Blind Eyed

      Последний свободный день перед операцией начинается, по обычаю последних нескольких дней, с какой-то неясной суматохи в гостевой комнате. На часах всего половина девятого утра и, на радость Коли, у Ягера был, по его словам, выпрошенный выходной, который мужчина посчитал нужным провести с возлюбленным. К тому же, Клаусу сегодня ближе к вечеру нужно отвезти младшего в клинику.       Тихая брань и звук падения чего-то несомненно тяжёлого — это как раз то, что заставляет русского практически со взлётом вскочить с кровати и начать суматошно натягивать на себя первое попавшееся в руки. Всё тело покалывало, а ноги после вчерашнего скакания на Ягере, прости Господи, были перегружены, оттого и подкашивались не хуже, чем у перебравшего с выпивкой студента.       Запутавшись в, кажется, ягеровой футболке, которую он пытался натянуть сначала как штаны, юноша, не справившись с собственным телом, смачно грохнулся на пол, взвыв при этом. Плечо пронзило острой болью, которая на удивление быстро прекратилась, оставляя после себя лишь лёгкое чувство онемения. Такой, уже достаточно привычной из-за его врождённой неуклюжести, боли он практически больше не стеснялся, а вот некоторая другая, слегка пульсирующая и невероятно ясно ощутимая, смущала пуще его позорного падения — нутро саднило и, пресвятые угодники, ему даже трогать себя не надо было, чтобы понять, насколько припух анус после всего того разврата, что он творил с Клаусом.       Блядство, его ведь мама слышала!       В отличие от предыдущего вечера, сегодня уже не было так смешно. Как он ей в глаза теперь посмотрит? Хотя, тут ему пока ещё волноваться не о чем, но это не меняет ситуации — неловко-то всё равно, как ни крути.       —Ты чего буянишь? — сонный голос Ягера посылает мурашки по коже и приятный электрический заряд по позвоночнику. Ради такого голоса, Коля бы заставлял Ягера молчать сутками, лишь бы подольше наслаждаться севшим за ночь глубоким тембром. Больной он, чего уж там.       —Это мама начала, — по-детски надув губы отзывается Николай на вопрос немца и, шипя от несильной, но непрекращающейся боли, сравнимой с тягучестью, он стаскивает с ноги несчастную футболку, в рукав которой он успел продеть стопу. Чёрт возьми, ну и шутом он наверное выглядел со стороны.       —И поэтому ты решил разнести нашу комнату? — кровать чуть скрипит, когда старший потягивается. Ночью она скрипела куда громче…       Лицо вспыхивает багряным румянцем, кажется, само пламя разгорается под кожей — такой горячей она вдруг становится.       —Коля, всё в порядке? Ты что-то… — не успевает Клаус закончить свою мысль, как Коля спешит его перебить.       —Клаус, она ведь нас слышала вчера… — шипит он на мужчину и водит руками по полу, ища наощупь свою домашнюю одежду.       И что это Ягер такой бодренький? Вчера хорошо время провёл, да ещё и выспался? Нет, не то чтобы ему было не хорошо со старшим или он чему-то завидовал — выдержке например — просто… Хотя нет, он определённо сейчас завидовал тому, что мужчина не испытывает даже лёгкого дискомфорта ниже пояса, ведь не его вчера… Да впрочем и ладно. Сам захотел, сам получил. Вот только в следующий раз он будет брать мужчину, а не наоборот!       По загривку пробегает табун крупных мурашек, а дыхание немного спирает. Господи, кто же ему, такому слабаку, даст быть сверху? Да он и трёх минут не вывезет в роли актива. Да и не надо. Больно нужно было. И без этого хорошо.       Коротко фыркнув на свои мысли, ему наконец под пальцы попадается что-то из искомых вещей — носки. Натянув найденное, он продолжает пыхтеть и шарить по полу в поисках штанов и кофты, ведь негоже при свете оттопыренной задницей светить.       Ягер сидит на кровати подозрительно тихо, даже дышит почти незаметно для острого слуха русского. Неужто любуется? Или какой-нибудь успокаивающе-нейтральный ответ ищет на его, Колины, возмущения? Будучи разбуженным неприятными звуками, юноша был не в самом лучшем расположении духа, а смущение и лёгкое самокопание не добавляют солнца в его хмурое настроение.       —Вчера тебя это не сильно волновало, — Клаус говорит спокойно, без издевки, но точно с задумчивой полуулыбкой. Коля уже по голосу научился определять.       Ну и что, что не волновало! Сейчас ой как волнует!       Об этом он, собственно, и спешит сообщить старшему, скорчив глубоко возмущённую моську, лишь задней мыслью полагая, насколько по-ребячески и даже глупо это может выглядеть со стороны.       —Она всё равно сегодня уже уезжает, — мужчина произносит это ободряюще, сам передаёт Ивушкину в руки его одежду, которая лежала у самого изножья кровати, там куда руки младшего не успели дотянуться.       —К тому же, думаю она вполне сможет с этим смириться, — хмыкнув, добавляет Ягер и несильно толкает младшего в плечо кулаком, — Ну чего ты, всё ведь хорошо, — и действительно, всё может оказаться не так плохо, как он пытается себе накрутить.       Возможно он не такой слабак. И возможно маме действительно может оказаться в итоге по-барабану его ориентация и выбор партнёра. К тому же, она пыталась ведь за эти два изматывающих дня совместной жизни наладить контакт не только с Колей, но и с Клаусом. Вот только в отличие от их с мамой отношений, в общении с немцем женщина не позволяла себе нелестных выражений и в принципе не спорила. Зато с Колей препиралась по каждому пустяку.       Ягер всё никак не мог наудивляться резким сменам настроения Ивушкиной, которая то обнимает сына, то разъярённо рвёт и мечет. Зачастую, она срывалась по таким пустякам, которые мужчина даже не замечал или которым не придавал значения в повседневной жизни. Например, его не злило то, что Коля почти никогда не вытаскивал пакетик чая из кружки, или когда младший почему-то, согревшись у камина, пихал снятые носки или свитер под диванные подушки.       Клауса не запаривало достать и убрать вещи на свои места. Его не тяготило то, что мелкий вырубался перед телевизором в самой неудобной для сна позе и его приходилось порой перетаскивать в спальню, или тормошить, чтобы он сам пошёл. Его не напрягало, что мелкий во сне дёргался или то, что он в разговоре «смотрел» мимо или вообще был повернут в профиль.       Что-то из этого пропадёт скорее всего в скором времени, во всяком случае, Ягер на это надеялся. И как на это можно злиться? Возможно, влюблённые просто легче принимают косяки и недостатки своих партнёров, чем родители, желающие идеального ребёнка. А может Клаус просто видел мелкого и переживал с ним такие моменты, после которых принимаешь человека таким, какой он есть.       Но ведь она его мама… Разве она не должна всё-таки любить и ценить его даже больше, чем он? Ладить с тараканами своего сына? У всех всё всегда по разному…       Прикрыв свой голый срам одеждой, Коля придвинулся поближе к старшему мужчине и положил голову тому на колено, раздумывая о последних часах, что он сегодня проведёт в компании мамы. Час-другой он сможет потерпеть давящее напряжение между ними с Леной, а возможно и не придётся. Чёрт его знает, как она поведёт себя сегодня. Она всегда была очень контрастной женщиной — сейчас кричит, через час смеётся и искрится, точно самый добрый и счастливый человек на земле.       Из гостевой комнаты вновь слышится грохот и звонкое застёгивание молнии, судя по всему, на чемодане. И что же она там чудит? Не в своём же доме, чтобы всё подряд ронять. Закатив слепые глаза от недовольства, он морщит нос, прислушивается к происходящему в доме. Дитера было не слышно от слова совсем. И куда же мог деться пёс? Обычно даже из-за закрытой двери было слышно возмущённое сопение собаки, когда Лена ходила по дому и делала свои совершенно безобидные дела.       — Не переживай, я выпустил Дитера во двор, — мужчина коротко гладит его по волосам, а после тянется и снова зевает.       — Когда ты успел? — Насколько он помнит, никто из них со вчерашнего вечера постель не покидал. Или у него какие-то провалы в памяти?       — Я проснулся за час до тебя,— как-то очень по-солдатски отчитывается Ягер.       Мужчина шуршит одеялом, легонько отталкивает Ивушкина от себя, чтобы заправить постель — наверняка идеально, без единой складочки, точно опытный военный, не изменяющий своим обретённым в армии привычкам.       —Мы сегодня поздно проснулись.       — М? А сколько времени? — обычно они поднимались приблизительно в семь часов утра. Ягер потому, что привык ещё со времён службы, а Коля просто рано ложился, хотя до аварии был той ещё совой и сидел до первых лучей рассветного солнца. Была в этом особая романтика — ложиться спать под бледно золотистый свет из-за горизонта.       — Половина девятого, — ну не так уж и поздно. Он то уже подумал, что на часах уже обеденное время.       Так, стоп!       — Вот ведь… — рыкнув себе под нос, Коля вскакивает с пола и, прихрамывая, топает в сторону двери. Как можно скорее отворив замок и выскользнув в коридор, не слыша за спиной вопроса непонимающего Ягера, который, быстро натянув штаны, дабы не светить, пускай и подтянутыми, прелестями, ринулся за ним.       Вторая волна возни была не из гостевой спальни, а из прихожей! Почему мама не уехала ещё? Почему не разбудила их раньше, чтобы попрощаться. Хотя… вряд ли её это бы остановило. Так чего же она ещё здесь? Её самолет уже менее, чем через два часа, а от дома Ягера в аэропорт около сорока минут пилить. Как же так? Она же сказала, что уедет рано утром, чтобы заскочить в никому ненужный, как казалось ему раньше, дьюти-фри при аэропорте.       — Ой Коленька, доброе утро! — бодро и совершенно беззлобно приветствует его женщина, которая уже застегивала куртку, — Я тут немного опаздываю. Забыла такси вызвать, — смеётся она, хотя вот Коленьке вся ситуация совсем не кажется смешной.       Как можно забыть организовать себе транспорт? Билеты на самолёт немалых денег ведь стоят! Или это хитрая уловка, чтобы остаться наподольше? Глупость, его мама бы никогда так не сделала. И чего это она такая радостная? Не она ли вчера за их дверью подруге жаловалась об ужасах, происходящих в доме Ягера?       — Коленька, милый, а может Клаусик сможет меня подвезти? — ну вот не раньше и не позже!       Быстро переведя смысл маминых слов на немецкий, он только в этот момент понимает, как она назвала его мужчину. Клаусик. Господи, ну и мерзость. Такое уменьшительно-ласкающее абсолютно не идёт немцу, особенно когда это произносит его мама. Довольно мягкое на немецкий манер имя, начинает звучать грубо и насмешливо.       Ягер, едва поняв, что от него требуется, поспешил начать собираться. Вернее, он просто быстро чмокает Ивушкина в лоб, совершенно не заботясь о присутствии его мамы с ними в одном комнате, и идёт обуваться и надевать тёплую куртку. А вот Коля, немного опешив от такого рвения выручить его матушку, так и застывает у стены в прихожей, пытаясь переварить, показалось ему или нет, что на старшем не было футболки. Мужчина, не дожидаясь Лены, только застегнув пуховик, выскочил на улицу, напоследок лишь сказав, чтобы младший пустил пса домой.       С одной стороны, это было совсем не похоже на, в некоторой степени педантичного и правильного, немца, который всегда был одет по погоде, лишь за исключением слишком активных прогулок с собакой. Но с другой стороны, действовать нужно как можно скорее и оперативнее, чтобы Лена таки смогла покинуть всё ещё ненавистную ей страну. Терять нельзя было ни секунды.       Мама обнимает его поразительно крепко и искренне, вселяя надежду, что им просто нужно больше времени, чтобы перекипеть и возобновить нормальное здоровое отношение друг к другу.       — Гомик, — неужели это действительно то, что она хотела ему сказать перед отъездом? — Но я всё равно тебя люблю. Позвони после операции и, — она отступает на пару шагов назад от него, ближе к двери, — Если хочешь, оставайся здесь, — говорит так будто это великое снисхождение, будто Коля должен рассыпаться в благодарностях и начать ей руки целовать.       Сердце замирает на долю секунды. Значит ли это, что она его простила? Хотя, из них двоих это он должен был оставить за собой последнее слово в их отношениях. Странно, но он ничего не чувствует больше — ни злости, ни радости, ничего, от слова совсем.       Заторможенно кивнув матери в ответ, он прощается с ней без лишних слов и эмоций, желая удачной дороги и спокойного перелёта, лишь мысленно проецируя своё пожелание на тот день, когда сам едва не погиб. Да уж, в тот раз ему никто на дорожку ничего хорошего не сказал, не побеспокоился. Впрочем, сейчас уже поздно об этом горевать, да и не особо хочется. Странно, но кажется он уже почти полностью смирился и привык к мысли, что с ним всё это произошло. Как никак, именно эти ужасные события привели его к Ягеру.       Фи, думает как сопливая школьница после первого свидания.       Когда дом погружается в полную тишину, а звук отъезжающего автомобиля замолкает, он растерянно опирается здоровым плечом на стену. Неужели всё? Никто не будет его ругать и никто не будет притворствовать? Сейчас, стоя в одинокой прихожей, ему думалось, что это сон — хороший или плохой, он пока не решил.       В голове вдруг возникает потрясающе звенящая тишина. Нет, не та, что давит своей поглощающей пустотой, а та, от которой так спокойно и свободно. От такого чувства он теряется, стоит, прикрыв слепые глаза и просто слушает своё размеренное дыхание. Всё хорошо, как и сказал Клаус — всё будет хорошо.       Дитер.       Кажется, пора впустить собаку обратно в дом и, пока старшего нет, угостить пса запрятанными в дальний ящик вкусняшками, да и самому бы, вместо привычно здорового завтрака съесть бы плитку шоколада и запить всё это дело чаем. Жаль только без Ягера он себе не станет заваривать горячий напиток — обожжётся. А вот шоколадка… Тут его никто не остановит.

· · • • • ✤ • • • · ·

      Франц Кеммерих звонит Ягеру приблизительно в три часа дня, чтобы попросить их приехать в клинику пораньше. Врач хотел взять у Ивушкина последние анализы перед операцией и проверить ещё раз тонус глазниц.       — Я не стал много вещей тебе с собой класть, привезу, если что-нибудь понадобится, — Ягер плюхается рядом на диван, устраивая голову на плече младшего.       В сборах Коля не был помощником, сначала, конечно, пытался хоть как-то быть полезным, но в большинстве своём просто лез под руку и мешался. Оттого-то Клаус и заварил ему чай из листьев шалфея и чёрной смородины, чтобы младший сел спокойно и расслабился хоть немного, пока он сам собирает в рюкзак русского вещи первой необходимости: бельё, носки, сменную кофту и спортивные штаны, даже не забывает сунуть наушники и зарядку от телефона.       — У тебя ведь завтра работа? — оставаться без старшего, пускай и в клинике и, вероятней всего, без возможности вести с мужчиной беседы после процедуры, было волнительно.       С момента звонка Кеммериха прошло не больше получаса, а мысли совершенно не хотели успокаиваться. Ладони потели, пальцы дёргались, сминали края тёплой толстовки, а колени ходили ходуном. Даже Дитер не мог отвлечь его от собственной нервозности и мысленной борьбой с ней. В этот раз чай, так заботливо предложенный старшим, остался почти без внимания. Кружка, полная на три четверти, покоилась на краю стола, остывая.       Дитер, устроившись в ногах юноши, лежал по обыкновению прижавшись спиной к его стопам. Пёс не спал, он чувствовал возбуждённо-волнительное состояние русского и поэтому просто находился рядышком, изредка вскидывая голову, чтобы оглянуться на Ивушкина.       — Да, я не смог отпроситься, завтра важное учение, на котором я обязан присутствовать. Будет зачёт по программе, — судя по голосу Клаус и сам не очень доволен таким положением дел, но также старший явно что-то недоговаривает.       Впрочем, уточнять сил не было, да и что такого могло бы быть? Наверное, просто думает о предстоящем рабочем дне. Как бы то не было, с работой Ягера ничего не поделаешь. Как бы Коле не хотелось — выдернуть старшего с работы не получится, даже этот день ему придётся потом отработать.       Судорожно выдохнув, он старается хотя бы немного расслабиться, склоняет голову набок, чтобы положить её на макушку Ягера. Рука мужчины на его бедре, тепло чужого, хотя нет, уже родного тела — это всё немного успокаивает бешеный рой мыслей.       — Волнуешься? — Ягер переплетает их пальцы, ласково гладит по тыльной стороне ладони.       А он волновался. Действительно волновался, а не боялся, как раньше. Пускай эти два чувства и были во многом похожи и, порой, их было легко спутать, Коля радовался, что страх, с которым он жил неотрывно последние два дня, или на самом деле больше, наконец-то приутих. Пожалуй, лучше дрожать от переживаний и предвкушения, но быть в состоянии что-то делать, чем сидеть бессильно, будучи скованным липким чувством страха.       —Ещё как… — в горле немного першит.

· · • • • ✤ • • • · ·

      В больнице прохладно, пахнет хлоркой и всё тем же хвойным ароматизатором, который оседает на языке, прилипает к нёбу, будто ты не чуешь запах, а пьёшь его. В кабинете Кеммериха не многим теплее, чем в основном коридоре на этаже. Врач что-то долго печатает на компьютере, совсем не обращая на них с Ягером внимания. Он лишь попросил присутствующую в кабинете медсестру взять у Коли кровь на анализ.       Игла входит больно под кожу, юноша чувствует, как медсестра, не попав с первого раза в вену, начинает водить иглой под кожей, немного натягивая её и в итоге всё-таки попадая в тонкую венку в сгибе локтя. Он сжимает в кулак край своего свитера, поджимает губы. И почему же так больно? В предыдущие разы такого не было.       — Расслабьте руку, — просит девушка и сама начинает разгибать сжатые в кулак пальцы на руке с иглой.       Набрав целых пять ампул с кровью, медсестра покидает кабинет, чтобы сдать те в лабораторию. Когда дверь за ней закрывается, а рука Ягера наконец накрывает его собственную и поддерживающе сжимает ладонь, только тогда Кеммерих отрывается от компьютера и обращает на пациента внимание.       — Результаты анализов будут утром, но уверен, всё в порядке. Выглядите румянее и здоровее, чем при первой нашей встрече, — по коже проносятся мурашки, а воспоминания о недавнем нападении ясно всплывают пред глазами.       Тилике так и не сказал, поймали того преступника или нет, а возможно, Коля просто пропустил эту новость. Новых жертв не было, а значит, можно не волноваться. Жаль только теперь, что слыша говор врача, по спине пробегали мурашки, а холодящее острое беспокойство скручивалось плотным колючим чувством в поджелудочной. Схожий диалект и тембр заставили его поверить тогда маньяку, а теперь не внушали доверия к врачу.       Чёрт, как же не вовремя.       Мелко вздрогнув, он вымучивает из себя некое подобие улыбки, а пальцы сжимает в кулак до побеления костяшек. Главное держать дыхание спокойным, главное не выдать своей неприязни, справиться с подкатывающей тошнотой. Кеммерих ведь не виноват, что так похож на того ненормального? Правда ведь?       — Встаньте к аппарату, я проверю ваши глазки, — тело током пробивает от этого слащавого «глазки», такого до отвратительного знакомого и ненавистного.       Но несмотря на это он послушно встаёт со своего места, кое-как, осторожничая, доходит до аппарата и терпит безболезненную процедуру. Мысленно пытаясь успокоить себя, что всё в порядке, Коля неосознанно дёргает рукой в сторону Клауса, который остался терпеливо ожидать их перед столом Кеммериха.       Ну почему он не мог встать рядом? Почему не мог лишний раз шепнуть, что всё в порядке? Внутренний капризный подросток кривляется, требуя внимания, но головой-то он понимает, что излишнее проявление чувств было бы не к месту, да и Коле не хотелось выглядеть слабаком.       Проглотив внутреннее возмущение, он терпеливо ждёт окончания осмотра, чтобы наконец оказаться в своей палате и поужинать. Говорят, что в Германии еда в больницах и клиниках лучше, чем в России. А после аварии ему пришлось немало безвкусной водянистой каши испробовать, одна радость была в российской больнице — компот, сладкий и густой.       — Ну, что я могу сказать, молодой человек, — начинает издалека врач, но заметив нахмуренные брови Коли, быстрее переходит к основному, — Тонус хороший — чувствовал ли Коля облегчение после этой фразы? Пожалуй, что так. Во всяком случае, плохая новость бы точно подкосила его уверенность и смелость перед операцией, если бы ему её согласились бы проводить.       Оставаться так близко к Кеммериху в одиночку совсем не хотелось, поэтому он, несколько нелепо вытянув руку перед собой, идёт в сторону Ягера, лишь немного промахиваясь с направлением, практически проходя мимо. Старший берёт его за запястье, притягивает к себе, а после, встаёт рядом, продолжая держать за руку.       Кеммерих неопределённо хмыкает на увиденное, подходит к столу, шуршит бумагами, что-то записывает.       — Время операции остаётся прежним, но я напомню пару моментов, которые вы, как опекун, обязаны знать, — Клаус спокоен, точно удав, в отличие от самого русского, сердце которого точно собиралось из груди выпрыгнуть и убежать, на прощание помахав белым платочком.       — И так, при хорошем исходе, зрение может появиться уже через пару дней, но скорее всего, это будет неделя, а то и полторы. Вначале всё будет очень туманным и видеть ваш подопечный сможет лишь свет и крупные тени. С каждым днём ситуация будет улучшаться и день, эдак на седьмой-восьмой, он сможет видеть на тот максимум, на которой может восстановится его зрение. Тогда же мы сделаем проверку и подберём нужные диоптрии для очков. Сами очки и стекла в стоимость лечения не входят, но их цена будет около двухсот евро, зависит от самой оправы, которую вы выберете, — голос у Кеммериха монотонный, едва ли заинтересованный.       — Ах да, витамины и новые капли я пропишу ему уже в клинике, так что вам не надо будет их выкупать в аптеке. Также, забрать Николая вы сможете не раньше, чем через два дня после операции, но посещать сможете в любое время между девятью утра и восемью вечера, — выдохнув и положив очки на стол с тихим стуком, мужчина внимательно осмотрел Ивушкина с ног до головы, что не укрылось от внимательных глаз Ягера.       — Ваша палата 4, если решите остаться на ночь, дайте знать медсёстрам на этаже, они прикатят вам вторую кушетку, — объясняет врач.       — Спасибо, вторая кушетка нам не понадобится. Я не останусь, — слова Ягера выбивают почву из-под ног, от них спирает дыхание, а глаза готовы выпасть из орбит от удивления.       Как это старший не останется? Разве он не говорил, что будет с ним вместе? Почему же теперь он собирается уйти?       Клаус быстро прощается с Кеммерихом и, взяв Ивушкина под локоть, ведёт в сторону лифта. Мальчишка недовольно сопит, несильно упирается и, судя по его искривлённому лицу, явно подбирает слова. Почти так же, как тогда у Тилике, вот только в этот раз, Клаус действительно виноват перед мелким.       В палате светло и чисто, на столике рядом с кроватью уже стоит накрытый поднос с едой, а на кровати аккуратной стопочкой сложена больничная светло-голубая пижама и одноразовые белые тапочки. Наверняка, так как у Коли личная палата с личной душевой и туалетом, на раковине в ванной стоят нераспакованные миниатюры косметических средств с эмблемой клиники на упаковке.       Поставив рюкзак на стул у двери, Клаус хотел было начать свою объяснительную речь, ведь до этого он так и не осмелился сказать младшему, что ему придётся уехать, и завтра после операции он не сможет быть рядом. Но русский был уже на пределе закипания и, стоит Клаусу протянуть к нему руку, как тот отшатывается от мужчины, дышит так тяжело, цедит воздух через зубы, резко выдыхая через нос, точно разъярённый бык.       — Почему ты сказал, что не останешься? — Клаус ожидал криков, размахивания руками, но только не такого сломленного голоса.       Мгновение назад, раскрасневшийся от накатывающей злости и возмущения, русский, вмиг сменился напуганным и обиженным ребёнком. Для младшего, вероятно, такой расклад казался предательством. Клаус уверен, мальчишка подумал, что его бросают. И ясно почему. Ягер и сам чувствовал, что сложившееся положение было неправильным и он должен был остаться с мелким рядом, до победного, но он не мог…       — Коля… — собственный голос кажется чужим, потерянным и до чёртиков виноватым.       — Почему, Клаус? Ты же обещал, что будешь рядом… — Коля, его мальчик, оседает на край кровати и смотрит мимо мужчины такими большими глазами, будто уже видел что-то, помимо полной черноты.       Его предательство, например.       — Я пытался договориться, но у меня работа, сам понимаешь, я не могу просто отменить занятие…       Коля неверяще мотает головой, обнимает себя за плечи. Такой потерянный, хрупкий — такой, каким был раньше. Где же его осмелевший русский? Всего одна вещь смогла нарушить так долго и трудно выстраиваемый стержень, остатки которого видно сдерживали слёзы мальчишки, белки глаз которого быстро покраснели.       — Так попроси кого-нибудь заменить тебя!       — Нет, Коля, я говорил уже об этом. Не получится. Я заеду к тебе утром перед службой… — преодолев небольшое расстояние между ними, он опускается на колени перед русским, кладёт обе руки на его худые бёдра и гладит, разглядывая напуганное лицо напротив.       Чёрт возьми, он так не хотел снова видеть младшего таким. Таким разбитым.       — Перед службой? Разве не лекция? — дыхание у мальчишки сбивчивое, руки трясутся, а сам он напряжён до предела, борется с желанием сорваться на крики, подпитываемые обидой.       Остается лишь выдохнуть, что его вызвали на службу — короткая переучка для бывалых солдат, офицеров запаса и новое, несколько дневное обучение для молодых курсантов под началом «старичков». Коля сильнее сводит брови к переносице, кривит губы схоже с инсультниками, отчего эта мысль заставляет передёрнуть плечами.       — Но ты ведь приедешь вечером? — голос полный надежды, которую Ягер разобьёт в пух и прах лишь одним коротким «нет».       Ивушкин принимает вид совершенно ошалелый, застывает на одно длинное мгновение, складывая в голове свой собственный пазл происходящего. Клаус продолжает гладить его по ногам, ведёт руками от бёдер к коленям, а от них в щиколоткам. Ему было гадостливо и обидно в одном ключе и эти ощущения только усиливались, смотря на быструю смену эмоций на лице младшего.       — Что значит, что ты не приедешь? — точно опасаясь правды, спрашивает юноша, не веря, что Ягер не сможет быть с ним рядом, когда Коле будет так сильно нужна поддержка мужчины.       — Я буду четыре дня на полигоне и приеду так скоро, как только смогу… — он надеялся, что мальчишка примет это, кивнет как обычно понимающе, начнёт извиняться за свои слова и поведение, да только Коля кривится, дёргает головой.       — Почему ты раньше не сказал?! Почему ты не предупредил? Клаус, я не хочу оставаться здесь один. Пожалуйста, Клаус… — голос у него такой слабый, почти безжизненный.       — Я не хотел сбивать твой настрой перед приёмом… Я… Правда, прости, Коля… Возможно, мне стоило сказать сразу… — он тянется к лицу младшего, но тот отталкивает его руку, пинается ногами, не желая даже самых ласковых прикосновений.       — Я не хочу, нет… не могу быть здесь один! — голос мальчишки дрогнул, когда он чуть повысил свой тон, пытаясь придать веса своим словам, — Я не могу быть наедине с Кеммерихом! Он…он… — проведя дрожащей рукой по волосам, юноша дёргает уголком губ, ища правильные слова, — Он так похож на того мужчину… — и звучит это так стыдливо, что Ягер даже не сразу понимает, о ком собственно речь.       Вот только вариантов с кем контактировал Коля за время проживания под его крышей было немного, оттого сильнее режут эти слова по-больному. Парень говорил о том преступнике, о человеке, чуть не отобравшим жизнь у его мальчика.       — Коля, Кеммерих не он, — серьёзный, по-командирски холодный тон сам срывается с губ прежде, чем он успевает придать этому значение и обдумать, как на это отреагирует младший.       — Уходи, Клаус, иди на свою службу… — точно затравленный в угол лисёнок, юноша, сгорбившись, мотает головой.       Приняв явно отрешённую сторону в их диалоге, мальчишка зажимается, весь будто желая раствориться к чертям собачьим и больше не продолжать этот и без того неприятный и тяжелый разговор.       — Коля, милый, я ведь… — он не знает как ещё сказать младшему, чтобы тот не переживал, чтобы принял сложившуюся ситуацию.       Сердце больно сжимается в груди и, проклятье, если бы он только мог, он бы сразу же отказался от всего, лишь бы остаться. Русский шепчет себе под нос, что Ягер мог сразу сказать, что пользовался Колиным доверием, а теперь, в самый ответственный момент, бросает, как ненужную игрушку.       — Коля, это не так! — что ему делать? Как донести до закрывшегося мальчишки, что он напридумывал себе глупостей и что Клаус ни за что не бросит его.       — Уходи, Клаус, просто уходи, — юноша отталкивается от него при новой попытке мужчины коснуться младшего — обнять.       — Я приеду завтра утром, до операции, привезу некоторые вещи, — как можно мягче, ласковее говорит он, но тон выходит тихий, потерянный не меньше самого Ивушкина.       «Неужто сдался, Клаус?» — саркастично подначивает внутренний голос, с которым, к сожалению, нет сил спорить, да и аргументов против особо-то и нет. Он просто поднимается с колен, смотрит на возлюбленного, совершенно не понимая, как ему нужно поступить. Он никогда не был в подобной ситуации. Никогда раньше он не был с таким эмоционально травмированным человеком. Каким бы сильным он не считал Колю, как бы сильно не любил, он не мог отрицать, что мальчишка стал зависим от его защиты и обрёл страх быть отверженным, стать ненужным.       Поджав губы, он всё-таки решается повторить попытку подойти к младшему, только на сей раз делает всё резче — быстрее подходит к нему, сгребает в объятия так, чтобы мальчишка не смог сам высвободиться, прижимает к себе, проводит носом по щеке, целует скромно, без языка, желая показать всё, что не мог или не умел сказать словами.       — Я приеду завтра, обещаю, — шепчет, крепко держа младшего в руках — тот не сопротивляется, безвольной куклой обмякает в объятиях, а стоит Клаусу выпустить его из кольца своих рук, как тот мрачнеет, напоминая тучу.       — Уходи, Клаус…