкает ту, что спросила в бок и шипит на ухо, что — «Это Николаус Ягер, опекун того шуганного русского». После её слов, ему даже не нужно представляться и он просто проходит к двери в палату возлюбленного. Сердце начинает отплясывать чечётку, когда он берётся за ручку двери и не сразу решается её открыть. Мнётся, как подросток, вернувшийся со школы с двойкой, зная, что дома нехило так накажут за плохую оценку. Опустив глаза на чёрные берцы, влажные на носках от снега, он поджимает губы, делает контрольный вдох, медленный выдох и наконец-то отворяет легко поддающуюся дверь. Та раскрывается без скрипа, не нарушая тишину помещения — удивительно, неужели смазали-таки петли? Или он просто так осторожно и медленно открывал несчастную, что та даже не посмела издать звука. Сердце бьётся сильно, стучит о клетку рёбер и немного спирая дыхание своим быстрым ритмом. Смотрит на голубой линолеум в тёмно-синюю крапинку, несмотря на невероятное желание, не решается поднять глаза сразу на возлюбленного. Далее стул, рюкзак и сумка по-прежнему лежат на нём, потом бежевые стены, голубая шторка, нерасправленная у изголовья больничной кровати с регулировкой высоты. А потом уже тонкая, сгорбившаяся фигура молодого парня. Он сидел ко входу спиной. Смотрел в окно? С губ не слетает ни звука, он будто завороженный смотрит на младшего, на его худую спину и копну светлых волос, растрёпанных, как вороньё гнездо. Он сидит, подтянув под себя ноги, грудная клетка медленно вздымается. Даже греховно было бы нарушать тишину помещения, поэтому сначала, Клаус включает свет и комнату озаряет холодным белым светом. Коля дёргается, но не оборачивается, лишь задирает плечи, нахохливается как птица и мужчина уверен, юноша дёргает носом и жмурит глаза, как недовольный лисёнок. Набрав в лёгкие побольше воздуха, он осторожно закрывает за собой дверь, отмечая при этом заинтересованные лица медперсонала — девушки так и тянули шеи чтобы получше разглядеть и расслышать предстоящий разговор в палате номер четыре. Дверь на доводчиках тихо закрывается и Клаус, обернувшись в сторону Ивушина и сделав к нему шаг, выдыхает. — Коля, — мальчишка задирает голову, замирает, боясь повернуться и ошибиться. Русский просто не мог поверить, что только что слышал голос возлюбленного. Когда за спиной раздаётся негромкое шуршание штанин и лёгкий скрип подошвы ботинок по полу, он резко разворачивается. Жмурит глаза от того, что голова от столь быстрого движения сильно закружилась — после операции, уже когда он стал различать свет, лёгкие головокружения стали делом привычным, а вот такие резкие повороты сильно раздражали вестибулярный аппарат и ломали отвыкший от зрения мозг, который словно не успевал обрабатывать получаемую информацию. Клаус подходит к юноше, сгребает его в охапку, прижимая к себе его тонкое тело. Мальчишка не сопротивляется, он потерянно хлопает глазами, пытаясь хоть немного сфокусировать замыленную картинку перед глазами. Но запах и тепло тела мужчины отвлекают, они манят и так и хочется сильнее прижаться к крепкому торсу, обвить и руками и ногами и больше никогда в жизни не отпускать немца от себя. Господи, за прошедшие дни Коля пережил самый настоящий аттракцион из эмоций. Поначалу, он был сильно зол и обижен, а сковывающий страх, вкупе с остальными негативными чувствами, просто полностью парализовал его, не давая толком ни думать, ни есть, ни двигаться. Он просто лежал скукоженно всё то время, пока врач и двое санитаров в первый день пребывания в клинике не «распутали» его, чтобы сделать нужные уколы. Он был настолько напряжён, что только трое мужчин смогли заставить его выпрямиться. Ночью от перенапряжения обе его ноги сковало судорогой, тогда он мысленно проклинал Клауса всеми известными ему ругательствами за то, что старший его так жестоко бросил одного, а потом, он часами скулил и плакал в подушки. Через два дня пребывания в страхе и гневе, его наконец-то стало отпускать, он стал чувствовать себя до тошноты опустошённым и чертовски одиноким. Повязка на глазах раздражала не только его, но и бедных медсестер, которые устали постоянно менять намокавшие от слёз бинты и ватные подушечки. Ему постоянно было холодно и ни одно одеяло не спасало — ему катастрофически не хватало человеческого тепла. За почти пять дней у него было два серьёзных срыва, первый, когда оставался один на один с Кеммерихом, и второй, когда осознал, что мог разрушить их с Ягером отношения. Последнее пугало и расстраивало в разы сильнее, чем врач, который очень обходительно обращался с ним и после того случая больше не являлся в палату без сопровождения. Ужас от мысли, что Клаус может, несмотря на свои слова, не простить очередной выходки, угнетал, даже прослушивая голосовые сообщения мужчины он не мог избавиться от мысли, что просто сходит с ума и всё это злая шутка его больного сознания. А потом, он наконец решился написать мужчине, продиктовал одиночные слова конвертору и отправил транскрипцию своих слов. Голосовое побоялся записывать, хныканье и крики от ночных кошмаров сорвали ему голос и только сегодня он стал вновь звучать как у человека, а не безжизненной машины. Он обвивает руки вокруг талии мужчины и крепко прижимается к нему, ластится, держит глаза закрытыми, тогда запах мужчины ощущался острее. Клаус был рядом, целовал его в висок, скулы, гладил то по спине, то по волосам. Они, как точно сумасшедшие, прижимались друг к другу, трогали, чтобы убедиться, что ни один из них не мерещится другому. — Мой хороший, — шепчет Клаус, целуя юношу в щёки, а затем выпускает из своих рук, садится между ног возлюбленного, любуется молодым лицом. Коля тяжело дышит, сводит брови к переносице, глаз почему-то не открывает. Юноша почти светится от переполняющих его чувств не в силах поверить, что всё это правда, что Ягер пришёл за ним, что заберёт домой, что у них всё снова будет хорошо. Сердце трепыхается внутри, норовя вылететь, точно птица. — Я рядом, Коля, — приятный шёпот мужчины ласкает уши и, кажется, все пережитые ужасы стоят этого момента, стоят, чтобы открыть глаза и посмотреть на любимого. Поджав губы, он медленно открывает глаза, давая им привыкнуть к свету, который кажется в тысячу крат ярче, чем был на самом деле. Сначала, белые пятна обретают цвет, тёмные полосы становятся смутными очертаниями кровати, столика рядом с ней, а потом видит размытое нечто, медленно обретающее черты лица человека. Тёмные волосы, розовые полосы на светлой коже и глаза… О Господи, эти глаза — серьёзные, полные нескрываемой любви и такие потрясающе голубые — холодные стекляшки, цвета молодого ручья под ярким синим небом. Таких Коля даже в самой смелой фантазии не мог придумать, таких он никогда прежде не видел. — К-Клаус? — голос дрожит, когда он видит широкую улыбку Ягера, и пускай, образ мужчины чуть размазан перед глазами, этого достаточно, достаточно чтобы по щекам Ивушкина потекли слёзы счастья, — Клаус! — он зовёт так осторожно, смотря на возлюбленного огромными глазами, смаргивая слёзы со светлых ресниц. — Да, Коля, это я. Я рядом, теперь навсегда.